Въ столовой тихонько собирали со стола. Стегневна была печальна: и кушали мало, и спятъ врозь, и не молятся — ахъ, не хорошо дѣло, ахъ, не ладно!..
— Ну, и то слава Богу, что хоть табачищи-то этого онъ не курить, не поганится… — сказала она вслухъ, какъ бы отвѣчая на свои печальныя думы.
— Тссс! — угрожающе поднялъ Петръ Ивановичъ палецъ.
— Ура! — грянуло въ раскрытыя окна съ темной, прохладной и душистой улицы.
— Ахъ, окаянные, какъ ихъ развозитъ! — съ досадой прошептала Стегневна. — Теперь до полночи гайкать будутъ, а Алешенька и безъ того не спитъ…
— Я Митюшку пошлю, ежели что, велю, чтобы не шумѣли… Ахъ, да ему еще въ городъ надо велѣть собираться…
И онъ озабоченно присѣлъ къ большому письменному столу, стоявшему въ простѣнкѣ, но такъ какъ въ пышной бронзовой чернильницѣ вмѣсто чернилъ были только высохшія мухи, то онъ досталъ изъ жилетнаго кармана обгрызокъ карандаша и, потирая лобъ, на листкѣ почтовой бумаги сталъ выписывать все, что было нужно купить въ городѣ. И на цыпочкахъ онъ прошелъ освѣщеннымъ корридоромъ въ свою большую, чистую кухню съ огромной, усовершенствованной плитой, гдѣ уже ждалъ его сонный Митюха.
— Ну, Митюха, завтра чуть свѣтокъ запрягай лошадь и гони въ городъ… — сказалъ онъ дѣловито. — Вотъ по этой запискѣ возьмешь ты у Окромчедѣлова все, что тутъ записано: паштетъ изъ дичи — 2 фунта, затѣмъ омаровъ… да смотри, королевскихъ возьми, съ короной, а не дряни какой… 2 банки, затѣмъ скажи, чтобы дали тебѣ икры свѣжей 2 фунта… Постой: а сельдей-то я и забылъ записать… Ну, потомъ сыру швейцарскаго… да не чичкинскаго, а настоящаго швейцарскаго, заграничнаго… Ну, впротчемъ, что тебѣ тутъ вычитывать — все равно все перепутаешь… Просто передай ты эту записку самому Гаврилѣ Федоровичу въ руки и скажи, что велѣли, дескать, Петръ Ивановичъ вамъ кланяться и велѣли отпустить по этой вотъ запискѣ все, что тутъ перечислено. За цѣной, молъ, мы не стоимъ, но чтобы все было самаго перваго сорта, на совѣсть, потому, молъ, сынокъ къ Петру Иванычу изъ Чикаги пріѣхалъ, инженеръ, молъ, съ супругой… ну и… того… чтобы все было какъ слѣдоваитъ… Ну, а тутъ кое-что изъ винъ, сластей и всякой мелочи… Эхъ, ваниль-то забылъ!
И долго онъ наставлялъ соннаго Митюху, какъ и что ему дѣлать, а затѣмъ, обсудивъ обстоятельно съ Марфой и Стегневной завтрашній обѣдъ, онъ снова на цыпочкахъ прошелъ въ столовую и прислушался у двери въ спальню гостей.
— Ура! — грянуло на темной улицѣ. — Га-га-га…
Погоди, собака, лаять, —
рявкнули парни подъ тальянку, —
Дай съ милашечкой побаять!
Погоди, собака, выть,
Дай съ милашкой мнѣ побыть!
Петръ Ивановичъ крѣпко про себя выругался и, надѣвъ свою панаму, сердито направился къ гулявшимъ мужикамъ…
X. — СТАРЕНЬКІЙ ПРОФЕССОРЪ
На широкой, заплетенной дикимъ виноградомъ террасѣ угорской усадьбы сидѣло за чаемъ небольшое общество сосѣдей: Петръ Ивановичъ съ сыномъ и невѣсткой, о. Настигай со своимъ краснымъ носикомъ, трясущейся сѣдой головкой и трясущимися руками, въ лиловой, далеко не первой свѣжести, рясѣ, Сергѣй Ивановичъ со своей младшей сестрой Лизой, хорошенькой брюнеткой съ задорнымъ носикомъ, прилетѣвшей изъ Москвы къ отцу, чтобы вздохнуть отъ своихъ безконечныхъ общественныхъ обязанностей, и самъ хозяинъ, Левъ Аполлоновичъ, который на не совсѣмъ увѣренномъ уже англійскомъ языкѣ старался занять Мэри-Блэнчъ.
