А дома, въ душной комнаткѣ своей, заставленной темными образами, бокотала горбунья Варвара:
— И стыдобушки нѣту! То словно отравленная муха ходила, а тутъ сразу, какъ розанъ пышный, расцвѣла… Быть бѣдѣ, быть большой бѣдѣ тутъ!..
Наташа слышала ея воркотню, ей было больно и на прелестныхъ глазахъ ея наливались крупныя слезы…
XI. — СТРАЖА ПУСТЫНИ
Крѣпкій, ладный тарантасъ Петра Ивановича, тяжело кряхтя, переваливался съ боку на бокъ и нырялъ по корнямъ и выбоинамъ невозможной лѣсной дороги на Фролиху. Лѣтнее утро сіяло и радовалось. Въ головѣ Алексѣя Петровича складывались столбцы длинныхъ цифръ, и разсыпались и снова складывались: — огромныя дѣла можно тутъ сдѣлать! Наканунѣ Мещеру пріѣхалъ было урядникъ повыпытать у старосты и у мужиковъ, не болтаютъ ли мерикакцы чего зряшнаго, но, когда узналъ онъ съ пятаго на десятое, въ чемъ дѣло, онъ преисполнился къ Алексѣю Петровичу величайшаго уваженія и пошелъ къ Бронзовымъ въ домъ и почтительнѣйше, стоя у порога, поздравилъ гостей съ пріѣздомъ и заявилъ, что, понадобятся въ чемъ его услуги, для такихъ онъ завсегда готовъ въ лепешку расшибиться. Профессоръ Сорокопутовъ, сидя рядомъ съ Алексѣемъ Петровичемъ, сводилъ въ одно свои впечатлѣнія отъ осмотра монастыря Спаса-на-Крови и былъ одно и то же время и очарованъ его древней архитектурой и разочарованъ разграбленной ризницей и архивомъ, въ которыхъ ничего достопримѣчательнаго уже не было. Изъ вѣжливости спутники обмѣнивались иногда короткими замѣчаніями и снова замолкали. На козлахъ скучалъ альбиносъ-Митюха, «личарда» Петра Ивановича.
— Безхозяйственный народ, — сказалъ Алексѣй Петровичъ чуть не съ отвращеніемъ. Богатства его колоссальны, а онъ живетъ нищимъ… И не угодно ли полюбоваться этой «дорогой»? Вѣдь это не дорога, а преступленіе… И какъ поразительно загрязнена вся его жизнь — одна эта матерщина чего стоитъ!.. Счастье, что жена ни слова не понимаетъ по-русски, а то она сбѣжала бы въ первый же часъ ея пребыванія здѣсь…
— Матерщина наша очень древняго происхожденія… — задумчиво замѣтилъ профессоръ. — Даже самые древніе историческіе документы отмѣчаютъ, что славяне «срамословятъ предъ отьци и снохи» нестерпимо. Въ этой брани очень сказалось прежнее родовое начало: нанося оскорбленіе матери своего противника, славянинъ наносилъ его, такъ сказать, всему роду его…
Алексѣй Петровичъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ посмотрѣлъ на него вбокъ, незамѣтно пожалъ плечами и замолчалъ. Митюха сперва прислушивался, что говорятъ господа, но такъ какъ все это было непонятно и «безъ надобности», то ему стало скушно и онъ, покачиваясь, блаженно задремалъ…
Двадцать верстъ до Фролихи, глухой лѣсной деревушки, они ѣхали часа четыре, а, пріѣхавъ, остановились по рекомендаціи Петра Ивановича у мѣстнаго лавочника, Кузьмы Ивановича, высокаго худого старовѣра съ огромнымъ носомъ, страдавшаго совершенно нестерпимой склонностью къ краснорѣчію.
Домъ у Кузьмы Ивановича былъ старинный, большой и угрюмый. Сбоку къ нему была пристроена каменная, въ одно окно лавка, въ которой густо пахло сыростью и всею тою дешевою дрянью, которую потребляетъ неприхотливая деревня: каменными, запыленными пряниками, «ланпасе» въ ржавыхъ, засиженныхъ мухами жестянкахъ, вонючимъ и линючимъ ситцемъ, поганенькими лентами для дѣвокъ и ревущими гармонями для парней, крестиками, поясками и сизой копченой колбасой, селедками и дешевымъ «ладикалономъ».
