— Ну, пусть собаки погоняютъ, какъ слѣдуетъ, а потомъ собьете ихъ и къ дому. А я пройду, на питомники посмотрю да и вальдшнепковъ дорогой поищу. Должны бы быть…
— Слушаю… — тоже глядя въ сторону, уныло отвѣчалъ Гаврила. — «Вальдшнепковъ поищу»… — уныло повторилъ онъ про себя. — Это безъ собаки-то? О-хо-хо-хо…
И, закинувъ ружье за спину, Сергѣй Ивановичъ быстро скрылся въ туманѣ, мягко окутавшемъ лѣсъ. И въ сердцѣ его было только одно: мучительная боязнь опоздать. Скорѣе, скорѣе!..
И вотъ среди мокрыхъ стволовъ старыхъ сосенъ смутно обрисовались въ уже рѣдѣющемъ туманѣ стѣны монастыря. Чтобы не быть замѣченнымъ, онъ сдѣлалъ большой обходъ. И съ тяжкимъ напряженіемъ, мѣшая дышать, забилось въ груди его сердце: неподалеку стояла опаленная старая сосна. Забывъ всякую осторожность, онъ быстро подошелъ къ ней, сунулъ руку въ дупло — бумага! Онъ лихорадочно выхватилъ ее — нѣтъ, это его письмо къ ней! Значитъ, она еще не была… Сзади, у часовни, послышался легкій шорохъ. Онъ быстро обернулся — на порогѣ часовни стояла въ своей черной мантіи съ бѣлыми черепами и костями мать Евфросинія, схимница, и смотрѣла на него своими потухшими, всегда налитыми, какъ свинцомъ, тяжкою неизжитою скорбью глазами…. Онъ оторопѣлъ.
— Подите сюда, — мнѣ надо говорить съ вами… — сказала схимница своимъ угасшимъ, шелестящимъ, какъ омертвѣвшая осенью трава, голосомъ и онъ, какъ провинившійся школьникъ, послушно подошелъ къ ней: въ этой черной, угасшей женшинѣ съ бѣлыми черепами на мантіи онъ чувствовалъ какую-то огромную, мистическую силу, которая внушала ему и почтеніе и какую-то жуть. — Бесѣдуя съ вами, я нарушаю данный мною обѣтъ невмѣшательства ни въ какія дѣла міра, — продолжала она. — Но я надѣюсь, что милосердный Господь проститъ мнѣ мой грѣхъ, такъ какъ дѣло идетъ о спасеніи души самаго мнѣ близкаго человѣка. Сядьте…
Сергѣй Ивановичъ послушно сѣлъ на старенькую скамеечку у часовни. Она опустилась рядомъ съ нимъ. Отъ нея пахло храмомъ — ладономъ, воскомъ, старыми книгами, — и въ блѣдныхъ, какъ у мертвой, и высохшихъ рукахъ была черная, старая лѣстовка.
— Она не придетъ… — тихо сказала схимница, не подымая глазъ. — И не старайтесь ее увидѣть, вы этого не достигнете… Я давно замѣтила тяжелое искушеніе, овладѣвшее ею. Вчера поздно ночью въ щель занавѣски я увидала, что у нея въ кельѣ горитъ огонь, я вошла къ ней; она писала вамъ, рвала написанное и опять писала… Она не могла таиться и открылась мнѣ во всемъ. Я провела съ ней всю ночь въ бесѣдѣ и молитвѣ, а съ утра жду васъ здѣсь, чтобы сообщить вамъ ея рѣшеніе не видѣть васъ больше… Подождите… Я еще не кончила… — безстрастно и печально продолжала монахиня, замѣтивъ его невольное движеніе недовѣрія, боли и протеста. — Можетъ быть, то, что я скажу вамъ, еще болѣе увеличитъ ваши страданія, но я должна сказать вамъ все. Она не приняла еще полнаго пострига, она могла бы совершенно свободно оставить монастырь и итти за вами, но… она сама рѣшила иначе…
— Боже мой! — схватился онъ за голову. — И зачѣмъ вы это все сдѣлали?
