Ребята и подошедшій послушать Кузьма Ивановичъ весело расхохотались.
— Ну, и сукинъ сынъ Петрушка! — съ восхищеніемъ сказалъ дѣтскій голосокъ.
— Да… — еще больше одушевляясь, проговорилъ Васютка, блестя своими бойкими глазами. — Да… Ну, стали ето они къ Москвѣ подъѣзжать, вынули изъ кошелки ворону и говорятъ ей: «ну, ворона, лети домой къ намъ и вели нашимъ бабамъ угощеніе всякое намъ приготовить….» И пустили они ворону въ окошко. А та, знамо дѣло, кра и — будь здоровъ, Капустинъ, поминай, какъ звали! А воры московскіе промежду собой толкуютъ: вотъ, чай, наши бабы дивиться будутъ, какъ ворона имъ нашъ приказъ отлепортуетъ!.. Ну, пріѣзжаютъ ето они домой — никакого угощенія. «Что такое? Почему? А гдѣ же ворона?» А бабы: «какая ворона? Самъ ты ворона…. Нажрался, что и говорить ужъ чего не знаешь…» И поняли воры московскіе, что опять сукинъ сынъ Петрушка ихъ ограчилъ, и еще больше обозлились они на него… И черезъ день-два опять покатили они къ ему въ деревню, чтобы поквитаться съ нимъ, какъ слѣдуетъ… Хорошо… А сукинъ сынъ Петрушка знаетъ, что опять дружки къ нему пожалуютъ и раскидываетъ ето головой, какъ ему быть, что дѣлать? И пошелъ онъ ето къ мяснику и купилъ пузырь бычій и налилъ его кровью, а потомъ позвалъ бабу свою и говоритъ: «вотъ, подвяжи ето себѣ какъ поаккуратнѣе подъ бокъ, а какъ пріѣдутъ мои пріятели московскіе, буду я приказывать тебѣ собрать угощеніе, а ты ето кобенься, не слушайся, ругай насъ… Тогда пырну я тебя ножикомъ въ бокъ, а ты и помри, а какъ посѣку я тебя вербой вотъ изъ-за образовъ, ты сичасъ же вставай, и всякое угощеніе ставь, и будь ласковой и покорливой…» Ладно… И вотъ пріѣзжаютъ со станціи воры московскіе, на чемъ свѣтъ стоитъ сукина сына Петрушку ругаютъ, а онъ едакъ все посмѣивается: «да дурьи головы, говоритъ, а адристъ-то вашъ вы воронѣ сказали?» Тѣ себя по лбу хлопъ: про адристъ-то и запамятовали! А сукинъ сынъ Петрушка ругать ихъ давай: зря, говоритъ, вы птицу ученую сгубили — зналъ бы, говоритъ, такъ дуракамъ такимъ ни за какія деньги ее не продалъ бы… Ну, да ужъ ладно, говоритъ, песъ съ вами — впередъ умнѣе буду… Ну-ка, баба… — говоритъ, — сооруди ты намъ съ горя закусить чего-нито да поживѣе, а то москвичи-то, чай, голодные съ дороги… А та въ анбицею: «стану я на васъ, сволочей, собирать, — ишь, повадились, таскаются! Не будетъ вамъ ничего и не дожидайтесь… Какую птицу загубили, дурьи головы, а я имъ угощенье ставить буду…» Кы-ыкъ сукинъ сынъ Петрушка ножикомъ размахнется, кы-ыкъ въ бокъ ей саданетъ — та ай-ай-ай-ай заверезжала, кровью вся залилась и на полъ повалилась: помираетъ… Воры московскіе ни живы, ни мертвы сидятъ: «что ты, сукинъ сынъ Петрушка, надѣлалъ? И себя, и насъ теперь загубилъ. Безпримѣнно насъ теперь господишки въ Сибирь засудятъ…» А сукинъ сынъ Петрушка кобенится еще: «ну, засудятъ, не больно у меня засудятъ…» Взялъ онъ ето отъ образовъ вербу, подошелъ къ бабѣ и давай ее по ж… едакъ легонько сѣчь: будя дурака-то валять, вставай… — приговариваетъ. Баба ето вскочила, какъ ни въ чемъ ни бывало, ласковая такая сдѣлалась, на столъ всего тащитъ, а воры московскіе индо и слова отъ удивленія выговорить не могутъ…
Старенькій профессоръ давнымъ давно уже приподнялся съ соломы и, пораженный, во всѣ глаза смотрѣлъ на всѣ эти дѣтскія лица, которыя въ полномъ упоеніи слушали сказку, на Кузьму Ивановича, который, забывъ всю свою солидность, присѣлъ на корточки и слово боялся пропустить, на Васютку, который, забывъ о всякомъ смущеніи, плавалъ въ наслажденіи: ни такихъ сказокъ, ни такого стиля профессоръ еще не встрѣчалъ въ русскомъ народѣ за все время съ IX по XX вѣкъ!