— Милости просимъ… Съ пріѣздомъ… — ласково привѣтствовалъ Кузьма Ивановичъ гостей. — Пожалуйте, пожалуйте, гости дорогіе…
И съ большимъ почтеніемъ и всякими привѣтствіями онъ провелъ ихъ въ «передню», самую большую комнату съ бѣлыми коленкоровыми занавѣсками на окнахъ, облѣзлыми, старинными иконами и чахлой геранью и фикусами. Таня, его жена, степенная, толстая, бездѣтная баба, съ утра до ночи щелкавшая орѣхи и страдавшая поэтому всегда разстройствомъ желудка, тотчасъ же съ помощью совершенно одурѣвшей отъ усердія работницы Ѳеклисты, грязной, глухой и рябой старухи въ подтыканномъ платьѣ, соорудила на кругломъ, зыблющемся столѣ соотвѣтствующее угощеніе. Вкругъ начищеннаго, безпрерывно подтекающаго самовара появились коробочка шпротовъ, и каменные мятные пряники, и яички въ смятку, и кислый ситный, отъ котораго неизмѣнно поднималась потомъ у всѣхъ нестерпимая изжога, и нарѣзанная мелкими кусочками сине-розовая свинина съ замѣтнымъ душкомъ, и густое и вязкое, какъ смола, малиновое варенье…
— Пожалуйте… Откушайте-ка вотъ съ дорожки… — съ ласковой улыбкой кланялся Кузьма Ивановичъ. — Милости просимъ…
Гости сѣли за столъ, не помолившись, и лицо Кузьмы Ивановича на минуту приняло-было обиженное выраженіе, но онъ справился съ собой и снова заулыбался.
Алексѣй Петровичъ сразу приступилъ къ дѣлу: обезпеченъ ли здѣсь народъ землей? Какіе есть сторонніе заработки? На какое количество мѣстныхъ рабочихъ могло бы расчитывать крупное предпріятіе? Какая тутъ поденная плата? Чьи больше лѣса въ округѣ?.. Кузьма Ивановичъ отвѣчалъ очень осторожно, стараясь угадать, къ чему все это клонится, и опасаясь, какъ бы неосторожнымъ словомъ какимъ не причинить себѣ убытку. Узнавъ окончательно, что предстоитъ тутъ очень большое дѣло, онъ оживился: всегда за большимъ кораблемъ можно увязаться и маленькой лодочкѣ.
— Такъ вы, какъ я понимаю, сами изволите тутъ заводское дѣло начинать? — любезно освѣдомился онъ.
— Сперва надо все выяснить… — отвѣчалъ Алексѣй Петровичъ, проглядывая еще разъ сдѣланныя имъ въ записной книжкѣ помѣтки. — Выгодно будетъ — начнемъ…
— Такъ въ случаѣ чего позвольте предложить вамъ свои услуги… — сказалъ Кузьма Ивановичъ. — А то гдѣ же вамъ при вашемъ нѣжномъ воспитаніи со здѣшнимъ народомъ возжаться? Нашъ народъ лѣсной, неотесанный…
Профессоръ, надышавшись лѣснымъ воздухомъ, находился въ самомъ чудесномъ расположеніи духа. Онъ словно даже пьянъ немножко былъ. Въ раскрытое окно ярко и весело свѣтило лѣтнее солнышко. Гдѣ-то кричала дѣтвора. На старыхъ березахъ шумѣли молодые скворцы. Одно только мѣшало: этотъ вотъ тяжелый духъ отъ свинины.
— Таня, ахъ, Господи Боже мой… А что же молочка-то?
— Господи, вотъ дѣла-то! И забыла, право слово, забыла… Ѳеклиста, давай молоко топленое попроворнѣе…
И, взявъ у старухи кринку молока съ чудеснѣйшей розовой пѣнкой, Кузьма Ивановичъ осторожно поставилъ ее на столъ: кушайте, гости дорогіе! Свинина нестерпимо воняла и профессора мутило. И вдругъ онъ рѣшился:
— Можетъ быть, лучше было бы… гм., мясо это убрать? — сказалъ онъ. — Алексѣй Петровичъ какъ я вижу, его не ѣстъ, а я — вегетаріанецъ… — вдругъ совершенно неожиданно, пьяный солнцемъ, выпалилъ онъ.
— Вагетаріанцы? — съ недоумѣніемъ поднялъ брови Кузьма Ивановичъ. — Это что же такое?
— Мяса я не ѣмъ никакого… — уже стыдясь своего вранья, сказалъ профессоръ.
— Это что же, по обѣщанію или, можетъ, по болѣзни какой?
