— Ага! — подумалъ профессоръ. — Вотъ они знаменитые короба-то…
Онъ сѣлъ на большой, точно отполированный, валунъ, вкругъ котораго блестѣла своими крѣпкими, лакированными листочками брусника, и залюбовался широкимъ, зеленымъ безлюдьемъ. А тишина какая!. Вонъ неподалеку медленно, важно — «точно профессоръ какой по аудиторіи расхаживаетъ…», подумалъ старикъ, — идетъ зеленымъ берегомъ высокій журавль, то и дѣло опуская свою длинную шею въ траву, гдѣ копошились лягушки и всякая другая мелкота; вонъ, выставивъ впередъ грудь и вытянувъ длинныя ноги, похожая на древнюю острогрудую ладью, медленно и плавно летитъ надъ озеромъ сѣрая цапля; гдѣ-то въ глуши стонутъ дикіе голуби, гремитъ кѣмъ-то потревоженный могучій красавецъ-глухарь, въ порозовѣвшемъ отъ вечерняго неба озерѣ громко, пугая, бултыхается крупная рыба. И плавно колышутся на водѣ и, какъ привидѣнія, какъ сонъ, тихо-тихо плывутъ вдаль зеленые, тихіе, жуткіе корабли-островки…
Въ тихомъ воздухѣ вдругъ протяжно и тонко зазвенѣла боевая пѣснь комара. Крупный, рыжій, проплясавъ сѣрой тѣнью передъ лицомъ профессора ровно столько, сколько это требовалось его стратегическими соображеніями, онъ опустился ему на руку, аккуратно разставилъ свои тонкія, какъ волосики, ножки и торопливо и жадно погрузилъ свое острое жало въ тѣло профессора. Тотъ осторожно поднялъ руку и слѣдилъ, какъ быстро наливалось красной кровью это маленькое, сѣро-желтое тѣльце. Вотъ оно такъ распухло, что еще мгновеніе, казалось, и маленькій хищникъ лопнетъ. Но комаръ вытащилъ жало и, перегруженный, совсѣмъ обезсиленный, поднялся было на воздухъ и тутъ, же безсильно, въ непередаваемомъ блаженствѣ повалился на пахучій, мягкій мохъ. Въ комариной душѣ его было полное довольство жизнью, маленькое тѣло его плавало въ сладкой истомѣ и дремотно мечталъ онъ, какъ завтра, сильный, бодрый, будетъ онъ плясать въ вечернемъ солнечномъ лучѣ боевую пляску, и мечталъ онъ о сладостной любви въ свѣжей тѣни густого куста калины…
А передъ профессоромъ плясалъ уже другой комаръ, но рука старика непріятно зудѣла въ укушенномъ мѣстѣ и поэтому онъ тихонько отгонялъ маленькаго хищника. Тотъ слегка отлеталъ въ сторону и снова побѣдоносно, самоувѣренно трубилъ и снова нападалъ… Профессоръ любовался имъ… И вдругъ острый уколъ въ шею заставилъ его инстинктивно мазнуть рукой по укушенному мѣсту, но напрасно: лѣсной воинъ, подкравшійся съ тыла, съ побѣдными трубными звуками отлетѣлъ въ сторону и оба крошки аэроплана пошли на профессора въ аттаку уже прямо въ лобъ. Комарамъ казались опасными и въ то же время смѣшными порывистыя, тяжелыя движенія этого нелѣпаго, огромнаго созданія, неизвѣстно откуда взявшагося въ лѣсной глуши: такого животнаго они еще не видывали. Но запахъ отъ него шелъ, хотя и затхлый немного, но теплый и вкусный…
Привлеченные боевыми трубами товарищей, слѣва неслись еще три сѣренькихъ аэроплана, а справа сразу пять. Застоявшійся лѣсной воздухъ, казалось, сразу ожилъ и зазвенѣлъ пріятнымъ серебристо-нѣжнымъ, пѣвучимъ звономъ… Профессоръ сорвалъ съ молоденькой березки нѣсколько вѣтокъ — отъ нихъ шелъ упоительный запахъ свѣжей зелени… — и легонько отстранилъ ими плясавшихъ вкругъ его головы свою боевую пляску комаровъ. Тѣ, какъ-то насмѣшливо продѣлавъ самыя головоломныя мертвыя петли и паденія и на хвостъ, и на крыло, отлетѣли въ сторону, но тотчасъ же снова пошли въ аттаку, вызывая трубными звуками резервы…
Профессоръ поднялся съ валуна и спустился ближе къ берегу. Зеленыя кочки зловѣще закачались. Изъ густого тальника поднялась сѣрая цапля и, выставивъ грудь и вытянувъ длинныя ноги, медленно полетѣла надъ озеромъ и во всей ея апокалиптически изломанной фигурѣ профессору почувствовался укоръ и недовольство: зачѣмъ пришелъ? Что тебѣ еще тутъ надо?
