Амнистия нормально есть акт государственной власти по отношению к тем, кого ранее эта власть осудила, т. е. акт победителей к побежденным. Она – признак успокоения; это освобождение пленных при заключении мира. Для нее могут быть различные поводы; давность, которая предполагает забвение, наступившее успокоение, перемена политики, как это было при амнистии 21 октября 1905 года. Для амнистии в 1906 году могли быть те же мотивы. Начиналась новая жизнь, которая означала окончание прежней войны. Слова тронной речи: «Да знаменуется день сей отныне днем обновления нравственного облика земли русской» – давали повод к амнистии.
Но бывают амнистии другого порядка; такова амнистия 1917 года. Создается новая власть. Она не прощает своих прежних врагов, но роли меняются. Осужденные при предыдущем режиме теперь победители. Если им даже как будто объявляют «амнистию», как это сделало Временное правительство, то это только за неимением более подходящего слова. Неизвестные люди еще идут в общей массе под флагом амнистии; известные же без всякой амнистии возвращаются с торжеством, как победители. Этого мало. Они сами начинают судить прежних противников. В 1917 году одновременно с этой амнистией был Указ Временного правительства об учреждении Верховной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц.
О какой же амнистии можно было говорить в апреле 1906 года, когда она была прерогативой прежнего Монарха, носителя исторической власти, именем которой были осуждены те, кого надо было теперь амнистировать? Для успеха амнистии должно было быть показано ясно, что прежняя война окончилась с объявлением конституции, что действительно началось «обновление русской земли». Амнистию можно было только так представлять Государю.
Включение амнистии в «вызывающий» адрес уже само по себе было для амнистии вредно. Но к несчастью, при принятии адреса обнаружилось ясно, что Дума глядела на амнистию так же, как смотрели на нее в 1917 году. Дума не просила за виновных, она освобождала своих, потому что она победила.
Такая острая постановка вопроса возникла не сразу. Когда 29 апреля начались прения об амнистии, Родичев сначала дал им верную ноту. «Да не будет сомнения в значении этой меры, – говорил он. – Кто думает, что амнистия дает санкцию преступлению, тот ошибается… Если вы желаете уничтожить ту ненависть, которая в настоящее время горит ярким пламенем с той и другой стороны, – возьмите на себя почин и щедрой рукой дайте всепрощение. Это – акт высшей политической мудрости. Когда страна охвачена порывом обновления, когда страна жаждет успокоиться – прошлое должно быть стерто начисто». Родичев по характеру своему не умел быть тактиком; он всегда – сама искренность, даже когда себе противоречит. Он верно почувствовал, что в данной политической обстановке только так и можно было ставить вопрос об амнистии. Но за ним говорили люди, настроенные по другому камертону. Трудовик Аникин, признав речь Родичева блестящей, во всем ее отрицал: «Вы слышали призыв к милосердию, я буду говорить о справедливости. Здесь говорили о том, что нужно простить заблудших, а я скажу – нужно освободить невиновных». Демагог Аладьин пошел еще дальше: «Я обращаюсь не к вам, я знаю, что среди вас не найдется ни одного, который осмелился бы подумать о том, что мы не должны дать так называемой амнистии. Я обращаюсь не к вам, а к тем, у кого есть еще время хоть на один момент понять, с кем они имеют дело и с кем они встретились лицом к лицу. За нами страна – и город, и деревня стоят за нами. Наши братья в тюрьмах, ссылке, на каторге могут быть уверены, что мы сами возьмем их оттуда; а если нет…
Голоса. Довольно.
Аладьин. Но зато…
Голоса. Довольно… продолжайте.
Аладьин. Зато мы предоставляем последний случай, последнюю возможность понять нас и примирить нас актом, который ускорит появление наших братьев в нашей собственной среде. Я обращаюсь к тому, кто может, с простыми ясными словами; пощадите нашу страну, возьмите дело в свои руки и не заставьте нас взять его в свои руки».
Не следует судить о Думе по отдельным речам, тем более что эта речь некоторые протесты и вызвала. Но бездействие председателя производило странное впечатление. Молчание его на выходку и угрозу Аладьина могло показаться симптоматичным. Но это было лишь проявлением основного недостатка Муромцева; его ненаходчивости, неуменья реагировать быстро. Его вечная торжественность этому недостатку способствовала. Но впечатление от этого создавалось плохое.
Не будем о Думе судить по речам, а по ее постановлениям; они выражались не только принятием, но и отклонением предложений.
Для понимания того смысла амнистии, который Дума ей придавала, было знаменательно то, что аналогично с 1917 годом требование освободить осужденных сопровождалось другим требованием – суда над властями. Оно было заявлено в первой же речи по поводу адреса, произнесенной кадетом Миклашевским. Он заявил: «С болью в сердце я почувствовал в адресе громадный пробел… мы должны указать в адресе на необходимость суда над совершавшими пережитые ужасы. Мне кажется, что Манифест 17 октября дает возможность привести эту мысль в исполнение. Искренность требует сказать, что немедленный суд необходим. (Аплодисменты.)»