— Нѣтъ, не по болѣзни… — отвѣчалъ съ усиліемъ профессоръ мѣшая желтой, облѣзлой ложечкой чай. — А такъ… изъ гуманитарныхъ соображеній… ну, изъ жалости, что ли… Для чего же убивать живое существо, когда можно обойтись и безъ этого?
Кузьма Ивановичъ сдѣлалъ круглые и глупые глаза. Онъ никогда не понималъ ничего, что не касалось до него непосредственно, а это явно до него касаться не могло. Танѣ стало почему-то нестерпимо смѣшно и отъ усилій сдержать смѣхъ она сразу вся вспотѣла. Смѣшно ей было это блѣдное лицо, и голосъ профессора слабый, и то, что онъ въ очкахъ, и то, какъ онъ говорить чудно…
— Однако, въ священномъ писаніи прямо говорится, что Господь создалъ всѣхъ живыхъ тварей на потребу человѣка… — нашелся, наконецъ. Кузьма Ивановичъ.
— Можетъ быть, но это… гм., такъ сказать, дѣло личныхъ вкусовъ… — испытывая на себя досаду, сказалъ профессоръ. — Я давно ужъ не ѣмъ…
— Такъ прикажете убрать? — видя, что это дѣло рѣшеное, сорвался съ мѣста Кузьма Ивановичъ.
— Будьте добры…
— Держите, Таня!..
Таня схватила тарелку со свининой, торопливо выбѣжала въ кухню, бросила тарелку на столъ и, прислонившись къ жаркой печкѣ, такъ вся и затряслась въ неудержимомъ беззвучномъ смѣхѣ. Ѳеклиста съ неодобреніемъ, покосилась на нее: ишь, бѣса-то тѣшитъ… Ишь, покатывается!
— Совсѣмъ вы мало кушали… — съ большимъ сожалѣніемъ говорилъ Кузьма Ивановичъ, когда гости, не молясь, встали изъ-за стола. — Въ деревнѣ полагается кушать покуда некуда… досыти… Можетъ, прикажете къ вечеру курочку зарѣзать? Супруга живо оборудуетъ…
— Я едва ли вернусь сюда… — сказалъ Алексѣй Петровичъ. — Мы осмотримъ съ вами истоки Ужвы, а затѣмъ проѣдемъ лѣсами дальше… А вы тутъ останетесь, профессоръ?
— Да, пока…
— Такъ прикажете курочку? — повторилъ Кузьма Ивановичъ.
Профессоръ по опыту зналъ, что въ такихъ случаяхъ курочка обыкновенно оказывается или старымъ, синимъ и жилистымъ пѣтухомъ, котораго не беретъ никакой зубъ, или же, наоборотъ, усердная хозяйка такъ распаритъ ее, что отъ нея остаются только какія-то нитки, сказалъ:
— Нѣтъ, нѣтъ, спасибо… Я же сказалъ, что я мяса не ѣмъ…
— И куръ не кушаете?
— И куръ. Ничего живого…
— Тэкъ-съ… — растерянно проговорилъ Кузьма Ивановичъ.
Онъ рѣшительно ничего не понималъ въ этихъ дикихъ причудахъ: люди, повидимсму, состоятельные, а въ курицѣ себѣ отказываютъ…
Быстро собравшись, Алексѣй Петровичъ съ Кузьмой Ивановичемъ уѣхали, а профессоръ пошелъ на озеро посмотрѣть на «короба». Ребята собрались-было поглядѣть на чудного барина, но какъ только онъ обратился къ нимъ съ какимъ-то вопросомъ, всѣ они моментально исчезли и болѣе уже не показывались.
До озера было красивой лѣсной просѣкой версты двѣ… И какъ чудесно дышалось тутъ, какъ бодро, весело шагалось по этой песчаной, перевитой узловатыми корнями старыхъ сосенъ дорогѣ!
Узенькая, едва замѣтная тропка вбѣжала на небольшой холмикъ и среди золотыхъ стволовъ засверкала широкая гладь большого озера. А за озеромъ — темная синь лѣсной пустыни. Куда ни кинешь взглядъ — ни малѣйшаго признака жилья. Берега озера низки и жутко зыблются подъ ногой рѣдкаго здѣсь охотника и рыболова. Иногда въ бурю озеро поднимается на сжимающій его со всѣхъ сторонъ лѣсъ, рветъ волнами эти зыбкіе берега цѣлыми кусками и потомъ, когда все успокоится, по озеру изъ конца въ конецъ и плаваютъ тихо эти маленькіе островки съ деревьями и кустами и какою-то странною жутью вѣетъ отъ этихъ тихихъ, зеленыхъ кораблей…