Надъ головой его уже звенѣло цѣлое облачко комаровъ и острые уколы то въ ухо, то въ шею, то въ руку заставляли профессора нетерпѣливо дергаться и энергичнѣе махать душистыми вѣточками. Нисколько того не желая, онъ сокрушилъ уже нѣсколько этихъ изящныхъ малютокъ-аэроплановъ, которые тихо валились на влажную землю, но мѣсто павшихъ бойцовъ быстро занимали другіе, ловкіе, жадные, смѣлые… Бултыхнулась въ озерѣ огромная старая щука и мелкія волны красивыми золотыми и рубиновыми кругами пошли къ берегамъ и зашептались о чемъ-то старые камыши. Красноголовая желна звонко протрещала въ глубинѣ лѣса. Рѣзкій уколъ въ лѣвое ухо, невольное движеніе и на рукѣ капелька крови, и сѣренькій комочекъ раздавленнаго лѣсного воина. Профессоръ ожесточенно закрутилъ надъ головой березовой вѣткой и много лѣсныхъ воиновъ исковерканными упали въ траву, но на мѣсто ихъ въ сѣромъ, пляшущемъ облакѣ стали тотчасъ же другіе и колонна за колонной шли въ аттаку на это чудное, злое существо, которое, скажите, пожалуйста, даже и пососать немножко нельзя!
Вверху, въ небѣ, и внизу, въ глубинѣ совершенно затихшаго озера, рдѣли и таяли золотистыя, перистыя облачка — казалось, то летали надъ землей и не могли улетѣть, не могли достаточно налюбоваться ею божьи ангелы. И встали надъ безбрежными синими лѣсами, торжественно сіяя, огромные, золотые столпы заходящаго солнца и все чаще и чаще бултыхалась въ водѣ крупная рыба, и шли по озеру отъ нея красивые круги къ берегамъ, то огненно-золотые, то ярко-красные, то нѣжно-голубые… И нарядная пѣсня осторожнаго дрозда, усѣвшагося на самой верхушкѣ заоблачной ели, звонко отдавалась въ лѣсной чашѣ…
Острые уколы въ ногу, въ спину, въ шею и въ лобъ разомъ… Профессоръ не на шутку разсердился и березовой вѣточкой своей произвелъ въ сѣрой звенящей тучѣ надъ его головой невообразимыя опустошенія. Но бойцы тотчасъ же сомкнулись и, пославъ одинъ отрядъ бить по ногамъ въ полосатыхъ носкахъ, другой — въ спину, прикрытую желтоватой чесучой, главными силами взялись за эту волосатую, злую голову. Десятки, сотни тонкихъ жалъ кололи его всюду. Бойцы, придя въ невѣроятное озлобленіе, не жалѣли себя, гибли подъ ударами березовой вѣточки сотнями, но — силы ихъ все прибывали и прибывали. Все тѣло профессора горѣло, какъ въ огнѣ. Душу охватывало раздраженіе тѣмъ болѣе тяжелое, что безсильное совершенно.
— Ахъ, чортъ васъ совсѣмъ возьми… Ахъ, чортъ… Нѣтъ, это что-то совершенно невозможное… Ахъ, чортъ!..
Надъ почернѣвшими вершинами зажглась уже серебряная лампада вечерней звѣзды. На томъ берегу, въ сиреневомъ сумракѣ вспыхнулъ яркой звѣздой одинокій огонекъ — то Липатка Безродный, полу-рыбакъ, полу-нищій, оборванный, сѣрый, какъ духъ какой лѣсной, пришелъ половить рыбки. И много было въ этоми одинокомъ огонькѣ среди лѣсной пустыни какой-то кроткой и сладкой, берущей за душу грусти-тоски… И накидалъ на огонь Липатка сырыхъ вѣтокъ для дыму, отъ комаровъ, и пробѣжала отъ огня золотая дорожка по озеру и въ тихое небо поднялся сизый столбикъ дыма: точно приносилъ тамъ безродный нищій какую-то жертву богамъ лѣсной пустыни….