— Оно конечно… — вѣжливо кашляя въ руку, говорилъ Алексѣю Петровичу о. Настигай. — Я только хочу сказать, что трудно будетъ къ нашему народу иностранцамъ привѣситься, а намъ трудно будетъ ладить съ иностранцами, у которыхъ все идетъ по линейкѣ да по отвѣсу. Мы, знаете, народъ невѣрный, народъ, будемъ такъ говорить, неожиданный, мы сами о себѣ не знаемъ, какое колѣнце мы черезъ четверть часа выкинемъ… Хе-хе-хе-хе… Вотъ, къ примѣру, есть тутъ неподалеку за Устьемъ небольшая деревенька Фрязино. И жилъ тамъ, знаете, мужикъ одинъ, Прокофій Силантьевъ, и былъ онъ маленько не въ своемъ разумѣ: людей дичился до чрезвычайности и все священное писаніе, знаете, читалъ цѣлыми ночами, все до чего-то своимъ умомъ хотѣлъ дойти, знаете… И что ему въ голову запало, сказать вамъ я ужъ не могу-съ, но только недавно, на самый семикъ, привязалъ онъ всю свою скотинку покрѣпче, домашнихъ своихъ разослалъ туда и сюда, чтобы не мѣшали, а затѣмъ и запали свою усадьбу да сразу во многихъ мѣстахъ! А самъ спокойнымъ манеромъ, сдѣлавъ все, что требовалось, на улицу вышелъ. Да-съ… Мужики, конечно, бросились тушить пожаръ, сразу смикитили, что дѣло не чисто, и взялись за Прокофья: ты запалилъ? Я… — говоритъ. Зачѣмъ? Не вашего ума дѣло… Ну-съ, мужички, не говоря худого слова, связали его по рукамъ и по ногамъ да и бросили въ огонь. Веревки, конечно, сразу же перегорѣли. Прокофій, весь въ огнѣ, вылазитъ это изъ пламени, а мужички приняли его сѣнными вилами и опять въ огонь спихнули… Такъ и сгорѣлъ. А вы говорите: иностранцы и все такое… Тутъ не только иностранцы, а и я, знаете ли, который здѣсь родился и помирать скоро думаю, и я, знаете, въ толкъ народа взять не могу-съ… Не входитъ это въ голову человѣческую никакимъ манеромъ…
— Да вѣдь у насъ, въ Соединенныхъ Штатахъ, русскихъ не одинъ милліонъ и ничего, живутъ… — равнодушно сказалъ ему Алексѣй Петровичъ. — Тамъ одна заповѣдь для всѣхъ: если не хочешь, чтобы тебя раздавили, работай изо всѣхъ силъ. А всякое эдакое вотъ озорство, на это есть законъ. Сожгли — иди въ острогъ. Очень просто…
Попикъ, видя, что его не поняли или не поинтересовались, какъ слѣдуетъ, виновато улыбаясь, замолчалъ. Ему очень хотѣлось водочки, но онъ стѣснялся.
— I beg your pardon? — въ сотый разъ повторяла Мэри-Блэнчъ, усиливаясь понять, что говорилъ ей Левъ Аполлоновичъ.
Онъ еще и еще разъ старательно повторилъ сказанную фразу, стараясь, чтобы у него выходило какъ можно больше похоже на птицу, но его усилія вознаграждались слабо.
— Но что же, собственно, думаете вы затѣвать тутъ? — спросила Лиза.
— Все это болѣе или менѣе въ облакахъ еще… — сказалъ Алексѣй Петровичъ, глядя на хорошенькое личико совсѣмъ такъ же, какъ онъ глядѣлъ бы на стѣну. — Но эти огромныя лѣсныя богатства, которыя пропадаютъ совсѣмъ зря, ясно говорятъ, что большому капиталу тутъ можно бы найти интересное примѣненіе…
— Вы забываете, что у насъ есть, слава Богу, лѣсоохранительный законъ, который очень ограничиваетъ примѣненіе большихъ капиталовъ въ лѣсномъ дѣлѣ… — сказалъ Сергѣй Ивановичъ, который берегъ свои лѣса пуще зѣницы ока.
— Я знаю… — отвѣчалъ Алексѣй Петровичъ. — Но, во-первыхъ, мы можемъ заинтересовать правительство изготовленіемъ целулозы и взрывчатыхъ веществъ, а, во-вторыхъ, это будетъ уже дѣло частныхъ землевладѣльцевъ поискать выхода. Тутъ у одного Болдина, говорятъ, до шестнадцати тысячъ десятинъ…
Похудѣвшая Ксенія Федоровна, задумчивая и печальная, — Андрей не подавалъ о себѣ изъ сѣвернаго края никакой вѣсти, — вдругъ почувствовала приливъ знакомой ей острой тоски. Она встала и, обмѣнявшись съ мужемъ быстрымъ взглядомъ, сказала съ улыбкой:
— Ну, вы займите тутъ гостей, а я пойду распорядиться по хозяйству…
И, не дожидаясь отвѣта, она пошла въ домъ…
— I beg your pardon? — услышала сна за собой въ сотый разъ вѣжливый вопросъ американки.
