Петро сѣлъ на поваленную бурей ель, приготовилъ чистый платокъ, въ который онъ завернетъ огненный цвѣтокъ папоротника, и сталъ ждать. Смерть хотѣлось свернуть собачью ножку и покурить, но было это почему-то страшно: надо было — и не надо, собственно, а иначе было нельзя, — слушать, смотрѣть, замирая душой, во всѣ стороны. Вотъ гдѣ-то въ оврагѣ громко заоралъ филинъ-пугачъ. Петро отлично зналъ, что это филинъ, да, но тѣмъ не менѣе такѣ же несомнѣнно чувствовалъ онъ, что въ дикихъ крикахъ зловѣшей птицы было сегодня что-то особенно значительное, точно предостерегающее…
И послышался едва уловимый шелестъ вѣтвей, и потрескиваніе точно подъ чьей-то крадущейся ногой, старыхъ сучковъ и Петро, весь блѣдный и захолодавшій, чуть повернуль туда, на звуки голову и вдругъ по лѣсу что-то тяжело понеслось съ великимъ шумомъ. Что это? Лось? Но лоси ночью лежатъ, а, кромѣ того, и не шумитъ такъ осторожный лось никогда. Лѣшій? Господи, спаси и помилуй!.. Морозъ желѣзный, январскій сковалъ вдругъ всю душу Петро и волосы на головѣ его зашевелились… И вдругъ кругомъ все точно вспыхнуло золотисто-голубымъ огнемъ. Петро, задыхаясь, вскочилъ: зацвѣлъ! Нѣтъ: то звѣзда падучая съ неба туда, къ монастырю, скатилась… И что-то сразу сорвалось въ душѣ Петро и полный страха, блѣдный, съ круглыми глазами, онъ понесся лѣсомъ къ далекому дому…
Что-то бросалось ему съ обѣихъ сторонъ подъ ноги, стараясь уронить его, что-то хватало его за руки, что-то кричало, звенѣло, ухало и свистѣло со всѣхъ сторонъ ему въ уши и онъ, едва переводя горячее, сухое дыханіе, только твердилъ: «Господи Исусе… Микола Угодникъ… Чуръ меня, чуръ… Матушка-заступница, чуръ меня… Онъ не помнилъ ни дороги, ни того, что съ нимъ это время было, а только какимъ-то звѣринымъ чутьемъ угадывалъ онъ въ жуткихъ лѣсныхъ чащахъ, гдѣ разгулялась въ ночи всякая нечисть, путь къ дому… Онъ изнемогалъ, онъ почти валился съ ногъ, еще немного и онъ задохнется… Но вотъ и знакомая широкая поляна, и смутные силуэты построекъ на звѣздномъ небѣ, и мягкій ровный свѣтъ синей лампы въ комнатѣ Сергѣя Ивановича, который всегда сидѣлъ за полночь…
Петро, весь дрожа, облегченно вздохнулъ всей своей широкой грудью. Онъ едва на ногахъ держался, въ головѣ его стоялъ звонъ, какъ на Святой въ городѣ, и въ глазахъ расходились радужные круги. Нѣтъ, — стояло въ его головѣ, — нѣтъ, дудки! Никакихъ прискурантовъ больше не возьму, чтобы итти на такое дѣло!.. Да погоди… — говорилъ ему какой-то насмѣшливый голосъ разсудительно. — Что же случилось?.. Ничего страшнаго и не было, — такъ, самъ ты только дурака свалялъ…» Но Петро не слушалъ его: нѣтъ ужъ, извините, больше не проведешь!.. И днемъ-то теперь близко къ проклятому мѣсту не подойду, а не то что…
На крылечкѣ господскаго дома неподвижно сидѣла какая-то тѣнь. Петро, оправившись, подошелъ поближе поглядѣть, кто это. И сердце тепло подсказало: Дуняша…
— Ты что это тутъ полуношничаешь? — ласково сказалъ ей Петро.
Дуняша молчала.
— Хиба ты оглохла? А?
Петро считалъ свой родной, хохлацкій языкъ «мужицкимъ» языкомъ и всегда говорилъ, какъ полагается, «по благородному», но въ минуты волненія онъ неизмѣнно срывался и выпускалъ словечки малороссійскія. Дуняшѣ эти словечки очень нравились, хотя и были иногда смѣшны, но теперь отвѣтомъ ему было молчаніе. Петро началъ сознавать свою вину.
— Ну, что молчать-то?… Дуняшъ, а?
