ее за плечо и больно мял его и щипал. Варвара рванулась и прибавила шагу.
— Ежели что, — я уйду! — проговорила она и, не глядя на управляющего, начала наливать воду в ведро.
Через несколько минут Варвара, подоткнув юбку, терла тряпкой грязный конторский пол, думая о том, чтобы скорей кончить работу и уйти в казарму.
Она мучительно думала о том, надо ли говорить мужу о новой опасности, угрожающей им.
К охоте за ней она уже привыкла. Ее подстерегали десятники, нарядчики и материальные; в выработке, откуда откатывали тачки с землей и песком, к ней приставали дюжие подростки, стараясь обнять ее и поцеловать; в закоулках золотопромывной машины ее хватали и щипали, стараясь повалить, рабочие и, когда она, отбившись от них, уходила, ругали ее гнилой острожной бранью, проклинали и кидали в нее камнями, свирепея, как дикие, злые звери.
Теперь нельзя было отделаться ударом кулака или звонкой пощечиной.
«Сгноит Акима в шахте, изведет вконец, а не то и совсем к расчету представит, — тревожно думала Варвара. — Куда на весну, в половодье пойдем, горемычные, с этих проклятых приисков? В тайге схорониться нельзя, — урядник найдет, к мировому потащит!»
И все более и более скорбные мысли одолевали женщину, и ей вспоминалась мрачная дорога сюда, на прииски, в эту землю обетованную, где почва родит золото вместо хлеба.
Длинная цепь дней голодных и беспокойных: духота и теснота в вагонах и в трюме плохого парохода. Страшная, нелюдимая Лена. Витим, не то село, не то город, Бодайбо — все это сливалось в голове Варвары в одну тягучую, мучительно-тяжелую картину. А потом кошмарная жизнь на прииске. Беспросветные, безрадостные дни. Сегодня и завтра тяжелая, каторжная работа, жалкая пища, холод, обида. Потом житье в казарме вместе с холостыми.
Грубое, распущенное ухаживание, подсматривание за ней, искание в ее глазах хотя бы тени ответного желания, гнев и обида за жену Акима, драки его и перебранки с наиболее смелыми из рабочих, — все это слилось в одну мрачную и страшную картину, мучительную и тревожную.
Вспоминая об этом, Варвара вздохнула и выпрямилась. Взгляд ее упал на дверь, и она вздрогнула.
Иннокентий Михайлович с красным, перекошенным лицом и вытянутыми вперед руками мелкими шагами подвигался к ней.
Его рот плотоядно улыбался, и между раскрытыми губами колебалась, то удлиняясь, то сокращаясь, белая нитка тягучей слюны. Глаза управляющего впились в ее ноги, выглядывающие из-под подоткнутой юбки.
Варвара, застыдившись, начала оправлять платье, но Иннокентий Михайлович бросился к ней и, обхватив ее, шептал захлебывающимся голосом:
— Пойдем, красавица, пойдем ко мне, ненаглядная! Никто не увидит нас, никто не скажет. Озолочу! Озолочу!
Руки управляющего становились смелей и жгли Варвару, как огонь.
Ей становилось стыдно и страшно, и она не знала, что делать.
Иннокентий Михайлович тем временем толкал ее в сторону двери, оставляя на шее Варвары следы мокрых, беспорядочных поцелуев.
И вдруг что-то сорвалось в груди женщины. Отчаяние или злоба, горячая и сильная, заставила ее сразу успокоиться и коротким, неожиданным толчком отбросить от себя управляющего. Он отскочил и больно ударился головой о косяк, раскатисто выругавшись.
— Так ты такая?! — угрожающе протянул он.
Но Варвара уже не слушала его. На ходу одеваясь и завертываясь в платок, она уже выходила из конторы.
Проходя мимо отвалов, куда свозили всю промытую уже землю, Варвара упорно думала о том, стоит ли говорить Акиму об управляющем.
Она вздрогнула, когда услышала голос, зовущий ее по имени.
Варвара остановилась, видя, что к ней, размахивая руками, бежит какой-то рабочий.
Он выскочил из узкого прохода между холмами сваленной земли и быстро приближался к ней, что-то крича.
— Хозяйка, — разобрала она, наконец, — с мужем твоим беда-от приключилась, с Акимом… Сорвался он в шахту… Там вот лежит…
Варвара, не расспрашивая, побежала в сторону желтых холмов земли, где неуклюже прыгали галки, протяжно каркая.
Не успела она пробежать нескольких шагов, как кто-то притаившийся больно ударил ее чем-то тяжелым и накинул на нее тряпку, зажав ей рот и закрыв глаза.
Через мгновение она почувствовала, как кто-то навалился ей на грудь и, жадно целуя ее рот через покрывающую его тряпку, задыхался и шептал:
— Наконец-то! Наконец-то! Не все же Акиму счастье! — Теперь и мы тобой понатешимся, красавица!
Вечером в сумрачной казарме было тихо. Никто не говорил и не шептал. На нарах лежали спящие люди, утомленные работой.
Даже жиганы притихли.
Только за красной занавеской горел огарок свечки и слышался шепот, тихий и горячий.
Варвара, истерзанная, заплаканная, лежала и ломала руки в отчаянии.
Она по временам, едва заметно шевеля губами, рассказывала о чем-то склонившемуся над ней Акиму.
— Так и обидели? Силком? Втроем на бабу набросились? — спрашивал он, мрачно всматриваясь в лицо жены.
