И вотъ разъ утромъ, когда въ тихомъ, морозномъ воздухѣ съ яснаго, блѣдно-голубого неба порхали рѣдкія веселыя звѣздочки-снѣжинки и особенно четко и ярко алѣла по бѣлымъ опушкамъ рябина, въ звонкомъ лѣсу отдаленно запѣлъ колокольчикъ. Ваня, торопливо одѣвшись, выбѣжалъ на крыльцо: папа изъ города ѣдетъ, папа ѣдетъ!.. Дѣйствительно, земская пара завернула на усадьбу, но въ тарантасѣ сидѣлъ не папа, а какая-то дама, закутанная въ шаль — путь съ полустанка былъ не близкій. Еще нѣсколько минутъ, тарантасъ остановился у крыльца и Ваня завизжалъ и запрыгалъ отъ радости: тетя Шура, его любимая тетя пріѣхала!..
— Не могла вытерпѣть… — говорила тетя Шура, цѣлуясь и улыбаясь своей доброй улыбкой. — Устроила кое-какъ ребятишекъ съ няней и къ вамъ… Она у меня славная… Ну, а у васъ какъ?..
И тотчасъ же лицо Марьи Семеновны приняло умиленное выраженіе и глаза налились слезами.
— Готовятся все… И до чего тихи, до чего тихи стали, прямо на удивленье…
И тетя Шура заплакала потихоньку…
Осторожно, безъ шума раздѣлась она въ передней, передала сразу племяннику игрушки, чтобы онъ шелъ играть и не шумѣлъ, — прежде всего чувствовалось, что нельзя въ домѣ шумѣть… — погрѣлась у печки и потихоньку постучалась къ отцу. Тихо — только слышно, какъ весело урчатъ въ печкѣ, похлопывая заслонкой, березовыя дрова… Она постучала еще, — отвѣта нѣтъ…
Шура тихонько отворила дверь — Иванъ Степановичъ, какъ-то странно опустившись, сидѣлъ въ своемъ креслѣ, за рабочимъ столомъ, точно надъ работой какой глубоко задумался… И весело урчалъ огонь въ печи, и уютно мурлыкала кошка, и солнечный свѣтъ трогательно смѣшивался съ тихимъ сіяніемъ лампады и золотилъ бѣлую, пушистую голову старика…
— Папикъ! — испуганно уронила Шура.
Старикъ не шевельнулся.
Обѣ въ тревогѣ бросились къ нему, уже зная, но не желая еще знать, что предъ ними. Но сомнѣнія не было: Иванъ Степановичъ былъ мертвъ.
Шура, рыдая, опустилась передъ нимъ на колѣни, а Марья Семеновна, истово перекрестившись на образъ Спасителя, залюбовалась сквозь слезы на трогательно-кроткое лицо Ивана Степановича, — точно золотымъ лѣтнимъ вечеромъ слушалъ онъ тихій звонъ стараго лѣса… Потомъ, то и дѣло прорываясь рыданіями, она торопливо пошла за лѣсниками и Дуняшей: надо было прибрать стараго хозяина. И въ головѣ ея уже, несмотря на горе, возстанавливался строгій чинъ похоронъ: перво-на-перво на окнѣ надо будетъ поставить чашку съ чистой водой, чтобы передъ отлетомъ изъ родного дома душа покойнаго могла омыться, надо сейчасъ же послать къ Спасу-на-Крови на счетъ монахини читать псалтирь, надо приготовить и кутью, и поминки для всѣхъ…
А Шура, полная тихой, но глубокой скорби, — она вспоминала, какъ особенно нѣженъ былъ съ ней отецъ въ ея послѣдній пріѣздъ сюда, — стояла около него и сквозь слезы машинально смотрѣла на ту страницу записокъ, надъ которой онъ умеръ. Тамъ неувѣреннымъ, старческимъ почеркомъ, какъ видно, совсѣмъ еще недавно, въ концѣ главы было приписано:
«Да, мы слишкомъ, слишкомъ большое значеніе придаемъ всѣмъ этимъ писаніямъ нашимъ. Сегодня, шутя, я сказалъ Марьѣ Семеновнѣ, что не стоитъ такъ ужъ заботиться, если курица снесетъ хозяйкѣ однимъ яйцомъ меньше; на это она вполнѣ резонно возразила мнѣ, что не стоитъ такъ же заботиться и о томъ, если какой писатель напишетъ одной книжкой меньше… Вотъ воистину золотыя слова!»
