онъ на смертный бой съ врагомъ невидимымъ, но ненавистнымъ…
— А вдругъ все это обманъ? — ослѣпительно яркой ракетой взорвалась въ мозгу Сергѣя Ивановича новая мысль. — Обманъ и это письмо ея — вѣдь, онъ же не знаетъ ея почерка! Можетъ быть, это совсѣмъ и не она писала… — и все это вмѣшательство старой схимницы, и это близкое будто бы постриженіе, все?! Что, если она ждетъ только случая, чтобы дать ему знать о себѣ, вырваться хотя къ старой соснѣ только, позвать на помощь?!
Снова сзади вызывающе заревѣлъ Гаврила. Трескъ вѣтвей былъ уже совсѣмъ недалеко, у самого края глухого оврага. Тишина точно вся напружинилась, затаилась точно вся лѣсная пустыня, но Сергѣй Ивановичъ не слышалъ уже ничего: и лѣсъ, и могучій звѣрь, ослѣпленно идущій на смертный бой съ предполагаемымъ соперникомъ, и Гаврила, и тяжелый штуцеръ на колѣняхъ, все разомъ пропало. Новая яркая надежда опьянила его и заставила все забыть… Гаврила ухнулъ въ сторону, тише, какъ бы уходя, но тотъ, слѣпо идущій во мракѣ на страданіе, можетъ быть, на смерть, уже не допускалъ отказа отъ боя, взревѣлъ яростно и, высоко поднявъ свою массивную съ раскидистыми рогами, голову, прекрасную во всемъ своемъ безобразіи, увѣренно и красиво шелъ на врага — близко, совсѣмъ близко… Но Сергѣй Ивановичъ не слышалъ уже ни сухого хруста сучьевъ подъ могучими ногами разъяреннаго звѣря: какъ могъ онъ позволить такъ одурачить себя?! Вѣдь, она, вѣроятно, измучилась вся, ожидая его помощи! Радость, спасенье, счастье, все, можетъ быть, въ его рукахъ, а онъ пришелъ въ отчаяніе, опустилъ руки и столько времени упустилъ, ничего не предпринимая!.. Потрясенный, онъ нервно сунулъ руку въ боковой карманъ, гдѣ всегда лежали наготовѣ папиросы, и чиркнулъ огнивомъ. Моментъ тишины и вдругъ по лѣсу точно вихрь понесся, съ шумомъ удаляясь, а сзади раздался, полный безконечнаго отчаянія, крикъ:
— Сергѣй Иванычъ… да что же вы это? Да развѣ такъ можно?!
Онъ пришелъ въ себя.
— Извини, братъ… Я задумался… — неловко пробормоталъ онъ. — Я… пойду…
И, не дожидаясь отвѣта, онъ невѣрными шагами пошелъ въ лѣсъ, къ монастырю. Растерянный, огорченный, испуганный, Гаврила не посмѣлъ послѣдовать за нимъ. А Сергѣй Ивановичъ, какъ только остался одинъ, сразу точно проснулся: Боже мой, да вѣдь это только тысяча первая надежда, это бредъ! И зачѣмъ онъ туда идетъ? Кончено — кончено… И никакихъ поѣздокъ никуда не надо: отъ себя никуда не спрячешься… Пулю въ лобъ и конецъ…
А Ваня? А старикъ?
И безсильными ногами, полный тоски, онъ шелъ знакомой дорогой къ дому, слушая безнадежный рэквіемъ истекающей кровью души… Начался сильный дождь, но онъ не замѣчалъ его… Вотъ засвѣтились уже, освѣщая мокрыя деревья, огоньки усадьбы… Уныло подошелъ онъ къ калиткѣ и въ бѣломъ снопѣ свѣта, падавшаго изъ столовой въ сырой мракъ, увидалъ какую-то закутанную, мокрую фигуру. Онъ удивился…
— Кто это? — строго спросилъ онъ.
Молчаніе.
Онъ схватился за карманный электрическій фонарикъ — на него съ измученнаго блѣднаго лица смотрѣли полные страданія, мольбы и любви глаза… Ему показалось, что онъ съ ума сходитъ.
— Нина?! Ты?