И когда Варвара молча кивнула головой и руками сжала себе горло, чтобы не кричать от боли и стыда, Аким сел на нары и, вытащив из сундучка нож, уже спокойно начал осматривать его, пробуя, крепка ли рукоятка, и щупая длинное источенное лезвие.
ПЕРЕД ЛИЦОМ БОГА
«Если бы новую землю и новое небо
сотворил себе человек, — и тогда он
не убежал бы от печали своей».
— Выходи, барин! Дальше не проехать. Гать кончилась, теперь тропа прямо до прииска дойдет.
Из плетеной тележки вышел человек в фуражке горного инженера и остановился около ямщика.
— Пойдешь, барин, по тропе, — продолжал тот, наклоняясь к нему, — и тут сейчас начнутся отвалы, а там и контора близко. По огням узнаешь. Работника за чемоданами спосылай, я здесь погожу.
Инженер плотнее застегнул на себе пальто и направился к тропинке, извивающейся среди невысоких кустов.
Густая темнота грузно налегли на землю. Луна спряталась за облаками и выглядывала редко, бледная и тревожная.
Жалобно и пугливо шумели кусты, и среди них, словно привидения, маячили в темноте одинокие, чахлые березы. Их белые стволы и пожелтевшая листва выступали мутными пятнами, а беспомощно вздрагивающие ветви с каким-то отчаянием не то куда-то звали, не то указывали на что-то, для них только видимое и понятное, о чем они, эти грустные березы, плакали и убивались.
Ветер спутывал ноги идущего человека полами его пальто, срывал с него фуражку, дул в лицо, боролся с ним и не пускал.
Ямщик был прав.
Тряская гать окончилась, и под ногами сочно чавкала черная, вязкая земля.
Углубившись в кусты, инженер шел быстрее.
Его уже не задерживал ветер, залетавший сюда лишь по временам, разбиваясь на торопливые, бессильные струйки.
Кусты сразу оборвались, как бы ушли под землю или внезапно убежали назад.
Выглянувшая сквозь разорванные тучи луна осветила большую лощину. Ее голые склоны были изрыты и исковерканы. Целые гряды холмов желто-бурой и черной земли шли неправильными увалами, перерезываясь длинными желобами с бегущей по ним водой, неуклюжими постройками и вбитыми в вязкую почву сваями.
Тропинка выбежала в небольшую долину, где громко бурлил ручей. Доносились редкие голоса людей. Лаяла громко собака, а ей вторил глухой крик гусей, покидавших на зиму эти угрюмые, дикие места.
На самом краю долины чернел небольшой дом. В окнах был свет.
«Контора», — подумал инженер и зашагал быстрее.
Перейдя деревянный мостик, он подошел к дому и остановился, заметив на крыльце темную фигуру женщины. Она сидела, завернувшись с головой в большую шаль, и не слышала его шагов. Женщина плакала, и видно было, как вздрагивали ее плечи и тряслась голова.
Инженер кашлянул.
Женщина сбросила шаль и тревожно смотрела на незнакомца большими, блестящими от слез глазами.
— Вы, верно, товарищ мужа, новый инженер? — спросила она глухим, бесстрастным голосом. — Сейчас я скажу Петру Семеновичу.
Приезжий снял фуражку и хотел назвать себя, но она круто повернулась и скрылась в сенях. Тотчас же на крыльцо вышел коренастый, невысокого роста человек, торопливо застегивающий кожаную куртку.
— Здравствуйте, товарищ! — крикнул он. — Сколько лет, сколько зим! Вот уж никак не предполагал, что здесь повстречаемся.
— Да! Странно переплетаются дороги людей, — отвечал приезжий, целуясь с хозяином и входя за ним в дом. — В институте кто не знал старост, Королькова и Барсова? Неразлучными ведь звали. Помните? А сколько лет прошло, пока мы опять встретились… И где…
Через полчаса приезжий инженер сидел уже за чайным столом и, слушая рассказы Петра Семеновича о жизни на прииске, с любопытством разглядывал забытую уже коренастую фигуру товарища, его некрасивое, но мужественное лицо, покрытое тем здоровым бронзовым загарам, какой бывает только у моряков и охотников.
— Жизнь здесь привольная, спокойная, — говорил Корольков. — Люди простые, смирные. Охота, доложу я вам, — первый сорт! Изюбрь, сохатый, медведь и волк — все, что хотите! А птицы — тетеревей, глухарей да гусей, — хоть пруд пруди! Я здесь прожил пять лет и ни за что бы не уехал. Не тянет меня больше в эти самые культурные центры.
— Неужели? — удивился инженер.
— Да что в них хорошего? Утомительная, лихорадочная жизнь. Все-то вас гонит куда-то, торопит даже тогда, когда вам вовсе и делать-то нечего.
— А общественная жизнь? Умственные течения?
— Да, да… — отозвался Корольков, — это конечно, привлекает, манит. А только, знаете ли, Василий Константинович, изверился и во всем этом! У нас, русских, все как-то не по-настоящему, будто не дело делают, а так, шутят или забавляются. Я увидел, что общественная работа, в конце концов, является лишь ареной для самолюбия, чванства или афер. Я еще в институте, если вспомните, не чувствовал во всем этом искренности. Вот вы были за границей и не знаете многого, а меня убедила в этом судьба большинства наших самых пылких товарищей. Что же касается умственных течений…