Наконец, все увидели отца Якова. Он дрожал и громко выбивал дробь зубами, держа в руках колеблющуюся свечу и уставив глаза перед собой.
На пороге скита он внезапно упад на колени и, сжимая свечу обеими руками, долго шевелил губами, прямо смотря восхищенным, молящим взором.
Радостно улыбаясь, он быстро поднялся и, войдя в скит, зажег лампаду перед иконой и возвратился в сени.
Лишь только он переступил порог, как тотчас же пал ниц и крикнул надрывным голосом:
— Молитесь, молитесь, недостойные!.. Се грядет Великий Судия!..
Глухой, грозный ропот леса ворвался в полутемную избу и заполнил все углы тревогой и ожиданием.
— Приди, Творец Всеблагий, яви чудо! Сердца рабов Твоих — храм Твой, и по слову Твоему сотворят они и положат предел греховной жизни своей…
Монах полз по земле, извиваясь, как черная змея, в трепетных, смутных тенях, бросаемых колеблющимся огнем свечи, и отступая перед Тем, Кого звал он страстным, безумным голосом. Он дополз до порога скита и, встав, быстро вошел в избу и проговорил торжественным и звучным голосом:
— Се, Господи, — рабы Твои, кающиеся в великом грехе жизни и, по слову Твоему, Вседержитель, отыдут они в Царствие Твое и пути очистят грядущим за ними! И мя, недостойного, отпусти ныне, и пойду гласить я волю Твою, гласить очищение земли!..
Отец Яков вновь упал на землю и целовал ее, хватаясь руками и прижимаясь к чему-то невидимому.
— Услышал моление мое… и аз узрел Тебя! — восторженным голосом, растягивая слова, как бы вдумываясь в их значение, говорил монах.
Жуткая, тоскливая тишина тяжело легла на толпу молящихся, напуганных людей. Никто не двигался, боясь громко дышать и поднять голову. Стоя на коленях и склонившись до самой земли, люди молчали, затаив дыхание и ожидая чего-то грозного и рокового, что надвигалось из мрака неизвестности и тайных, волнующих предчувствий.
Только мутные тени сумерек боролись в душном воздухе с медленными вспышками лампады и толпились повсюду, выбегая порой на середину скита, и быстро, бесшумно прятались, серые, неуловимые.
Монах замолк и на коленях медленно двигался по проходу, лицом к дверям, вытянув руки вперед, призывая и маня.
Когда он поравнялся со столом, он внезапно вскинулся во весь рост, закричал, скрежеща зубами, забился в судорогах на полу, а потом вскочил, ринулся в сени и, схватившись за косяк, завопил протяжным, рыдающим голосом:
— Не покидай, не оставляй нас, Всеблагий! Не уходи от нас, бессильных, забывших себя! Зовем Тебя зовом смерти!.. Кровью своей зовем!
Монах замолк, выбежал из сеней и, быстро вернувшись, начал повелительным, властным голосом, задыхаясь и плача, бросать короткие, тревожные слова:
— Ушел… опять ушел!.. Опять грех… мука… Скорей! Скорей! Он ждет исполнения. Скорей! Говорите: отпусти мя, недостойного… Смерть… смерть во спасение…
Голос монаха становился шипящим, и казалось, что он проникает до мозга, жжет его, сковывает волю и зажигает непонятную страсть и томление, будит жажду подвига.
Отец Яков выпрямился во весь рост. Глаза его метали искры, рот судорожно кривился и тянулись вверх зовущие, цепкие руки.
Он казался исполином и над склоненной толпой обезумевших от ужаса людей гремел могучим голосом, в котором был властный, безжалостный приговор:
— Смертью умолите Творца явить чудо! Скорей! Он остановился и ждет…
Пронзительный, полный отчаяния крик заглушил слова монаха.
Высокий, худой парень, бормоча бессвязные слова, бросался в темном углу, расталкивая стоявших впереди.
Рука его метнулась в темноте, и сразу оборвался крик.
Парень грузно рухнул на землю и начал биться, хрипло и тяжело, со свистом дыша. Из перерезанного, клокочущего горла вырывались булькающие кровяные пузыри.
В мертвой тишине, полной ужаса и мрака, слышалось лишь тяжелое хрипение и глухие удары бьющих о землю ног умирающего.
Монах вышел в сени и хотел сказать что-то; он протянул даже руку, но в это время из темного угла вышел незнакомый охотник и молча покинул скит.
При первом движении его сразу исчезла тревога. Люди зашевелились и зашептались. Шепот перешел в тихий гул голосов.
Охотники склонились над умирающим и старались зажать ему рану, но кровь била сплошной струей, текла через рот и нос и собиралась на утоптанной земле пола большой черной лужей.
В сенях, прислонившись к стене, стоял незнакомый охотник и ждал.
Никто не заметил, когда он вернулся и вошел в скит. Все были заняты умирающим. Заклеивали рану паутиной и хлебным мякишем, перевязывали горло и прикладывали снег, перекидываясь тревожными, короткими словами.
Монах быстро повернулся и подошел к Вере Алексеевне.
Она стояла еще на коленях со сложенными на груди руками, а в ее глазах молитвенное, страстное ожидание сменялось безумным страхом. Она дрожала, слыша, как хрипит умирающий и как, возясь около него, тяжело дышат охотники.
— Вера! — зашептал монах. — Вера, останься со мной, не уезжай! Мне не жить без тебя… Одну тебя полюбил я на земле!.. И не надо мне ни счастья, ни спасения!.. Только ты… Только ты…
Она в ужасе отшатнулась от него и, вскочив, хотела бежать, но монах схватил ее цепкими руками и, прижимая к себе, задыхающимся голосом шептал:
— Только ты… Только ты одна…
Вера Алексеевна рванулась и с силой оттолкнула от себя монаха. Он почти упал на стол и не успел удержать ее. Вера Алексеевна выбежала из скита.
В это время за ней сомкнулась толпа, выносившая в сени самоубийцу. Слышались голоса, читавшие отходную; с грустными словами молитвы сливалось затихающее хрипение умирающего.
Расталкивая охотников, отец Яков пробирался в сени.
Барсов возвращался с охоты.
Уже смерилось, но дорога была ясно видна, так как тающий снег еще отражал последние блеклые лучи вечерней зари.
Не доходя до скита, инженер увидел, что вдали на дороге показалась женщина и быстро побежала в сторону прииска.
За ней гнался монах. Его сразу узнал Барсов по высокой, тонкой фигуре и развевающемуся черному подряснику. Еще кто-то третий, прячась в кустах и изредка выбегая на дорогу, следил за происходящим.
Не раздумывая, побежал и Барсов, чувствуя что-то жуткое в безмолвном беге этих людей, видневшихся перед ним в падающих сумерках и в густых тенях, выползающих из чащи.
Женщина заметно уставала и бежала с трудом, спотыкаясь и беспомощно взмахивая руками. Наконец, она исчезла за поворотом дороги.
Монах побежал ей наперерез через чащу.
Еще была видна его голова с развевающимися волосами и черные рукава подрясника, как вдруг он сразу исчез, а затем грозный, полный ужаса и отчаяния крик повис в воздухе и, казалось, мчался по лесу, от дерева к дереву, от куста к кусту.
Слышалось звонкое, сосущее чавканье трясины и неумолкающий крик.
Качались растущие на торфянистом зыбуне кусты и бурая, помертвевшая уже осока.
Откуда-то издалека ветер доносил карканье собирающихся на ночлег галок, и угрюмо гудел встревоженный лес.
Крик не умолкал, становясь заунывнее и грознее.
Не слышалось слов. По воздуху бежал и рвался безумный вопль:
— О… о… о… о…
И далекое эхо откликалось из-за речки:
— О… о…
Не успел Барсов добежать, как из кустов появился охотник и, перейдя дорогу, вышел в чащу.
Гулко грянул выстрел, и раскатились по чаще торопливые отголоски, звонкие и пугливые.
Крик сразу оборвался и замолкла трясина.
Барсов раздвинул куст в остолбенел.
Он узнал Петра Семеновича.
Корольков держал в руке дымящееся ружье и холодными глазами смотрел на трясину.
В нескольких шагах на бурой земле виднелось лишь окровавленное лицо монаха и белела рука, судорожно впившаяся в кочку.
Зыбун делал свое и тихо засасывал неподвижное тело, гордо и победно радуясь в своем безмолвии, словно совершая таинственный обряд.
Скоро все исчезло, и на поверхности торфяника осталось лишь большое черное пятно с выступившей на нем ржавой водой, где, глухо булькая, лопались пузыри.
Корольков повернулся и взглянул на инженера.
На одно неуловимо короткое мгновение глаза их с жутким любопытством встретились, но тотчас же разбежались.
— Петр Семенович, — проговорил после долгого и мучительного молчания Барсов, — я ничего не знаю, но я всегда могу сказать, что мы с вами были сегодня весь день на охоте…
— Благодарю вас… — шепнул Корольков. — Зыбун не выдаст, а суд был правый…
Сказав его, он, не оглядываясь, быстро пошел к мосту.
Барсов долго стоял на краю трясины; видел, как тонула она в опускающейся ночной темноте, и слушал.
Ветер утих, и только встревоженные верхушки леса чуть слышно роптали, да изредка шуршали, падая, последние мертвые листья.
Инженер вышел из кустов.
Вдали блестели огни на прииске, а выше уже загорались звезды.
Тишина наплывала отовсюду неторопливыми волнами, и не хотелось верить, что здесь прошла смерть и утолила ненависть и страсть своим холодным дыханием.
Откликнулась каким-то жадным, жутко-понятным голосом потонувшая в темноте трясина и умолкла, словно притаилась, дрожа от беззвучного, коварного смеха.
В ГИБЛЫХ МЕСТАХ
От небольшого озера Орона, вокруг которого, да и дальше, вниз по Витиму, разбросаны золотые прииски, где работают старатели, идет широкая «езжалая» тропа до самого Байкала. Кто поддерживает эту тропу, кто выкорчевывает выпирающие иногда из-под рыхлой целины черные, скрюченные коряги, кто настилает гати на топь около Сулата — неизвестно; всякий, однако, старается расширить и очистить дорогу.
Тропа вьется змеей по прихотливо цепляющимся друг за друга долинкам и оврагам в диком и пустынном Муйском хребте. Только поздней осенью можно было видеть на ней большие толпы приисковых рабочих, подвигающихся к Иркутску, в Баргузин или Туркинское на зимовье. Летом же тропа зарастает высокой, сочной травой, и в ней, утопая по пояс, бредет разве лишь какой-нибудь неизвестный бродяжка-беглый, сторожко оглядывая местность и надрубая на березах и елях маленькие крестики — «приметы»…