Она подняла на него свои налитые тяжелой скорбью глаза и холодно, размѣренно, точно ударяя по сердцу тяжелымъ молотомъ, сказала:
— Нѣсколько лѣтъ тому назадъ пьяные люди, подкравшись ночью къ моему дому, какъ звѣри, подожгли этотъ домъ, въ которомъ былъ мой мужъ и мои дѣти, не сдѣлавшіе имъ никогда никакого зла. И пока домъ горѣлъ… изъ огня слышались крики о помощи… дѣтскіе крики… они бѣсновались вокругъ дома, какъ… я не знаю какъ кто… ни звѣрь, ни дикарь, ни дьяволъ, кажется, неспособенъ на это… И, когда я, какъ безумная, примчалась домой, я нашла отъ всего, что было, только… нѣсколько обгорѣлыхъ костей… Жизнь, въ которой это было, въ которой это можетъ быть всегда, — я такой жизни признать не могла. И я отказалась отъ всего и ушла вотъ сюда, чтобы молиться о нихъ, моихъ дорогихъ, милыхъ, такихъ радостныхъ, такихъ ласковыхъ, и чтобы молиться о тѣхъ, которые погубили ихъ. Да, я нашла въ себѣ силы на это — я молюсь, чтобы Господь помиловалъ ихъ, открылъ имъ глаза на содѣянное ими и привелъ ихъ къ спасенію… И Нину, единственнаго теперь мнѣ близкаго человѣка, отпустить въ этотъ страшный, звѣриный міръ?! И у нея можетъ быть любимый человѣкъ, и у нея могутъ быть дѣти и этихъ дѣтей могутъ у нея замучить, сжечь, убить, осквернить… Нѣтъ! Мы проговорили съ ней всю ночь и Господь укрѣпилъ ея заколебавшуюся душу и удержалъ ее отъ ложнаго шага… Вотъ ея письмо вамъ…
И изъ складокъ своей пахучей мантіи она вынула бѣленькую бумажку. Съ болью въ сердцѣ, точно въ туманѣ, Сергѣй Ивановичъ прочелъ:
Простите меня за тѣ страданія, которыя я причиняю вамъ. Между нами все кончено. Я навсегда отказываюсь отъ васъ, отъ всего міра, я отдаю себя Богу. Ради Бога, не старайтесь видѣть меня. Нѣтъ, я не могу больше! Простите, простите меня… — Н.
Онъ вскочилъ, хотѣлъ закричать этой полумертвой старухѣ что-то злое, оскорбительное, но въ это мгновеніе старый колоколъ величаво пропѣлъ надъ лѣсной пустыней что-то суровое и значительное. Схимница истово перекрестилась.
— Можетъ быть, придетъ время и вы будете благодарить меня и благословлять этотъ тяжелый теперь вамъ часъ… — сказала она. — Такъ не тревожьте же покой той, которую вы полюбили любовью земной — полюбите ее теперь любовью божественной! Съ сегодняшняго же дня она вступаетъ на трудный путь приготовленія себя къ пріятію сана иноческаго… Простите меня… — низко поклонилась она ему.
— Знаю, больно, тяжело вамъ, но эти страданія скоро проходятъ… Подумайте крѣпко о томъ, что я вамъ сказала, и да хранитъ васъ Господь…
И снова, въ поясъ поклонившись ему, она устало, тяжело опираясь на свой посохъ, пошла лѣсной тропинкой къ монастырю. Туманъ, цѣпляясь за мокрыя деревья, расходился. Старый колоколъ торжественно и грустно пѣлъ надъ лѣсной пустыней, точно вѣщая грѣшному міру о погребеніи молодой души…
XX. — НА КОСТРѢ
Стояли удивительные августовскіе дни, тихіе, хрустальные. Старый паркъ «Угора» одѣвался все пышнѣе и пышнѣе въ золото и багрянецъ. Въ поляхъ и лѣсахъ стояла тишина. И нѣжной грустью звучало курлыканье прощавшихся съ родными болотами журавлиныхъ стай въ посвѣтлѣвшемъ небѣ… А надъ «Угоромъ» точно черныя тучи сгущались и слышно было смятеннымъ душамъ людей, какъ кто-то роковой желѣзной поступью подходить все ближе и ближе. Левъ Аполлоновичъ все уединялся и тосковалъ. Андрей смятенными глазами смотрѣлъ въ загадочный ликъ жизни и впервые только почувствовалъ, какая это трудная задача жить, и боялся, и трепетно чего-то ждалъ. Поэма его остановилась: теперь его герой былъ вдвоемъ, его мечты златокудрой волшебницѣ исполнились, жизнь ихъ на пустынно-прекрасной землѣ была ясна, солнечна, но удивительно: въ ней какъ-то не было вкуса, какъ въ блюдѣ, которое забыли посолить, въ ней не стало содержанія и писать стало не о чемъ.
