Уклонившись от обсуждения этих вопросов, правительство не обошло тех положений, которыми Дума входила в область прерогативы Монарха, т. е. управления. Напомнив Думе, что в этой области ее полномочия заключаются в праве запроса, заявив, что «особой заботой» правительство будет отныне «водворение» в нашем отечестве строгой законности на началах порядка и права», что оно будет зорко следить, «чтобы действия отдельных властей были постоянно проникнуты тем же стремлением, которое отмечено Государственной думой», – правительство не скрыло от Думы тех возражений, которые оно против думских пожеланий имело. Характерно, что оно не заявляло полного несогласия с ними; оно вводило лишь оговорки, отрицать силу которых bona fide[54] было нельзя.
Возьмем вопрос об «исключительных положениях». Дума в адресе находила, что необходимо их «снять». Правительство отвечало, что «неудовлетворительность этих законов сознается правительством, и оно разработает новые, которые должны их заменить». Вот практический путь, по которому оно приглашало Думу идти. Но, продолжало оно, применять исключительные положения все же приходится «вследствие непрекращающихся и поныне повседневных убийств, грабежей и насилий». Нельзя было отрицать как этого печального факта, так и того, что долгом правительства было с ним бороться, что оно обязано было «охранять жизнь и имущество мирных обывателей». И правительство делает вывод: «Доколе смута не прекратится и не будут изданы новые законы, у власти выхода нет; правительство вынуждено будет и впредь ограждать общественную и личную безопасность всеми существующими законными способами». Как можно было не признавать этой дилеммы? Что, кроме «фраз», можно было на это ответить? Мы увидим потом, как ему отвечали.
Или самый чувствительный вопрос об амнистии? И ее правительство принципиально не отрицало, несмотря на вызывающую идеологию, в которую она была облечена в думском адресе. Оно лишь находило, «что общему благу не отвечало бы в настоящее смутное время помилование участвовавших в убийствах, грабежах и насилиях».
Вот ответы, которые дало правительство на «пожелания Думы»; они оставляли почву для соглашений; в области исключительных положений правительство показало путь, на котором от пожеланий и фраз Думы могла перейти к конкретной работе. Вопрос об амнистии ставился – и насколько это было правильно! – в связь с успокоением страны, которому Дума имела возможность и мешать, и содействовать. Что было бы, если бы тогда Дума в лице своего председателя или лидеров сочла желательным поймать правительство на слове и постараться заключить с ним соглашение? Но об этом Дума не хотела и слышать. Она считала себя «победительницей».
Переходя к той области, которая оставалась в компетенции Думы, к намеченным ею законодательным работам, правительство отнеслось к ним совершенно серьезно и доброжелательно. Оно могло бы и здесь вышутить самоуверенность Думы; указать, что оно отложит суждение, пока ее законопроекты не получат человеческий вид, а не будут фразами «без содержания»; могло отметить неконституционность тех ее выражений, которые обходили умышленно права верхней палаты. Ничего подобного правительство, однако, не сделало. В первых словах ответа оно «прежде всего выражает готовность оказать полное содействие разработке вопросов, которые не выходят из пределов «компетенции Думы». «С особенным вниманием относится Совет министров к возбужденным Государственной думой вопросам о незамедлительном удовлетворении насущных нужд сельского населения и издании закона, утверждающего равноправие крестьян с лицами прочих сословий, об удовлетворении нужд рабочего класса, о выработке закона о всеобщем начальном обучении и привлечении к тягостям налогов более состоятельных слоев населения, о преобразовании местного управления и самоуправления с принятием в соображение особенностей окраин. Не меньшее значение придает Совет министров отмеченному Думой вопросу об издании нового закона, обеспечивающего неприкосновенность личности, свободу совести, печати, собраний и союзов вместо действующих ныне временных правил и т. п.».
Я нарочно выписал эти строки из декларации, чтобы показать, насколько сочувственно правительство отнеслось к возвещенной думской инициативе, причем к тем именно законам, которые имели в виду обновление нравственного облика русской земли.