— Ну… — захлебнулся Васютка въ восторгѣ. — Увидали ето воры московскіе всю диковину ету и пристали къ сукину сыну Петрушкѣ: «что ето у тебя за верба такая? Что хошь ты съ насъ возьми, только продай намъ ее….» «А ето — говоритъ сукинъ сынъ Петрушка, — живилка называется: какого хошь мертвеца, говоритъ, изъ могилы подыметъ въ разъ…» Тѣ такъ и вцѣпились: продай да продай намъ твою живилку, потому намъ въ нашемъ дѣлѣ это первѣющая вещь!.. Ну, сукинъ сынъ Петрушка поломался эдакъ для виду маленько да и продалъ москвичамъ свою живилку за двадцать пять тыщъ рублей. И такую-то они на радостяхъ выпивку закатили, что едва къ послѣднему ночному поѣзду, пьяные-распьяные, потрафили. Ну, ладно… Пріѣзжаютъ ето они домой за полночь: ставьте, бабы, самоваръ скорѣе и пожевать чего-нито соберите, да живо! А хозяйка ихъ къ черту на кулички посылаетъ: полуношники, пьяницы, чтобы вамъ, чертямъ, куды провалиться… И пошла, и пошла чехвостить… А мужъ-атъ ето какъ вынетъ изъ-за голенища ножикъ, да какъ въ бокъ ей п-пыхъ! Та ай-ай-ай-ай да вся въ крови оземь и ударилась… Сбѣжались ето домашніе всѣ, а воры себѣ и-и куражатся: все ето для насъ самое плевое дѣло… Ну, беретъ потомъ мужикъ ейный живилку ету самую и давай ее по ж… стегать. А та и не шевельнется: померла! Ну, позвали ето полицею, обоимъ нашимъ москвичамъ руки назадъ и сперва въ острогъ пожалуйте, а тамъ и въ Сибирь… Такъ и ослобонился сукинъ сынъ Петрушка, воръ деревенскій, отъ своихъ пріятелей закадышныхъ, воровъ московскихъ…
Ребятишки заливались веселымъ смѣхомъ, били себя ладошками по ляжкамъ и все въ восторгѣ повторяли:
— Ай да сукинъ сынъ Петрушка! Вотъ такъ утеръ сопли москвичамъ! А? Не гляди вотъ, что дуракъ деревенскай, а какъ всѣхъ обчекрыжилъ…
— Ну, Васютка, и молодчина ты! — довольный, смѣялся Кузьма Ивановичъ. — За такую сказку и я тебѣ сверхъ уговору орѣховъ отсыплю… И гдѣ ты только подцѣпилъ ее?
— А о мясоѣдѣ у насъ шерстобиты стояли, валенки валяли, вотъ вечеромъ какъ-то и разсказывали… — польщенный, сказалъ Васютка. — Да еще ето что! — возгордился онъ. — Вотъ какъ они про попа съ попадьей разсказывали, такъ индо всѣ животики надорвали, смѣямшись…
Профессоръ такъ растерялся отъ этого новаго фольклора, что буквально и словъ не находилъ, а только все водилъ изумленными очками съ одного лица на другое.
— А въ школу ты ходишь, Вася? — спросилъ онъ.
— А какъ же…. Къ Егорью ходимъ….
— Кто же васъ учить тамъ?
— Учителька… Раньше то учила Аксинья Федоровна, вотъ что за стараго угорскаго барина вышла замужъ, а теперь Вѣра Гавриловна учитъ, о. Настигая племянница…
Профессоръ хотѣлъ какъ-то связать эту сказку со школой, но отъ растерянности у него ничего не вышло. Онъ все разсматривалъ сквозь толстыя очки свои эти веселыя дѣтскія лица, точно искалъ на нихъ чего. И вдругъ за домомъ послышался звукъ подъѣхавшаго экипажа. Кузьма Ивановичъ торопливо ушелъ посмотрѣть, кто подъѣхалъ, и тотчасъ же вернулся.
— Это Лексѣй Петровичъ отъ Егорья пріѣхали, спрашиваютъ васъ, угодно ли вамъ съ ними домой ѣхать или еще у насъ погостите? — вѣжливо освѣдомился онъ у профессора.
— Нѣтъ, нѣтъ, я ужъ съ нимъ поѣду… — заторопился вдругъ профессоръ, точно боясь, что его оставятъ здѣсь одного. — Конечно, вмѣстѣ лучше… Вы ужъ одѣлите, Кузьма Ивановичъ, дѣтей лакомствами и пойдемте сосчитаемся со мной…
Черезъ какую-нибудь четверть часа онъ уже сидѣлъ рядомъ съ Алексѣемъ Петровичемъ въ тарантасѣ.
— Ужъ вы, Лексѣй Петровичъ, ежели начнете дѣло, сдѣлайте милость, не оставьте…. — кланялись Кузьма Ивановичъ съ Таней. — Насчетъ поставки харчей тамъ рабочимъ, али по найму, али еще тамъ что… Будемъ потрафлять, какъ отцу родному, а не то что… Потому народъ здѣшній сѣрый, лѣсной и гдѣ же вамъ съ вашимъ нѣжнымъ воспитаніемъ возжаться съ мужиками?