Точно притягиваемая какою-то непонятною силой, Ксенія Федоровна поднялась во второй этажъ, въ опустѣвшую комнату Андрея. Все книги, книги, книги… И много исписанной бумаги на столѣ… И какая-то книга забыта на диванѣ съ красивой трагической маской на обложкѣ… И прозеленѣвшій шлемъ на шкапу, вырытый въ какомъ-то курганѣ за Волгой. И старинныя, вышитыя полотенца по стѣнамъ, наброшенныя на рамы любимыхъ картинъ, любимыхъ писателей, любимыхъ людей… А ея портрета тутъ нѣтъ и не можетъ быть, хотя чуетъ она на тысячеверстномъ разстояніи его смертную тоску по ней… Вздохъ тяжело стѣснилъ молодую грудь и машинально взяла она со стола какую-то красиво переплетенную книгу, машинально открыла ее и наудачу прочла:
«…То не десять соколовъ пускалъ Боянъ на стадо лебедей, то вѣщіе пальцы свои вкладывалъ онъ на живыя струны, и струны сами играли славу князю…»
Она взглянула на обложку — «Слово о полку Игоревѣ»…
И, тоскуя, снова прочла она полубесознательно:
«…Ярославна рано плачетъ въ Путивлѣ, на городской стѣнѣ, говоря: „о, вѣтеръ, вѣтеръ, зачѣмъ, господинс, такъ бурно вѣешь? Зачѣмъ на своихъ легкихъ крылышкахъ мчишь ханскія стрѣлы на воиновъ мужа моего? Развѣ мало тебѣ вѣять вверху подъ облаками, лелѣя корабли ьа синемъ морѣ? Зачѣмъ, господине, мое веселье по ковылю развѣялъ?…“»
И живо, живо отозвалась тоскующая женская душа на тоску той сестры своей, — въ Путивлѣ, на городской стѣнѣ, надъ степью безкрайнею… И строго нахмурились красивыя, тонкія брови, и строгими, потемнѣвшими глазами она всматривалась въ темныя глубины жизни, спрашивая настойчиво и мрачно: кто такъ мучитъ людей? За что? Кто такъ мучитъ ее? И не было отвѣта… И стонала душа раненой лебедью бѣлой, и билась душа яръ-туромъ буйнымъ о неумолимыя стѣны судьбы своей…
«…Полечу я, какъ кукушка, по Дунаю… Омочу я бобровый рукавъ свой въ Каялѣ-рѣкѣ… Утру князю раны на крѣпкомъ тѣлѣ…»
Пусть молчитъ онъ крѣпче, чѣмъ могила: она слышитъ боль ранъ его!.. И горячія слезы зажглись на прекрасныхъ глазахъ и рванулась душа въ безкрайнія степи жизни: «полечу я, какъ кукушка, по Дунаю… омочу я бобровый рукавъ свой въ Каялѣ-рѣкѣ…»
И слышала внизу горбунья Варвара тоскливые шаги наверху, въ комнатѣ опустѣвшей, и чуяло, и ждало сердце старое большую бѣду и злорадно ей радовалось почему-то. Слышала эти безпокойные шаги и блѣдная Наташа и въ страдающемъ сердцѣ ея темной тучей поднималось недоброе чувство къ этой страдающей, не находящей себѣ ни въ чемъ покоя соперницѣ…
И вдругъ Ксенія Федоровна насторожилась: колокольчикъ? Нѣтъ, это не онъ, — онъ раньше августа не пріѣдетъ… Но въ «Угоръ»… Она подошла къ окну: знакомая пара сѣрыхъ съ полустанка ѣхала «пришпектомъ» къ усадьбѣ. Въ тарантасѣ двое… И вдругъ вся кровь прилила ей къ сердцу: онъ, онъ, онъ!.. Горячимъ, лѣтнимъ вихремъ бросилась она со счастливымъ, сіяющимъ лицомъ внизъ, но овладѣла собой и вышла на террасу спокойно, — только глаза ея сіяли, какъ звѣзды. А снизу, изъ парка, поднимался по широкой, уставленной цвѣтами лѣстницѣ Андрей съ какимъ-то маленькимъ, худенькимъ, небрежно одѣтымъ старичкомъ, съ блѣднымъ, тихимъ лицомъ, длинными безпорядочными волосами, въ сильныхъ очкахъ. Левъ Аполлоновичъ поднялся имъ навстрѣчу.