У Ксеніи Федоровны тоже до самаго разсвѣта горѣлъ огонь. Она что-то все писала, перечитывала, рвала и опять писала. Лицо ея было блѣдно, зло и рѣшительно. Видно было, что она беретъ разбѣгъ для какого-то большого, головоломнаго прыжка.
Въ обычное время изъ кабинета Льва Аполлоновича раздался звонокъ и горбунья, значительно поджимая губы, внесла ему чай.
— А тутъ Липатка Безродный карасей съ Исехры принесъ, баринъ…. — сказала Варвара, степенно складывая руки на животикѣ. — Только я брать не хочу: хоша карась и крупный, хорошій на видъ, но только рыба съ Исехры всегда маленько болотомъ отдаетъ…
— Ну, это тамъ какъ хотите… — разсѣянно отвѣчалъ Левъ Аполлоновичъ, чувствуя разбитость и крайнюю усталость во всемъ тѣлѣ.
— И говорилъ Липатка, что схиномонахиня мать Афросинія наказывала вамъ безпримѣнно быть у нея севодни послѣ поздней обѣдни по очень важному дѣлу….
— Мать Ефросинія? Черезъ Липатку? — поднялъ слегка брови Левъ Аполлоновичъ. — По важному дѣлу? Что же, развѣ не могла она написать мнѣ? Тутъ что-то не такъ…. Онъ здѣсь?
— На кухнѣ. Дожидается….
— Пошли его сюда…
— Слушаюсь….
Черезъ три минуты въ дверяхъ кабинета робко остановился Липатка, сѣрый, корявый, со смущеніемъ въ дикихъ лѣсныхъ глазахъ.
— Тебя прислала мать Евфросинія? — спросилъ Левъ Аполлоновичъ.
— Да… То-ись не мать Афросинья, а Шураль, перевошикъ… — косноязычно спотыкаясь, съ усиліемъ заговорилъ Липатка. — Иду я это мимо землянки его, а онъ поклоны передъ образами бьетъ. Ты, говоритъ, куда это, Липатка? Я инда спужался: никто николи слова отъ него не слыхалъ, а тутъ вдругъ заговорилъ! Къ угорскому барину, говорю, иду, рыбу несу… А онъ эдакъ словно задумался маленько, а потомъ и говорить: скажи, гритъ, угорскому барину, что мать Афросинія, гритъ, его къ себѣ по важному дѣлу сегодня, гритъ, требоваитъ… Что безпримѣнно, грить, сегодни… Она, гритъ, мнѣ велѣла сбѣгать да, гритъ, перевозъ мнѣ покинуть не на кого, а то, грить, люди серчать будутъ, коли на берегу ждать кому придется… Ты ему, гритъ, передай, какъ я тебѣ сказалъ, гритъ. Ну-къ што, говорю, передамъ, чай мнѣ не трудно…
Левъ Аполлоновичъ съ недоумѣніемъ слушалъ.
— Ну, вотъ возьми это себѣ за рыбу… — сказалъ онъ, подавая Липаткѣ цѣлковый. — И скажи тамъ, что буду…
Липатка даже перепугался: цѣлковый! И, нелѣпо кланяясь и за все задѣвая, онъ на цыпочкахъ прошелъ на кухню, сдалъ рыбу недовольной Варварѣ — она осуждала эту невыгодную покупку, — и сильными и ловкими ногами своими зашагалъ къ Устью.
Цѣлый цѣлковый отвалилъ — вотъ такъ баринъ! Чести приписать… И онъ сладко предвкушалъ, какъ онъ сейчасъ за его здоровье раздавитъ полдиковинки…
И Левъ Аполлоновичъ тотчасъ же послѣ завтрака, смутно тревожный, поѣхалъ въ монастырь: ему чудилось что-то зловѣщее въ этомъ странномъ посланіи…
XXIV. — ШУРАЛЬ
— Э-эй, паромъ! — повелительно крикнулъ Корнѣй на монастырскій берегъ. — Жива!