И, когда гости уѣхали, Кузьма Ивановичъ сѣлъ съ Таней попить чайку и за чаемъ съ удовольствіемъ разсказалъ ей сказку про двухъ воровъ московскихъ и одного деревенскаго… И Таня и старая Ѳеклиста со смѣху помирали…
А тарантасъ, кряхтя, заколыхался и занырялъ по лѣсной дорогѣ. Въ умѣ Алексѣя Петровича сами собой рождались столбцы длинныхъ цифръ, разсыпались и опять сбѣгались въ столбики. Митюха, не ожидая уже отъ господъ никакихъ антиресныхъ разговоровъ, клевалъ носомъ, а профессоръ чувствовалъ себя такъ, какъ будто онъ сорвался съ высокой колокольни и очень ушибся о землю. Міръ красивыхъ былинъ, мудрыхъ пословицъ, проникнутыхъ глубокимъ религіознымъ чувствомъ сказаній, пѣсни, живой красотой плѣняющія, вотъ что считалъ онъ раньше подлиннымъ и прекраснымъ выраженіемъ души народной. Но вотъ вдругъ въ глухой лѣсной деревушкѣ оказалось, что этихъ былинъ, пословицъ, сказаній и пѣсенъ никто не знаетъ, что все это теперь лишь мертвое украшеніе гимназическихъ хрестоматій и предметъ для ученыхъ диссертацій, а изъ устъ народа, изъ дѣтскихъ устъ на него вдругъ полился потокъ зловоннѣйшей грязи! Что же это такое? Конечно, онъ не только зналъ, но могъ наизусть цитировать, что сказали по поводу грубости нравовъ русскихъ и Олеарій, и Максимъ Грекъ, и Крижаничъ, и святители московскіе, и Котошихинъ, и Симеонъ Полоцкій, но, Боже мой, вѣдь съ тѣхъ поръ сколько лѣтъ прошло!.. Гдѣ же была церковь-просвѣтительница, гдѣ была школа, гдѣ были образованные классы?! Какъ можно было не обратить вниманія на такое ужасное явленіе?! Что же они смотрѣли? Что съ этимъ дѣлать? Вѣдь, это ужасъ, ужасъ, ужасъ — другого слова тутъ не подберешь!..
Всѣ эти мысли, всѣ эти чувства были для профессора такъ новы, что охватившая его растерянность все больше и больше увеличивалась — растерянность и какая-то тяжелая безпомощность. А рядомъ съ нимъ сидѣлъ Алексѣй Петровичъ, спокойный, увѣренный въ себѣ и въ своихъ цифрахъ и не обращалъ рѣшительно никакого вниманія ни на что. То, что онъ нащупалъ среди родныхъ лѣсовъ, была настоящая Калифорнія и въ головѣ его роились проэкты одинъ другого смѣлѣе, одинъ другого грандіознѣе…
И зашепталъ по лѣсу тихій и спорый — «грибной» — дождь…
XIII. — ЛѢШІЕ НА КАЧЕЛЯХЪ
Затихшій-было подъ дождемъ лѣсъ пробуждался. Снова защебетали птицы, сладко потягивались звѣри послѣ дремы — во время дождя такъ хорошо спится, — и лѣшіе вышли погрѣться на солнышкѣ…
Не надо думать, что лѣшій въ русской землѣ одинъ, — лѣшихъ очень много. Въ каждомъ лѣсу свой лѣшій, а въ большихъ лѣсахъ, какъ Ужвинская дача, живетъ и по нѣскольку лѣшихъ. И всѣ они одинъ на другого не похожи. Въ молодомъ, веселомъ перелѣскѣ, напримѣръ, что подъ Журавлинымъ Доломъ, гдѣ пахнетъ всегда солнышкомъ и бѣлой любкой, и лѣшій небольшой и веселый, со смышленными и задорными, какъ у молодого щенка, глазами; въ сумрачныхъ оврагахъ вкругъ Гремячаго Ключа живетъ лѣшій старый, съ сѣдой бородой и, должно быть, отъ старости печальный и глаза его, большіе, круглые, неподвижные, всезнающіе, наводятъ на душу жутъ; и совсѣмъ опять другой лѣшій отъ Семи Стожковъ, съ монастырской пожни, гдѣ открытыя, солнечныя елани смѣняются красивыми островами деревьевъ — душистая черемуха, развѣсистые вязы, дубы коренастые, бѣлая березанька, и шиповникъ, и калина, и дикая смородина, и вьющійся хмѣль… — и гдѣ по веснѣ ведутъ свои любовныя карусели лѣсные отшельники, вальдшнепы: этотъ лѣшій радостно-ясенъ и, навѣрное, если не пишетъ стиховъ, то непремѣнно играетъ на свирѣли…