Рыдая, она бросилась ему на шею…
Черезъ нѣсколько минутъ лѣсники уже запрягли ему Буланчика. Гаврила предложилъ-было ему себя въ кучера, но онъ, возбужденный, сумасшедшій, только руками замахалъ: нѣтъ, нѣтъ, онъ самъ!.. И какъ былъ, въ шведской курткѣ и высокихъ сапогахъ, засунувъ халатъ подъ сидѣнье, онъ вскочилъ въ тарантасъ и скрылся подъ дождемъ во мракѣ. Никто не замѣтилъ, что на опушкѣ лѣса онъ остановился, кого-то посадилъ, бережно укуталъ въ халатъ и Буланчикъ, поглядывая чутко по сторонамъ, потащилъ усердно тарантасъ дальше…
— Бѣда, Марина… — вздыхалъ Гаврила, перебуваясь. — Не въ себѣ баринъ. Господи помилуй: быкъ во, а онъ за папироску! Безпремѣнно свихнется…
— Посиди вотъ еще въ лѣсу и ты свихнешься… — зѣвая, сердито отвѣчала Марина. — И развѣ ты не сумашедчій? Только и есть въ головѣ, что пичужки всякія да собаки… Охъ глазыньки мои на васъ, лѣшмановъ, не глядѣли бы!..
XXIII. — НАДЪ ЧЕРТОЙ
Тяжелыя тучи все клубились надъ тихимъ «Угоромъ» и жизнь людей билась въ какомъ-то душномъ тупикѣ. Левъ Аполлоновичъ, подъ предлогомъ нездоровья, почти не выходилъ изъ своего кабинета, гдѣ онъ все рѣшалъ никакъ не рѣшающіеся вопросы, которые поставила передъ нимъ жизнь тогда, когда особенно хотѣлось прожить послѣдніе годы на землѣ спокойно и уединенно.
Мучился и Андрей мукой безвыходной: уѣхать? Безполезно: какъ и лѣтомъ тогда, вся его душа, все равно, осталась бы здѣсь и, вѣроятно, онъ долго не выдержалъ бы разлуки и снова прибѣжалъ бы сюда, тѣмъ болѣе, что чрезвычайная страстность Ксеніи Федоровны очень пугала его: въ порывѣ страсти она могла надѣлать Богъ знаетъ чего. Не разъ и не два пробовалъ онъ забыться въ своей поэмѣ «Колокола», но изъ нея рѣшительно ничего не выходило: эта новая сказка объ Адамѣ и Евѣ какъ-то не завершалась. Имъ, очевидно, не хватало животной непосредственности ихъ прародителей, чтобы жить солнечной жизнью полевыхъ лилій и птицъ небесныхъ. Ихъ жизнь выходила прѣсна, травяниста и бездушна. И становилась все яснѣе мысль, что въ глубокой основѣ человѣческаго счастья всегда должна лежать какъ-то трагедія, а трагедія жизни человѣческой создается людьми. И, какъ это было и въ старомъ мифѣ объ Адамѣ и Евѣ, и въ его поэму стучались уже смутные образы человѣческіе — и въ особенности почему-то образъ Лизы, которая такъ очевидно была чѣмъ-то огорчена въ ея послѣдній пріѣздъ въ «Угоръ» осенью, — и нестройными еще толпами рвались они на опустошенную по капризу поэта землю, чтобы снова создать въ ней жизнь, въ которой неотдѣлимо переплеталось бы свѣтлое съ темнымъ, прекрасное съ безобразнымъ, нѣжное счастье съ горячими слезами, корчами страданія и даже кровью. И часто долгими часами сидѣлъ онъ надъ своей рукописью, исчерченной и перемаранной и, точно загипнотизированный, не отрываясь, созерцалъ прекрасно исковерканную страстью маску, которая была изображена на обложкѣ трагедій Эсхила…
И замѣтно измѣнялась въ борьбѣ съ собой, съ Андреемъ, съ мужемъ, съ рокомъ Ксенія Федоровна. Это была уже не торжествующая побѣду женщина, а покорно затихшая, иногда даже безвольная жертва и всѣ ея дерзкія словечки, которыми она раньше сыпала, какъ горячими углями, теперь были похожи на привядшіе цвѣты, которыми она сама усыпала свой путь къ жертвеннику страсти, куда, покорная, она шла на закланье. И дерзкихъ словечекъ этихъ становилось все меньше и меньше…
Была темная, почти черная, бархатная ночь, вся усыпанная алмазной пылью искрящагося неба. Андрей сидѣлъ у своего стола и машинально рисовалъ на поляхъ своей рукописи женскія головки. И вдругъ въ окно что то легонько стукнуло — точно кто бросилъ въ него снизу вѣтку. Онъ наклонился во мракъ, но было такъ черно, что онъ ничего не могъ разобрать.
— Выйди ко мнѣ… — низкимъ груднымъ голосомъ, отъ котораго онъ весь затрепеталъ, сказала невидимая Ксенія Федоровна.
Онъ выпрямился, заколебался, — было совершенно ясно, что дѣлать этого не слѣдуетъ, но страхъ за нее побѣдилъ и онъ неслышно спустился въ садъ.
— Я не могу, не могу, не могу! — сразу бурно бросаясь ему на шею, залепетала она. — Я не могу! Лучше умереть…
— Но выхода нѣтъ… — страстно прижимая ее къ себѣ, сказалъ онъ.