Изъ землянки Шураля показалась пожилая, крѣпкая, какъ мужикъ, мать Софья, монахиня, которая иногда смѣняла Шураля на перевозѣ, когда тому нужно было отлучиться куда. Мужики звали ее «мать Софья Премудрая» и боялись ея, какъ огня. Чуть что не такъ, мать Софья, не говоря худого слова, — это было ея любимое присловье — такъ отдѣлывала мужика, что тотъ въ другой разъ и ѣхать на монастырскій перевозъ не осмѣливался, а переправлялся подъ Устьемъ. И безъ всякаго стѣсненія мать Софья обирала съ проѣзжихъ семитки и пятаки: бѣсъ гортаннобѣсія владѣлъ ею издавна и никакъ не могла она совладать съ нимъ. И селедка съ лучкомъ, и малиновое варенье, и копчушки эти маленькія, и халва орѣховая, и многое другое составляло предметъ постоянныхъ мечтаній матери Софьи.
Черезъ десять минутъ паромъ тупо ткнулся въ берегъ и Корнѣй осторожно свелъ свою пару на дощатый помостъ.
— А гдѣ же Шураль? — спросилъ мать Софью Левъ Аполлоновичъ.
— Отлучился куда-то, батюшка… Не знаю… — отвѣчала та. — Меня вотъ замѣсто его потрудиться поставили…
Переѣхавъ черезъ Ужву, Левъ Аполлоновичъ пошелъ пѣшкомъ въ крутую монастырскую гору. Съ высокихъ деревьевъ сыпался послѣдній золотой листъ. И сѣро, и низко, и грустно было осеннее небо…
Прозвонили уже «къ достойнѣ», когда Левъ Аполлоновичъ вошелъ въ церковь. Служба сразу захватила его встревоженную послѣдними событіями душу и тишина, полная бездонной грусти, спустилась на нее. И Левъ Аполлоновичъ началъ молиться тепло и проникновенно…
Онъ и не замѣтилъ, какъ кончилась обѣдня. Богомольцы, шаркая ногами и сдержанно покашливая, двинулись къ выходу. «Къ Тебѣ прибѣгааааемъ…» торопился съ молебномъ въ глубинѣ церкви уставшій хоръ. На паперти нищіе жалобно просили о подаяніи… Левъ Аполлоновичъ нагналъ схимницу:
— Вы изволили выразить желаніе видѣть меня, мать Евфросинія? — почтительно освѣдомился онъ.
— Я? — удивленно уронила схимница, поднявъ на него свои скорбные, тяжелые глаза. — Нѣтъ…
— Но… — удивился Левъ Аполлоновичъ.
Онъ съ удивленіемъ оглядѣлся: народъ, вышедшій изъ церкви, не расходился, а становился широкимъ кругомъ неподалеку отъ лѣстницы храма. А запоздавшихъ богомольцевъ, которые, крестясь, выходили изъ церкви, Шураль, перевозчикъ, въ новыхъ лапоткахъ, съ орѣховымъ подожкомъ и съ холщевой сумочкой за плечами, совсѣмъ какъ странникъ, останавливалъ:
— Не уходите, православные, сдѣлайте милость… Обождите маленько… Дѣло до васъ всѣхъ тутъ есть… Постойте маленько…
И всѣ, удивленные и этой просьбой, и тѣмъ, что онъ заговорилъ, становились въ кругъ и, ничего не понимая, недоумѣвающе переглядывались. Наконецъ, Шураль, быстро оглядѣвъ всѣхъ, истово перекрестился и, весь бронзовый, точно опаленный, съ ярко сіяющими глазами и крѣпко сжатыми челюстями, рѣшительно шагнулъ навстрѣчу Льву Аполлоновичу:
— Честь имѣю явиться, ваше высокородіе: бывшій матросъ съ крейцера «Пантера» Юфимъ Омельченко… — вытянувшись, обратился онъ къ Льву Аполлоновичу и было слышно, какъ звякнули его вериги. — Имѣю сдѣлать вашему высокородію важное донесеніе…
Пораженный, Левъ Аполлоновичъ вглядѣлся въ бородатое, бронзовое, исхудалое, какое-то точно иконописное лицо и сквозь эти опаленныя, обострившіяся черты проступило что-то смутное, давно забытое: то молодое, наивное, полное жизни лицо, которое онъ еще недавно видѣлъ во снѣ.
— Говори… — сказалъ Левъ Аполлоновичъ, чувствуя, что и его охватываетъ волненіе.
Богомольцы, вытягивая шеи, безпорядочно надвинулись ближе. И было что-то непріятное въ этихъ жадно ожидающихъ глазахъ ихъ, въ этомъ стадномъ, тупомъ любопытствѣ…
— Признаете ли вы меня, ваше высокородіе? — спросилъ Шураль тихо. — Я вѣдь недолго подъ вашимъ начальствомъ на крейцерѣ служилъ, ваше высокородіе… И трехъ мѣсяцевъ не выслужилъ и ушелъ въ бѣга…
— Почему? — строго спросилъ Левъ Аполлоновичъ, въ которомъ вдругъ проснулся былой командиръ «Пантеры».
