— Согласна, — сказала она, — согласна, потому что мне и дочери нечего есть!
— Как, — переспросил директор, — нечего есть! Вам и дочери? А обстановка… а картины?..
— Я не могу лишить свою дочь всего того, к чему она привыкла в доме своего отца.
— Простите, княжна, — спросил Арнольдов, становясь вдруг серьезным. — Мне говорили, что вы замужем за очень известным лицом.
— Да! Но я развелась с мужем и живу самостоятельно, не завися ни от кого, — ответила княжна. — Поэтому я ношу свою девичью фамилию, а вас очень прошу хранить мою тайну. Я для публики и для всех — «Бархатная маска»…
Когда антрепренер ушел и княжна Туровская осталась одна, она начала быстро ходить по гостиной, сжимая в руке выданный ей аванс и чувствуя, как что-то гадливое и оскорбительное заползло к ней в душу.
— Княжна Туровская в кафе-шантане! — произнесла она вслух и вдруг, схватившись за голову, застонала.
Но княжна смолкла, так как в комнату вошла маленькая девочка и капризным голоском спросила:
— Мамочка, а сегодня мы поедем покупать конфеты?
Княжна вздрогнула и, проведя рукой по сухим глазам, ответила:
— Поедем, Ниночка! Только я раньше к дедушке съезжу.
— На могилку к дедушке? — переспросила девочка.
— Да, на могилку. Хочу цветов посадить немного. Я скоро вернусь, Ниночка, а ты здесь пока с Аннушкой поиграй.
Быстро одевшись, княжна вышла из дому.
Тихо на кладбище. В знойном, неподвижном воздухе дремлют высокие тополя и липы и бросают тень на кусты сирени и бузины, окружающие молчаливые памятники и усыпальницы.
Между двумя мрачными часовнями, среди целого леса памятников, у широкой дорожки высится красивая, из серого мрамора колонна с крестом на верху. На цоколе портрет мужчины с надменной львиной головой. Несколько ступеней ведет к колонне, и здесь на скамье за изящной железной решеткой сидит в глубоком раздумье молодая женщина.
Это — княжна Туровская.
Она вся ушла в свои мысли и не слышит, как шепчутся, глядя на нее, редкие прохожие, не замечает сторожей, сдержанно постукивающих палками по деревянным мосткам и низко ей кланяющихся.
Скорбная улыбка скользит по лицу княжны. Она медленно поднимает тяжелый взгляд на портрет, вделанный в памятник, и шепчет:
— Отец, твоя дочь будет петь в кафе-шантане…
И повторяет, с болезненным интересом вслушиваясь в значение слов:
— …В кафе-шантане…
Но лицо на портрете сурово. Холодно и зорко глядят глаза. Такие же, как у нее. Длинные, с немного опущенными веками и тяжелым, гордым взглядом.
— Ты сердишься? — уже вслух спрашивает она. — Ты, быть может, почувствуешь брезгливость, когда я лягу здесь, рядом с тобой, в могиле?..
И княжна ударяет ногой в песок, покрывающий своды склепа.
— Ну, что ж? — говорит она, будто беседуя с кем-то невидимым. — Сердись, отец, стыдись меня! Но ты будешь несправедлив… жесток, очень жесток! Я ни разу не поступилась своей совестью, ни разу не была рабой… вещью. И теперь не буду!..
Она сжимает свои руки и замолкает, видя невдалеке приближающихся людей. Но они свернули в боковую аллейку, и княжна вновь глядит в лицо отца и говорит грозным, суровым голосом:
— Ты сам виноват, что меня изломала жизнь! Ты… только ты! Тебе не было дела до того, что думала и чувствовала я и что делали люди с моей душой. Ты видел меня всегда нарядной, сытой и капризной, и ты был спокоен. Тебе казалось, что твоя безумная работа, днем и ночью, не пропадала даром. Княжне Туровской все завидовали… Но ты ни разу не спросил меня, счастлива ли я, о чем мечтаю, к чему стремлюсь…
Княжна сводит брови и сразу делается жестокой и беспощадной.
— И вот, — шепчет она, — за твои деньги люди дали мне никому не нужное светское воспитание, но не дали ничего для борьбы с жизнью… Теперь для меня нет иного выхода, и я начинаю бороться тем, что дала мне природа, — голосом…
Слезы обжигают глаза княжны, и она сквозь их туман видит львиную голову отца и, протягивая к нему руки, тихо спрашивает:
— Ты, быть может, предпочтешь, чтобы я умерла?..
Молчит портрет, молчит земля и, измученные зноем долгого дня, молчат птицы, деревья, камни…
Княжна медленно поднимается, опираясь о спинку скамьи, торопливо крестится и, заперев за собой решетку склепа, уходит с кладбища, где так тихо и спокойно и где, торжествуя победу над жизнью, спят в земле жутким каменным сном молчаливые, таинственно-мудрые люди.
В загородном саду «Эльдорадо» дивертисмент в полном разгаре.
Уже за полночь. Гости веселятся, смеются шумно, громко говорят, шутят.
Среди огромных пестрых шляп с целыми горами перьев, газа и лент мелькают яркие пятна живых цветов, предлагаемых цветочницами.
— Купите розочку! — звенят юные голоса и вскидываются притворно-невинные зовущие глаза.
Никого не слушают.