— А я не могу больше! — прижималась она къ нему беззащитно. — Онъ… да, онъ необыкновенный, благородный человѣкъ… и я понимаю, что ты не можешь… не долженъ… поступать иначе, какъ ты поступаешь… но что же дѣлать, если я не могу?! Можетъ быть, намъ съ тобой бѣжать? Подумай: мы молоды и вся жизнь передъ нами, такая широкая, такая упоительная… И сколько всякихъ возможностей! А теперь здѣсь, въ этой дырѣ — вѣдь это только медленное умираніе…. И для него это, можетъ быть, было бы лучше, и для насъ: по крайней мѣрѣ сразу…. Или — разстаться?… — пролепетала она растерянно и тутъ же въ ужасѣ схватилась за голову. — Нѣтъ, тогда лучше въ Старицу!..
Они незамѣтно подошли къ старой бесѣдкѣ. Надъ ними въ черной тьмѣ смутнымъ пятномъ бѣлѣлъ Перунъ. И стоялъ старый паркъ, какъ заколдованный…
И снова, и снова, лаская одинъ другого и страстно, и боязливо, повторяли они себѣ все, что каждый изъ нихъ въ отдѣльности и оба вмѣстѣ повторяли себѣ уже тысячи разъ: если бы даже онъ и не былъ пріемнымъ отцомъ, и то разбить такъ чужое гнѣздо было бы тяжело, но онъ былъ пріемнымъ отцомъ. Но что значитъ пріемный отецъ? Вѣдь тутъ, въ концѣ концовъ, гипнотизируетъ и страшитъ только слово отецъ. Но какой же онъ отецъ? И по крови, и даже по имени онъ совсѣмъ чужой человѣкъ. Да, но въ то же время что-то ясно и властно говорило, что онъ совсѣмъ не чужой человѣкъ, что онъ, дѣйствительно, почти отецъ, что чрезъ его честь, чрезъ его, можетъ быть, жизнь переступить они не имѣютъ права ни въ какомъ случаѣ… И Андрей невольно отмѣтилъ, что Ксенія Федоровна совсѣмъ уже не говорить больше о томъ, что онъ старъ, а она молода, не говорить о своемъ правѣ на счастье, не говорить о томъ, что она ничего не боится. Точно переломилось въ ней что и точно страсть пошла въ ней какимъ-то новымъ, мучительнымъ путемъ. И жалость къ ней — самое опасное — примѣшивалась къ его безмѣрной любви и терзался онъ безсильными муками, которыя были нестерпимы и былъ въ которыхъ такой сладкій ядъ, что не было силъ отъ него отказаться…
Ночь — и эта! — не принесла имъ ничего, кромѣ еще болѣе обостреннаго сознанія, что выхода нѣтъ, что — думалъ Андрей и это было нѣчто новое, — и то уже, что они дѣлаютъ, встрѣчаясь тайно для слезъ, поцѣлуевъ и словъ безнадежныхъ, уже есть, если не преступленіе, то ложь. И Андрей почувствовалъ, что Ксенія Федоровна — она какъ-то сразу вся затихла, — какъ-то собралась вся въ себя точно для прыжка приготовилась, точно рѣшилась на что-то новое и большое.
— Нѣтъ, я больше не могу, уже дѣйствительно не могу!., — тихо, но рѣшительно сказала она. — Прощай, милый, любимый!..
И они разстались….
И, когда, какъ всегда неспавшая, Варвара уловила настороженнымъ ухомъ — оно у нея всегда было, какъ и вся душа, насторожѣ, — едва слышный шелестъ платья возвращающейся къ себѣ Ксеніи Феровны, она чуть слышно прошептала испуганно и точно злобно: «что дѣлаютъ… что дѣлаютъ…» Горбунья была увѣрена въ томъ, что всѣ грани они уже перешагнули и что, мало того, все это люди дѣлаютъ вполнѣ добровольно. Слышала этотъ тихій шелестъ и Наташа и, обливаясь горячими слезами, она кусала подушки — только бы какъ не закричать… И Левъ Аполлоновичъ слышалъ осторожные, крадущіеся шаги Андрея наверху и не зналъ, что думать: немыслимымъ казалось ему, чтобы гордый и чистый Андрей его — да, да, его Андрей, сынъ его дорогого друга, замѣнившій ему погибшаго сына, — пошелъ на преступленіе, но съ другой стороны опытъ прожитой жизни говорилъ, что въ угарѣ страсти возможно все. И опять просидѣлъ онъ у стола всю ночь въ креслѣ, и опять мучили его страшные кошмары всю ночь, и опять мертвая зыбь мертвыхъ мыслей безрезультатно катилась въ его душѣ…