— Дюже тяжко на суднѣ было, ваше высокородіе, ужъ вы извините… — отвѣчалъ Шураль. — Я человѣкъ степной, вольный, а крейцеръ-то былъ для насъ все одно, что клѣтка для птицы… Вѣдь, живые люди все, ваше высокородіе, а на службѣ, извините, не только лишняго не скажи, а и не подумай… Только одно и знали, что «такъ точно»… И бывало, идете вы по крейцеру-то, — ужъ извините, ваше высокородіе, — такъ у всей тысячи человѣкъ ноги трясутся: пронеси только, Господи… Ну, другіе, которые посмирнѣе, терпѣли, а я ушелъ…
— Постой… — остановилъ его Левъ Аполлоновичъ. — Ты скажи мнѣ прежде всего, для чего тебѣ нужно было вызывать меня сюда? И для чего собралъ ты тутъ народъ?
— Объ этомъ рѣчь впереди, ваше высокородіе… — отвѣчалъ почтительно Шураль. — Дозвольте все по порядку… Я понималъ, ваше высокородіе, что вся эта строгость для пользы дѣла… я видѣлъ, вѣдь, что и себя вы не жалѣете нисколько, — не то, что иные протчіе командеры… И здѣсь вотъ, кого ни спроси, всѣ въ одинъ голосъ скажутъ: строгъ угорскій баринъ, но справедливъ и милостивъ… Да… Я это очень понималъ, ваше высокородіе, а все таки вытерпѣть не могъ, потому сызмальства я къ степи, къ своей волѣ привыкъ. Ну, какъ убѣгъ я, показаться домой мнѣ было ужъ нельзя и я забосячилъ — вмѣстѣ съ голотой этой всякой безпашпортной: ихъ тысячи, вѣдь миліёны, по Расеѣ шатаются, гдѣ день, гдѣ два, сегодня сытъ, а завтра голоденъ… И озлобился я, ваше высокородіе: потому такіе же вѣдь люди, а житье имъ горе-горькое… Оно, правда, многіе отъ себя страдаютъ — больше все черезъ пьянство, — ну, я такъ полагаю, что ко всякому человѣку жалость имѣть надобно, ваше высокородіе… И вотъ болтался я разъ въ Сухумѣ городѣ, отъ небилизаціи противъ японцевъ прятался и вдругъ вижу, въ бухтѣ «Пантера» якорь бросила. А вечеромъ какъ-то съ матросами я повстрѣчался и разсказывали мнѣ они, что былъ у ихъ на борту бунтъ большой и что военный судъ разстрѣлялъ восемь человѣкъ. И были всѣ матросы какъ бы внѣ себя. И загорѣлся я, ваше высокородіе, такъ что хошь на ножъ… Ваше высокородіе, дѣло прошлое, но вотъ, какъ передъ Истиннымъ — онъ широко перекрестился на церковь и вериги его звякнули, какъ кандалы, — вы, человѣкъ справедливый, въ томъ дѣлѣ поставили себя неправильно. Ваше высокородіе! — стукнулъ онъ себя кулакомъ въ грудь и опять звякнули его вериги, — на убой гнали насъ тогда тысячами и не знамо за что, и не посовѣсти вели войну правители наши, и народъ возропталъ по закону, по Божьему. Вѣдь, и мы живые люди, ваше высокородіе, вѣдь, и намъ больно бываетъ… И вы, человѣкъ справедливый, замѣсто того, чтобы поддержать народъ въ правдѣ его, вы восемь человѣкъ разстрѣлять приказали!.. И загорѣлся я… И сговорились мы съ матросами, чтобы сосчитаться съ вами за кровь народную, невинно пролитую, и когда вашъ сынъ съ патрулемъ шелъ два дня спустя за городомъ, я… я… изъ колючки… я убилъ его… — едва выговорилъ онъ и, чуть звякнувъ веригами, поднялъ руку просительно и быстро добавилъ: — Подождите, ваше высокородіе: я кончу, тогда вы и прикажете связать меня… и отправить… Дайте только докончить: я не сбѣгу… я самъ же пришелъ къ вамъ, чтобы повиниться… Да…