Крикливые, безголосые француженки и немки с преувеличенно нескромными телодвижениями и странными, уродливыми танцами, фокусники, акробаты и куплетисты мелькают на сцене и исчезают, сопровождаемые снисходительными хлопками и криками «браво».
На них никто не смотрит и замечают их только тогда, когда они под оглушительные звуки оркестра удаляются за кулисы. Тогда добродушно настроенные посетители кричат им «браво» и аплодируют.
Здесь царит веселье, зажженное вином и поддерживаемое вкусными блюдами, светом, шумом, общей непринужденностью, покорно-обещающими улыбками женщин, их блестящими, оправленными в темную синеву глазами.
И вдруг все смолкает.
На эстраде высокая, величественная женщина в черном, сверкающем пайетками платье и в черной бархатной маске,
Ах ты, ноченька, ночка темная,
Ночка темная, ночь осенняя… —
несутся сильные, врывающиеся в душу звуки.
— Какой голос! Что за чувство! — шепчут в зале и вновь затихают.
Не брякнет нож о тарелку, не зазвенит стакан. Не слышно смеха и разговоров. Все повернулись к сцене, все жадно слушают простую, понятную песню, все во власти чарующего голоса оригинальной певицы в маске.
Даже официанты замерли, прислонившись к стенам и колоннам зала, и забыли следить за посетителями; в проходах стоят, опустив вниз свои букеты, молодые цветочницы, и не колышутся огромные шляпы дам.
Все слушают. Все понимают, что эта неизвестная им певица завладела слушателями, оторвала их от пошлого веселья, от беспечной радости и бросает им в душу могучий призыв, звучащий жутью среди нездорового возбужденья в вихре опьянения, продажных ласк и циничных речей.
Буря аплодисментов, крики, вызовы и любопытные вопросы.
— Кто такая?..
Хватают программы. Читают:
— «Бархатная маска»?!
— Немного узнаешь!..
— Ах, этот Арнольдов! Всегда придумает новый трюк!..
— Молодец! Это настоящий «bussinesman»…
— Посмотрим, какова без маски!..
— Фигура какая! Заметили?
— Выйдет в зал… увидим. Можно пригласить.
— Да! Это не Альфонсиночка и Delaware. Настоящая певица.
— Интересно! Какая-то тайна…
— Пикантно! Но какая школа! Под стать итальянцам!..
Требования повторений не умолкают. Целые охапки цветов летят на эстраду и лежат у ног певицы. Она поет песню за песней, романс за романсом, и лишь только зазвучит ее голос, — все смолкает в этом зале, знающем только нетрезвый шум, бесстыдные песни, нескромные речи, улыбки.
Но уже поздно… Пора выходить следующим «номерам». Публика требует бисов. Стук, крики, вызовы…
— Бога ради! Спойте еще что-нибудь! — просит Арнольдов.
Холодный взгляд скользит по нему и певица опять на эстраде.
Остановилась, гордая и спокойная.
Все смолкло. Певица не знает, что петь. Аккомпаниатор повернул к ней голову и ждет.
Вдруг раздается громкий мужской голос:
— «Гадание» Мусоргского[41].
— «Гадание»! «Гадание»! Браво, «Бархатная маска»! — подхватывает публика.
Княже, тебе угрожает опала
и заточенье в дальнем краю.
Отнимется власть, и богатство,
И знатность навек от тебя.
Ни слава в минувшем,
ни доблесть, ни знанье —
Ничто не спасет уж тебя, —
судьба так решила.
Узнаешь, мой княже, нужду
и лишенья, великую страду-печаль.
В той страде, в горючих слезах,
познаешь всю правду земли!..
— поет металлическим голосом «Бархатная маска» и еле заметным движением склоняется перед публикой.
Гордая и равнодушная, смотрит она сквозь прорези маски на толпу и слышит восторженные крики. Аплодируют все — публика, официанты, артисты, сам Арнольдов, оркестр.
— Бис! бис! — стоить вопль в зале.
В той страде, в горючих слезах,
Познаешь всю правду земли!..
— бросает певица еще раз в толпу последнюю фразу «Гадания» и, холодно блеснув глазами, уходит.
В зале ожидание. Вот сейчас выйдет таинственная певица. Выйдет без маски. Ее легко узнать по величественной фигуре, по гордой голове и надменным губам.
Но певица не появляется. Лакеи отказываются передать ей приглашение от желающих чествовать дебютантку ужином в кабинете.
— Не такая-с она, как все! — объясняют они. — Барыня, настоящая барыня! Никто ее без маски не видал…
Любопытство растет. Быстро родятся и сменяются догадки и подозрения.
— Бархатная маска! Бархатная маска!
Она — злоба дня. О ней говорят все; пишут в газетах. Все стремятся ее увидеть…
— Борис Александрович! — кричит помощник режиссера, поймав Арнольдова за кулисами. — Вот тут карточка для «Бархатной маски». Этот господин непременно хочет видеться с новой артисткой!
— Черт вас возьми! — закричал директор. — Ведь сказано, что этого нельзя! Таковы условия! Певица ни в зал, ни в кабинеты не выходит.
— Да я-то знаю, — оправдывался помощник режиссера, — а вот господин настаивает. Посмотрите хоть карточку, — кто такой. Может быть, примет его «Бархатная маска».