И, полная трепетнаго желанія уловить до конца послѣднюю мысль любимаго отца, Шура осторожно перевернула нѣсколько страницъ назадъ и глаза ея упали на совсѣмъ свѣжую, сдѣланную, вѣроятно, еще сегодня помарку: раньше глава эта называлась «Литературная и общественная дѣятельность за послѣдніе годы», — теперь это заглавіе было перечеркнуто, а сверху неувѣреннымъ, старческимъ почеркомъ было написано: «Сказка про большого пѣтуха»….
XXVII. — МЕДВѢЖЬЯ ОХОТА
Стояли тихіе, солнечные, морозные дни. Неподвижный воздухъ крѣпко жегъ лицо и веселилъ душу. Ужвинскіе лѣса превратились въ прекрасные, бѣлые чертоги: башни, арки, купола, минареты, огромныя бѣлыя залы, колонны и нѣтъ конца, нѣтъ конца этому прекрасному бѣлому городу… Деревни до коньковъ потонули въ снѣгу и по утрамъ золотисто-розовыми столбиками поднимался изъ избъ кудрявый, пахучій дымокъ. Ночью по синему снѣгу крутились свирѣпыя волчьи свадьбы и глаза звѣрей горѣли зеленымъ огнемъ и рвали они одинъ другого на смерть…
Неподалеку отъ Вартца, подъ кобломъ, въ теплой ямѣ, отрѣзанная отъ всего міра непроходимыми снѣгами, лежала медвѣдица съ двумя крошечными медвѣжатами и, посасывая могучую лапу, тихонько урчала: ур-ур-ур-ур… ур-ур-ур-ур.. — Люди думаютъ, что медвѣди сосутъ лапу для того, чтобы жиромъ своимъ обманывать зимній голодъ, но это совершенно невѣрно: лапа для медвѣдя это то же, что для человѣка весело шумящій самоваръ морознымъ вечеромъ. Безконечное ур-ур-ур-ур… это только выраженіе, завершеніе чувства уюта и наслажденія тишиной жизни. И сладко грезились медвѣдицѣ овсы вошеловскіе, гдѣ провела она не одинъ пріятный часъ, и лѣсной пчельникъ артюшинскаго Вавилы, и любовныя встрѣчи съ другомъ своимъ, тамъ, на далекихъ Лисьихъ Горахъ…
И вдругъ — она вся насторожилась….
Да, несомнѣнно: вокругъ что-то новое… Она посунулась къ оконцу. Черный, блестящій носъ ея глубоко втянулъ морозный воздухъ. Да, люди… Слышно осторожное шурканье лыжъ, низкіе, потушенные голоса, морозный скрипъ снѣга, — и здѣсь, и тамъ, и сзади. Она затаилась. Но было тревожно…
Гаврила осторожно заводилъ по глубокому снѣгу облаву, набранную по окрестнымъ деревнямъ. Надъ закутанными во всякіе лохмотья фигурами мужиковъ и бабъ стояли столбики пара. Сергѣй Ивановичъ и возбужденный Петро разставляли по номерамъ чужеземныхъ гостей: чудесныя, невиданныя шубы, шапки съ ушами, ружья, которымъ нѣтъ цѣны, крѣпкій запахъ сигаръ… На лучшемъ номерѣ, на пятѣ, поставленъ былъ главный директоръ американской компаніи, высокій, сильный янки съ бритымъ лицомъ и стальными глазами. На сосѣднихъ номерахъ стояли его компаніоны, такіе же крѣпко сбитые, чистые, стальные. Сзади каждаго изъ нихъ поставленъ былъ лѣсникъ — они собраны были со всей Ужвинской дачи для услугъ важнымъ гостямъ. На одномъ изъ номеровъ стоялъ Алексѣй Петровичъ, который охоты, какъ и всякой вообще зряшной потери времени, не любилъ. За нимъ поставили исхудавшаго и печальнаго Андрея и послѣдній номеръ долженъ былъ занять самъ Сергѣй Ивановичъ….
— Ну, и бродно! — продираясь глубокимъ, мягкимъ снѣгомъ на лыжахъ, возбужденно прошепталъ Петро, то и дѣло отирая платкомъ потъ. — Прямо не пролѣзешь….
— А ты самъ провѣрялъ кругъ? — спросилъ Сергѣй Ивановичъ.