Но профессоръ не видѣлъ уже ни серебряныхъ звѣздъ, ни кроткаго одинокаго огонька, ничего — весь въ огнѣ раздраженія, окруженный необъятной тучей комаровъ, онъ быстро выбирался съ берега къ лѣсной дорогѣ, яростно отбиваясь березовыми вѣтками направо и налѣво. Но лѣсная пустыня и прекрасное озеро это слало на него полки за полками и тысячи острыхъ жалъ подъ торжествующіе звуки трубачей гнали его лѣсомъ все дальше и дальше, прочь, съ его широкополой панамой, съ его полосатыми носками, съ его чесучовымъ пиджакомъ. Онъ задыхался въ этихъ сѣрыхъ, звенящихъ тучахъ, онъ не зналъ, куда дѣться, онъ прямо робѣлъ…
— Ахъ, чортъ… Ахъ, дьяволъ… Нѣтъ, это рѣшительно невозможно! — бормоталъ онъ задыхаясь. — Это что-то совершенно непонятное…
Онъ споткнулся объ узловатые корни старой сосны на опушкѣ, упалъ, уронилъ очки, едва нашелъ ихъ въ сумракѣ и, ощупавъ ихъ, убѣдился, что одно стекло разбито, и снова, подъ грозный звонъ комариныхъ полчищъ, весь въ огнѣ, побѣжалъ къ деревнѣ.
Онъ вбѣжалъ въ избу. Страшная жара и духота сразу перехватили дыханіе.
— А мы совсѣмъ заждались васъ… — съ очаровательной улыбкой встрѣтилъ его Кузьма Ивановичъ. — Хорошо ли изволили разгуляться?
— Да что вы, смѣетесь?… Совсѣмъ сожрали прямо…
— То есть… какъ это собственно?
— Да комары, чортъ бы ихъ совсѣмъ побралъ! Комары! Это что-то совершенно невѣроятное… Даже на сѣверѣ не видалъ я ничего подобнаго…
— А, да… Дѣйствительно, ихъ у насъ весьма значительное количество…
— Количество! Это чортъ знаетъ что, а не количество!..
За перегородкой Таня давилась въ нестерпимомъ смѣхѣ.
— Да вы бы хоть окно открыли… — проговорилъ профессоръ, успокаиваясь немного. — Здѣсь такая жара и духота, что терпѣть нѣтъ силъ…
И опять ему почудилась въ спертомъ воздухѣ неуловимая вонь свинины.
— Что вы? Это совсѣмъ немысленное дѣло… — сказалъ Кузьма Ивановичъ, вѣжливо улыбаясь. — Намъ, конечно, воздуху не жалко, но комара набьется до невозможности. Глазъ вамъ сомкнуть не дадутъ всю ночь. А мы хошь сичасъ откроемъ… Да это еще что! — съ увлеченіемъ продолжалъ онъ. — Вы посмотрите, что передъ покосами будетъ — свѣта Божія не видно! Потому лѣсная сторона — такой ужъ тутъ порядокъ… Въ ночное лошадей выгонимъ, такъ всю ночь костры кладемъ, а то прямо живьемъ сожрутъ. А ежели куда ѣхать понадобиться, такъ, ежели лошадь покарахтернѣе, обязательно всю надо карасиномъ вымазать, а то въ такую анбицію войдетъ, что и костей не соберешь…
— Да какъ же это вы тутъ терпите?
— Такъ вотъ и маемся… А то вотъ, какъ жара пойдетъ, слѣпень появится, а за нимъ — строка, муха такая сѣрая. Это ужъ не комаръ вамъ будетъ, эта иной разъ такъ жиганетъ, что индо кубаремъ завертишься. А комаръ мы это считаемъ вродѣ мѣста пустого…
— А какъ же Алексѣй Петровичъ? — помолчавъ, спросилъ уныло профессоръ.
— Они и въ усъ не дуютъ!.. — усмѣхнулся Кузьма Ивановичъ. — Надѣли пальто резиновое, шапку кожаную съ наушниками и ходомъ! Не только комару нашему за ними не угоняться, а и меня-то просто въ лоскъ положили. Большое дѣло затѣваютъ, большое!.. Ну, что же, очень пріятно… Теперь къ Егорью поѣхали… Чайку на сонъ грядущій не прикажете?