Правда, в адрес это требование не было включено; но зато в адресе заключалось такое описание действий властей, что на них нельзя было смотреть иначе как на «преступление». Но этим Дума не ограничилась. 23 мая она все же постановила учредить особую Комиссию «по исследованию незакономерных действий правительственных лиц и учреждений и предоставить ей внести свои соображения об основах ее деятельности на усмотрение Государственной думы». Чтобы не оставалось сомнения в том, что комиссия должна исследовать действия властей, совершенные и до созыва Думы, при обсуждении этого проекта была подана записка 38 членов, напоминавшая о «преступлениях властей» при усмирении вооруженного восстания в Москве с заявлением, что «виновные в этом каре не подвергались» и что они «должны подвергнуться законной ответственности». Так поступают победоносные революции. К соответствующей этому пониманию амнистии Государя и приглашали.
Вот как в адресе были изложены события, последовавшие после Манифеста, т. е. после первой амнистии 21 октября 1905 года.
«Охваченная единодушным порывом, страна громко заявила, что обновление жизни возможно лишь на основе свободы, самодеятельности и участия самого народа в осуществлении власти законодательной и в контроле над властью исполнительной. Вашему Императорскому Величеству благоугодно было в Манифесте 17 октября 1906 года возвестить с высоты престола твердую решимость положить эти именно начала в основу дальнейшего устроения судеб земли русской. И весь народ единодушным кликом восторга встретил эту весть.
Однако уже первые дни свободы омрачились тяжелыми испытаниями, в которые ввергли страну те, кто, все еще преграждая народу путь к Царю и попирая все основы Высочайшего Манифеста 17 октября, покрыл страну позором бессудных казней, погромов, расстрелов и заточений».
Итак, в изложении Думы, а не только ее отдельных ораторов, после 21 октября преступники находились не в среде осужденных, а только в среде властей. При таком взгляде Думы на недавнее прошлое нельзя было говорить о примирении и успокоении, о забвении прошлого, которые одно могло бы амнистию мотивировать. Судьи и осужденные должны были просто поменяться местами; под флагом амнистии Государю предлагали стать на сторону Революции. Такое понимание амнистии было в тоне всего думского адреса.
И как будто затем, чтобы в этом не осталось сомнения, произошел эпизод с речью М. Стаховича. Либеральная пресса старалась ее замолчать или выставить в смешном и непривлекательном виде. Кто даст себе труд перечитать стенограмму 4 мая, увидит, насколько эти суждения были несправедливы, но, к сожалению, типичны для общества.
В 1-й Думе было сказано много превосходных речей. Но я не знаю другой, которая могла бы по глубине и подъему с нею сравняться. О впечатлении, которое она произвела на собрание, я слышал от людей, которые не любили Стаховича. Если бы Дума оказалась способной подняться на его тогдашнюю высоту, она бы не только получила амнистию – она оказалась бы достойной той роли, которую сыграть не сумела.
Эту речь трудно передать своими словами. Я сделаю несколько выписок. Стахович голосовал за амнистию. «Я совершенно уверен, – говорил он, – что мои избиратели одобрят меня, когда узнают, что я подал голос за полную амнистию, решенную нами еще 27 апреля (это намек на речь Петрункевича. – В. М.). Чем более я в это вдумываюсь, тем более убеждаюсь, что Дума, как народное представительство, должна была высказаться и голосовать, как голосовала, что только величавая мера, только огромный размах веры и любви может выразить чувство великого народа. Первым словом своим Дума его выразила… Почин 27 апреля был размахом Думы, как представительницы всего народа. Но почин еще не все… Кроме почина существует ответственность за последствия, и эта ответственность вся остается на Государе. Он знает, что здесь он безответственен, о чем мы вчера так усердно говорили по поводу подчинения себе министров, но он помнит, что если он здесь безответственен, то это не снимает с души его ответа там, где не мы уже, а он один ответит Богу не только за всякого замученного в застенке, но и за всякого застреленного в переулке. Поэтому я понимаю, что он задумывается и не так стремительно, как мы, движимые одним великодушием, принимаем свои решения. И еще понимаю, что надо помочь ему принять этот ответ. Надо сказать ему, что прошлая вражда была ужасна таким бесправием и долгой жестокостью, что доводила людей до забвения закона, доводила совесть до забвения жалости. Надо сказать, что эта братоубийственная война, эта взаимность жестокости – вот основа для будущей амнистии. Но цель амнистии иная: это будущий мир в России. Надо непременно досказать, что в этом Государственная дума будет своему Государю порукой и опорой. С прошлым бесправием должно сгинуть преступление как средство борьбы и спора. Больше никто не смеет тягаться кровью. Пусть отныне все живут, управляются и добиваются своего или общественного права не силой, а по закону, по обновленному русскому закону, в котором мы участники и ревнители, и по старому Закону Божию, который прогремел 4000 лет назад и сказал всем людям и навсегда: не убий».