— Будьте спокойны… — усмѣхнулся Петро. — Оба съ Гаврилой еще вечеромъ провѣряли… Ну, вотъ вы за этой елочкой станьте, Сергѣй Иванычъ, — толковъ большихъ тутъ ждать нельзя, ну, да на грѣхъ-то и изъ полѣна выстрѣлитъ, какъ говорится…
И онъ, приглядѣвшись еще разъ къ расположенію цѣпи стрѣлковъ, осторожно двигая лыжами, направился въ глубь лѣса. Прямо передъ нимъ сквозь рѣдкій погонистый соснякъ, весь запушенный снѣгомъ, виднѣлся сумрачный Вартецъ. За послѣдніе мѣсяцы Петро, разсказывая о своихъ похожденіяхъ подъ Ивана Купала, чтобы понравиться слушателямъ, невольно насочинилъ столько новыхъ жуткихъ подробностей, что теперь и самъ онъ не могъ бы уже отличить Wahrheit отъ Dichtung и потому теперь, при взглядѣ на жуткое мѣсто, у него невольно дрожь прошла по спинѣ. Но впереди между деревьями замелькали люди: то былъ Гаврила съ загономъ.
— Въ кругу? — весь дрожа, какъ въ лихорадкѣ, спросилъ тихонько Петро.
— Въ кругу, — весь дрожа, отвѣчалъ Гаврила.
Загонъ продвинулся еще впередъ, ближе къ Сергѣю Ивановичу, и сталъ.
Мертвая тишина — только гдѣ-то попискиваютъ синички тихонько да за стѣной точно заколдованныхъ деревьевъ звенитъ и плещетъ и рокочетъ никогда не замерзающій Гремячій Ключъ. Бьются напряженно сердца и слеза застилаетъ глаза и сжимаютъ руки тяжелые штуцера… Американцы гордились уже достигнутыми въ дѣлѣ огромными результатами и предвкушали удовольствіе застрѣлить настоящаго русскаго медвѣдя. Алексѣй Петровичъ просматривалъ, разрушалъ и вновь собиралъ свои столбики цифръ и находилъ въ нихъ источникъ радости и гордости. Сергѣй Ивановичъ смутно чувствовалъ бѣду, которая грозитъ его милому лѣсу, и былъ сумраченъ: пока американцамъ удалось урвать еще немного, но кто знаетъ, что будетъ дальше? Андрей былъ блѣденъ и печаленъ и все звучала въ душѣ его вѣковѣчная пѣснь пѣсней, пѣснь о любви разбитой, пѣснь о любви желанной, Какъ это ни странно, и онъ, и Левъ Аполлоновичъ успокоились послѣ побѣга Ксеніи Федоровны значительно скорѣе, чѣмъ можно было ожидать: съ него точно навожденіе какое сразу вдругъ свалилось, а старикъ понялъ, что онъ былъ для нея только ступенью куда-то и — смирился. А отъ нея вскорѣ пришло письмо, въ которомъ она извѣщала, что поступила артисткой въ одно большое кинематографическое предпріятіе и просила выслать нѣкоторыя ея вещи. И ходили глухіе слухи, что молодой князь Судогодскій очень усидчивъ опять около нея… Вспомнилась вдругъ Андрею почему-то Лиза, которую онъ въ послѣдній разъ видѣлъ на похоронахъ Ивана Степановича. Какая странная враждебность въ этой дѣвушкѣ къ нему!.. Онъ вздохнулъ тихонько и сталъ думать о своихъ занятіяхъ въ тихомъ «Угорѣ», въ которыхъ онъ топилъ свою тоску…
Въ глубинѣ лѣса стукнулъ сигнальный выстрѣлъ.
— А-а-а-а-а… — заголосила вдругъ облава дикими голосами. — А-а-а-а… Пошелъ, пошелъ, косолапый, — не морозь господъ… Ну, вставай давай!.. А-а-а-а….
Встревоженная медвѣдица снова посунулась-было къ окну, но оглянулась на завозившихся дѣтей и осталась. Она темно чувствовала, что всѣ эти люди пришли за ней, и ей было и страшно, и злобно. И, рѣшивъ отлеживаться до послѣдняго, она мягкимъ, горячимъ языкомъ стала, успокаивая, лизать своихъ малышей….
— А-а-а-а-а… — надрывалась облава зяблыми голосами и паръ стоялъ надъ лохматыми фигурами этими. — Да ну, чертище!.. Оглохъ, что ли?.. А-а-а…
— Надо итти въ кругъ ершить… — весь дрожа, какъ осиновый листъ, сказалъ Петро. — Не встаетъ…