Рѣзко сказались эти недѣли и на Ксеніи Федоровнѣ. Она совсѣмъ перестала смѣяться, лицо ея поблѣднѣло и между бровями залегла страдальческая складка — точно она во что-то все мучительно всматривалась и чего-то никакъ не могла понять. То чувство къ Андрею, которое вызывало въ ней сперва только смѣхъ, которое она сперва, какъ и все «идеальное», пыталась по своему обыкновенію посадить, какъ наивную нарядную бабочку, на булавку насмѣшки, это чувство съ силой невѣроятной, какъ пожаръ, охватило вдругъ все ея существо. Она понимала всю невозможность счастья, но именно сознаніе-то этой невозможности и разжигало ее всю еще болѣе. И она перестала смѣяться и съ недовѣріемъ вглядывалась въ то, что полыхало теперь въ ея душѣ, и спрашивала себя, что же будетъ дальше, и не находила отвѣта… И горбунья Варвара ходила вокругъ и смотрѣла, и тяжело вздыхала и еще болѣе ѣла поблѣднѣвшую Наташу, разсѣянную, слабую, съ заплаканными глазами…
Тихій, кротко ясный день догоралъ. Красное, огромное солнце спустилось за грандіозныя, сверкающія золотомъ и мѣдью облака. Въ природѣ все затаилось и молчало — только послѣдніе кузнечики едва слышно стрекотали въ увядающей уже травѣ. Надъ опустѣвшими ржаными полями, изъ-за старыхъ деревьевъ парка, вставала огромная, блѣдно-серебряная луна…
Томимый душевной смутой, Левъ Аполлоновичъ уѣхалъ къ члену Государственной Думы Самоквасову, только что пріѣхавшему изъ Петербурга. Ксенія Федоровна мѣста себѣ не находила. Она и искала Андрея, и боялась его, и презирала его за то, что онъ такъ по-дѣтски прячется отъ нея, и желала его со всей страстью молодой любви. И то, что онъ такъ избѣгаетъ ея, такъ боится ея, говорило ей ясно, что онъ, въ сущности, уже весь ея, и сомнѣвалась она опять въ этомъ, и мучилась, и опять утверждалась, переживая всѣ тѣ терзанія, которыя переживались людьми милліоны разъ и которыя все же такъ пугаютъ и чаруютъ каждаго своей вѣчной новизной… Съ бьющимся сердцемъ, полная невыносимой тоски и горячихъ, какъ будто безпричинныхъ слезъ, съ холодными руками и пылающей головой, почти больная, она обошла весь паркъ, заглянула въ старую бесѣдку надъ Старицей, гдѣ молча блѣднѣли въ сумракѣ послѣднія бѣлыя лиліи и гдѣ такъ пряно пахло болотомъ. Нѣтъ, нигдѣ его нѣтъ и нѣтъ…
Она устало опустилась на скамейку въ боковой аллеѣ, недалеко отъ Перуна, откуда открывался широкій видъ на поля и лѣса и въ то же мгновеніе уловила въ засыпанныхъ золотыми листьями аллеяхъ знакомые шаги. Она затаилась. И увидѣла его, жутко-чернаго въ сіяніи луны и мерцаніи зарницъ. Только лицо его, грустно поникнувъ къ землѣ, смутно бѣлѣло.
— А… — смущенно уронилъ онъ, замѣтивъ ее. — Я не зналъ… Виноватъ…
— «Виноватъ»… — съ нервнымъ смѣхомъ повторила она, чувствуя, что у нея кружится голова, что больше ждать она не можетъ и что все сейчасъ должно кончиться. — Идите сюда… — слабо сказала она. — Идите, я вамъ говорю… — повторила она настойчивѣе.
Онъ, точно во снѣ, подошелъ ближе къ ней. Знакомый запахъ ея духовъ взволновалъ его. И она, точно сдаваясь на милосердіе его, взяла вдругъ его за руки и прижала ихъ къ своимъ горячимъ вискамъ и закрыла глаза, какъ птица, ослѣпленная гр