Онъ попытался взять ее за руку. Она рванула въ сердцахъ руку назадъ и язвительно, сухо проговорила:
— Идите разговаривать туда, гдѣ вы сичасъ были… Безсовѣстный! — жарко вдругъ вырвалось у нея. — Измѣншикъ!
И Петро услышалъ звуки подавленнаго рыданья. Что-то точно оборвалось въ его душѣ. Онъ не выносилъ, когда кто говорилъ ему вы, а въ особенности Дуняша. И было совершенно ясно: онъ во всемъ виноватъ…
— Да будетъ тебѣ… — съ ласковой укоризной протянулъ онъ. — Я… я… за папортникомъ ходилъ: завтра Ивановъ день, вѣдь… платье полушелковое сшить тебѣ хотѣлъ, и платокъ ковровый купить, и колечко… И сережки еще… — привралъ онъ для пушей важности.
— За папортникомъ?! — подняла она къ нему свое блѣдное, искаженное страданіемъ лицо. — За папортникомъ?.. Это вы дурамъ мещерскимъ или вошеловскимъ разсказывайте, а я… а я… — задохнулась она. — Знаю я эти папортники!.. Ишь, какой тожа ловкачъ выискался: папортникъ!
Но въ душѣ ея что-то точно смягчилось: если это и неправда, то правдоподобно, а это очень много значитъ. Но она, зло отвернувшись, молчала: не наказать Петро за свое безпокойство, за свою муку было бы непростительно. А онъ, почуявъ оттаиваніе, сѣлъ рядомъ съ ней, но ступенькой ниже, и ласково говорилъ ей всякія слова — какъ голубь дикій въ лѣсной чащѣ: турлы-урлы… урлы-турлы…, безъ конца. И Дуняша изъ всѣхъ силъ крѣпилась, чтобы не броситься ему на шею, но когда онъ осмѣлился взять ее за руку, она снова сердито рванула ее:
— Идите къ вашимъ мещерскимъ!
И опять, еще убѣдительнѣе, началъ Петро: турлы-урлы… урлы-турлы… И черезъ какіе-нибудь четверть часа темная парочка, обнявшись, тихо ушла по росистой травѣ за сараи, потомъ дальше, въ темный лѣсъ, гдѣ совсѣмъ не было ужъ такъ страшно, — развѣ чуть-чуть только, для того, чтобы покрѣпче прижаться одинъ къ другому…
— Турлы-урлы… — убѣдительно говорилъ Петро тихонько. — Урлы-турлы-курлы…
И въ необъятномъ, черномъ, усыпанномъ звѣздами чертогѣ, среди пахучихъ травъ, на теплой землѣ они шли и шли, сами не зная, куда…
На другое утро за чаемъ съ горячими пирогами — было воскресенье, — Петро сталъ разсказывать Гаврилѣ, Маринѣ и принесшей пироги Дуняшѣ, которая никакъ не могла не улыбаться и глаза которой смущенно, но неудержимо смѣялись, сіяли и грѣли, о своихъ похожденіяхъ. Разсказывать о походѣ за папоротникомъ такъ, какъ все было, значило прежде всего разочаровать слушателей, значитъ, не доставить имъ никакого удовольствія, а, ежели такъ, то, стало быть, и разсказывать не за чѣмъ. И потому Петро разсказывалъ такъ:
— Ну, иду, значитъ… А темь это, хоть глаза выколи… И словно волки гдѣ воютъ цѣлымъ табуномъ, да какъ-то эдакъ чудно, индо морозъ по спинѣ полозитъ… Ну, пришелъ я къ Вартцу, — тамъ папротнику-то сколько! — сѣлъ на пенекъ, сижу, жду, а сердце такъ вотъ и колотится, словно выпрыгнуть хочетъ. Засвѣтится это въ травѣ, бросишься, — нѣтъ, червячекъ этотъ самый… Отойдешь, въ другомъ мѣстѣ засвѣтится, туда бросишься — опять червячекъ! Обманываетъ, значитъ, пытаетъ… И вдругъ весь оврагъ какъ освѣтится, — точно вотъ ометъ соломы сухой загорѣлся! Оборотился, гляжу: на одномъ папротникѣ точно уголекъ вдругъ зардѣлся, такъ и горитъ вотъ, такъ и пышетъ… Подстелилъ я подъ него живымъ манеромъ платокъ, рванулъ его подъ корень, завернулъ кое-какъ, за пазуху сунулъ да ходу! А за мной какъ зареветъ на тысячи голосовъ: держи его, держи! Я еще пуще… И не оглядываюсь: потому оглянешься, такъ не только цвѣтокъ твой пропадетъ, а и самому не сдобровать… Н-ну, бѣгу… Вылетѣлъ это на дорогу — жарь! И вдругъ слышу, сзади тройка съ колокольцемъ летитъ, ажъ гудеть все кругомъ: «берегись… берегись!» Врешь, думаю, не обманешь, нечистая сила! Бѣгу, не оглядываюсь… А тройка вотъ такъ и настигаетъ: за самой спиной, слышу, лошади храпятъ, ажъ шеѣ жарко, и колокольчикъ такъ вотъ и захлебывается… Врешь, думаю, ни за какія не обернусь… Только подумалъ и пропала тройка, словно вотъ ея и не было. Тутъ изъ лѣсу волки выскочили, за мной пустились, — вотъ, вотъ схватятъ… Нѣтъ, выдержалъ и тутъ, не обернулся… И волки пропали… И такъ тихо вдругъ стало, точно и не было ничего. А я ужъ изъ силъ выбиваюсь, въ груди ровно вотъ молотомъ кто бьетъ, дыханіе спирается, въ глазахъ круги зеленые ходятъ… Неужели, думаю, отстала нечистая сила? Ну, сбавилъ я это рыси маленько, а потомъ и вовсе шагомъ пошелъ. Щупаю это платокъ за пазухой — тутъ! Что, думаю, взяла нечистая сила? И вдругъ… и вдругъ сзади гдѣ-то, съ Ужвы кричитъ словно кто. Остановился я, слушаю. «Ой, батюшки, помогите, тону! Ой, спасите!..» Такъ вотъ за сердце меня и ухватило: человѣкъ погибаетъ! Обернулся это я да бѣгомъ подъ берегъ… И только это обернулся я, какъ вдругъ на весь лѣсъ: ха-ха-ха-ха… — какъ захохочетъ!.. Ажъ волосъ на головѣ у меня дыбомъ сталъ, ей Богу, — до чего страшно!.. Хвать это я за пазуху, а цвѣтка и слѣдъ простылъ… Страхомъ нечистая сила не взяла, такъ жалостью взять ухитрилась….
У слушателей точно кто натянутыя струны въ душѣ спустилъ. Разсказъ имъ понравился чрезвычайно. Такъ пишется — всегда — исторія дѣяній человѣческихъ и всегда съ большимъ успѣхомъ. О второй половинѣ ночи подъ Ивана Купалу, когда онъ собственно кладъ нашелъ, Петро разсказывать не сталъ, — объ этомъ разсказывала его улыбка, которую онъ никакъ не могъ сдержать, да глаза сіяющіе, ласковые, счастливые. Но понимала эту улыбку и этотъ нѣмой языкъ глазъ только Дуняша одна и въ выраженіи ямочекъ ея было много нѣжнаго счастья…
И Петро, наѣвшись пироговъ и напившись чаю, чтобы завершить блаженное состояніе свое достойнымъ образомъ, усѣлся на солнышкѣ и взялся за свои прискуранты: и на будильники, и на церковныя облаченія, и на охотничьи принадлежности, и на дамское бѣлье, и на велосипеды… А Дуняша, то и дѣло разсыпаясь счастливымъ смѣхомъ, разсказывала Марьѣ Семеновнѣ о томъ, какъ Петро искалъ сегодня ночью кладъ. Марья Семеновна неодобрительно слушала: въ ней жило врожденно-уважительное отношеніе къ нечистой силѣ и никакого легкомыслія она въ этой области не допускала.
— А у тебя что юбка-то на солнышкѣ виситъ, чуть не до пояса мокрая? — вдругъ строго взглянула на разсказчицу Марья Семеновна. — Или и ты тоже клада по лѣсу искала?
— Я?! — вспыхнула Дуняша. — Что это вы, Марья Семеновна? Я только кругъ дома разъ, другой обошла… Скажете тоже…
Марья Семеновна выразительно погрозила ей пальцемъ:
— Смотри у меня, дѣвка!
XVII. — ЗМѢЙ
Въ знойномъ сіяніи быстро сгорали одинъ за другимъ лѣтніе, яркіе дни. Былъ уже августъ. Въ зелени деревьевъ уже мелькалъ мѣстами золотой листъ, улетѣли уже стрижи — о