Оно всем им обещало содействие. Оно лишь не отказывалось от своего права при обсуждении этих законов «разъяснять Государственной думе свои взгляды по существу этих вопросов и отстаивать свои предложения по каждому из них». Кто мог бы у правительства отрицать это право, которое существует решительно во всякой стране, при любой конституции? Свой долг содействия правительство обещало оказать и в вопросе избирательного права, хотя – «с своей стороны не считает этого вопроса подлежащим немедленному обсуждению, так как Государственная дума только еще приступает к своей законодательной деятельности, а потому и не успела выясниться еще потребность в изменении способа ее составления». Говоря о «свободах», Совет министров «почитает долгом оговорить, что при исполнении этой законодательной работы необходимо вооружить административную власть действительными способами к тому, чтобы и при действии законов, рассчитанных на мирное течение государственной жизни (т. е. без исключительных положений. – В. М.), правительство могло предотвращать злоупотребления дарованными свободами и противодействовать посягательствам, угрожающим обществу и государству». Что можно возразить против этого? Можно спорить, конечно, о размерах и свойствах этих действительных способов. Нельзя отрицать самого принципа. При обсуждении закона о свободе собраний кадеты показали, что понимают это и сами. Этот пример позднее обнаружил, как сотрудничество Думы с властью могло быть полезно. Каждый в своей роли остался бы. Дума стала бы настаивать на наибольшей свободе, а правительство – на способах законной борьбы со злоупотреблениями. В результате выработался бы желательный компромисс.
Я хочу остановиться теперь на вопросе, который оказался «невралгическим пунктом» и заслонил все остальное. Это был единственный пункт, где правительство сказало решительное «вето», и этим было не право, или по крайней мере этим открыло почву для добросовестных возражений. Однако и в этом пункте настоящим виновником была Дума.
В адресе Дума обещала «выработать закон об удовлетворении крестьянской земельной нужды путем обращения на этот предмет земель казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных и принудительного отчуждения земель частновладельческих». Правительство имело полное право сказать, что с частью, касающейся отчуждения частных земель, оно не согласно и будет против нее возражать. Оно могло это и мотивировать, и попутно обличить демагогию адреса. Все это было бы законно. Но правительство не должно было забывать, что оно не «законодательствует», что его роль ограничивается «содействием» или старанием «убедить» законодателей. Говоря, «что разрешение этого вопроса на предположенных Думой началах безусловно недопустимо», правительство употребляло фразеологию, которая выходила за пределы его компетенции. Признавать недопустимость было делом Думы, Государственного совета и Государя, т. е. органов законодательной власти, а не правительства. Своей фразой декларация давала повод подумать, что правительство или и себя считает законодательной властью, или говорит именем Государя. Конечно, по существу, Государь был с правительством в этом согласен; по «открывать» его взгляды правительство не должно было. Это уже не соответствовало конституционному строю. Однако не Думе было на него обижаться, когда в адресе она заявила, что «выработает закон», как будто она была всей законодательной властью. Но все-таки этой неточностью правительство ослабляло себя.
Но если в этом оно было не право, то насколько оно было право по существу! Оно возражало пока только на адрес, который был в этом пункте демагогией и обманом. Уже после адреса, 8 мая, кадеты внесли свой аграрный законопроект, который явно тексту адреса не соответствовал; в нем предполагался и минимум земли, на которую отчуждение не могло распространяться, и признавалось вознаграждение собственнику за отчужденную землю. При этих условиях отчуждение не было отрицанием права на землю, было только едва ли достаточно мотивированным для многоземельной России расширением законного института «отчуждения». Но по требованию левых партий для достижения единогласия кадеты обо всем этом в адресе промолчали; они дали возможность внушать крестьянству, будто собственность помещиков непременно немедленно и безусловно к нему перейдет. Последствия этого обмана были очень понятны. Создавалась погромная атмосфера; для нее существовала почва давно, но Дума ее усиливала. Правительство чувствовало себя обязанным от этого обмана крестьянство предостеречь; оно заявило это слишком решительно и, может быть, резко: «Совет министров считает обязанностью заявить, что разрешение этого вопроса на предположенных Думой началах безусловно недопустимо. Государственная власть не может признавать права частной собственности за одними и в то же время отнимать это право у других; не может государственная власть отрицать вообще права частной собственности на землю, не отрицая одновременно права собственности на всякое другое имущество». Все это слишком «безусловно», слишком элементарно для такого сложного вопроса; но если вспомнить, с какой демагогией министерство боролось и для какой среды оно теперь говорило, обвинять его будет нельзя. Резкость была результатом думской намеренной демагогии перед крестьянством, слишком опасной игры.
Вот впечатление, которое выносится сейчас из ответа правительства; и странно вспомнить, как к нему тогда отнеслись, что по этому поводу писалось и говорилось! Если поставить задачу на конкурс, как могло на подобный адрес, при наличности существовавшей тогда конституции, ответить правительство, более мягкого и благожелательного ответа изобрести невозможно