современного «кризиса демократий», была в их глазах признаками здоровой политической жизни. Они ее к нам старались ввести с ее терминологией. Этим объяснялась их непонятная для простых обывателей тактика. Не страна не доросла до конституции, не рядовые люди еще не годились для правового порядка; руководители были для России слишком изощрены и учены. Обновление России они искали через очки парламентских битв и успехов страны. Этим объяснялся тот восторг, в который они приходили от первых шагов своей Думы. Вот как 30 мая описывал Милюков победы первого месяца:
«От самоуверенности и авторитета власти – что осталось после этого первого месяца? Первый же удар, так хитро, казалось, рассчитанный знатоками этикетных мелочей, только вывел их самих из равновесия – и пришелся по пустому месту. Их искусство государственного управления, их деловая опытность – в каком свете предстала она перед всем светом в их ответной программе? И глубина их камеральных познаний – как скоро обнаружилось в ней дно при первом легком дуновении парламентской и газетной критики. И наконец, вотум недоверия, придавивший министерство всей тяжестью публичного осуждения 130 миллионов народа. Только месяц прошел – и министерство лежит поверженное и подняться не может; и заметьте, министерство, ничего из рук вон преступного еще не успевшее совершить и отягощенное, главным образом, связью со своими и чужими прошлыми преступлениями…»
«Теперь все без исключения поражены отсутствием плана у власти, стройностью плана у Думы, и все настоятельно требуют вслед за Думой отставки дискредитированного перед страной и абсолютно лишенного всяких государственных талантов министерства…»
Если находить, что вотум Думы свалил министерство, что оно лежит «поверженное» и «подняться не может» – то почему победу не праздновать? Но как такая картина была далека от действительности! Очевидно, партийная пресса и партийные восторги не меньше лести придворных ослепляют глаза и способны вводить в заблуждение. Ведь в эти самые дни блестящей «победы» над правительством «поверженная и бессильная» власть решала вопрос о немедленном роспуске Думы. Всегда точный граф Коковцев рисует, что тогда делалось в лагере «побежденных»[68]. Там не было ни одного человека, который бы не пришел к заключению о невозможности дальнейшей совместной работы с подобной Думой; никто не сомневался и в том, что роспуск пройдет благополучно, что для него у власти было достаточно сил, что думская угроза народным восстанием есть блеф или иллюзия. Но сторонники конституции с роспуском не хотели спешить. Сам Государь показал более проницательности, чем некоторые передовые общественники. Воспоминания С.Е. Крыжановского передают любопытную сценку. Витте как-то стал уверять Государя, будто Дума ему будет опорой. Он с досадой ответил: «Не говорите мне этого, Сергей Юльевич. Я отлично понимаю, что создают не помощника, а врага; но утешаю себя мыслью, что мне удастся воспитать государственную силу, которая окажется полезна для того, чтобы в будущем обеспечить России путь спокойного развития, без резкого нарушения тех устоев, на которых она жила столько времени»[69]. Если это воспоминание точно и если слова Государя не простая бутада[70], это показывает, что он лучше судил положение, чем наша общественность. Она Государя старалась уверить, что народное представительство сразу успокоит Россию. Государь лучше понял, что это совершится нескоро и не без долгой борьбы. Первые же две недели показали ему, что если конституция для России и благо, то 1-я Дума успокоения, к несчастью, не хочет и что ее руководители не к этому ее направляют.
Но сторонники конституции в лагере власти, несмотря на все это, правильно находили, что главного опыта еще сделано не было. Примирение правительства с Думой могло состояться только на почве деловой, конституционной работы. А между тем к ней еще не приступали. Ни одного закона правительство не внесло. Был кадетский аграрный законопроект, но к обсуждению его раньше месяца перейти было нельзя. По необходимости первые думские дни оказались посвященными высоким материям, адресу и тем идеологическим спорам, в которых согласия быть не могло и где оно практически не было нужно. Отрезвить Думу могла только деловая работа. Только она могла открыть Думе глаза. Этот шанс и надо было дать Думе, прежде чем ее распускать. Этим объясняется отсутствие резкой реакции на агрессивную формулу перехода.
Было и другое основание к этому. Если либерализм был смешон в своей уверенности, будто он одержал победу, то правительство, несомненно, в этот день провалилось. Оно оказалось не на высоте положения и на несправедливые нападки не сумело ответить. Недаром у него в этот день и в Думе не оказалось защитников. Когда на трибуну вошел граф Гейден, который сделал своей специальностью обличать эксцессы Думы, то и он от этого министерства отрекся. Это его неожиданное заявление было встречено «громом аплодисментов». Заявление графа Гейдена было сделано в конце заседания. Трудно отделаться от впечатления, что оно было вызвано не столько декларацией, сколько поведением министерства в самом заседании. Роспуск Думы в этот момент при том же правительстве мог быть истолкован неправильно и извратить перспективу. Было выгоднее ждать более удачного времени, а до этого попробовать с Думой работать.
В решении попробовать с Думой работать задней мысли, однако, не заключалось. Во время 2-й Думы правительство предоставило ей, по своему выражению, «гнить на корню» и было бы радо дождаться, чтобы эта Дума дала для своего роспуска повод; оно предпочло бы не прибегать к недостойной провокации с «заговором». Ничего подобного не было в его отношении к 1-й Думе. Власть искренне надеялась, что Дума перестанет играть в революцию. Она оставалась на той же позиции, которую заняла с первого дня, 27 апреля.
Так, несмотря на свои ошибки, Дума новый шанс получила. Было еще возможно поправиться. Но для этого шанса положение было для Думы уже испорчено. Ей было легко с первых же дней за работу приняться; у нее многие законопроекты были готовы. Обойти по соглашению с правительством месячный срок трудности не представляло; ведь и без соглашения с ним его обошли в аграрном законопроекте, и правительство своим участием в прениях на этот обход свою санкцию дало. Но после заявлений, которые сделала Дума в заседании 13 мая, работа с этим правительством для Думы была непоследовательностью, похожей на «отступление». Ее положение после конфликта было хуже, чем у правительства. Не правительство начало; оно могло, не роняя себя, продолжать с Думой работать, а на вотум 13 мая смотреть спокойно, как старшие смотрят на выходку расшалившихся школьников.
Дума так смотреть не могла. Ведь она потребовала отставки министерства. После выступления Стишинского и Гурченко по аграрному законопроекту депутат Онипко в заседании 23 мая протестовал, что председатель предоставил им слово. «После того как Гос. дума выразила недоверие министерству, – говорил он, – и выразила желание, чтобы оно немедленно подало в отставку, я считаю, что Государственная дума не должна была считать представителей министерства своими людьми, а посторонними». Мысль выражена нескладно; формально она и незаконна, но для Думы, которая не признавала конституции без парламентаризма, которая сочла себя вправе потребовать удаления министерства, – работа с ним после 13 мая делала ее предшествующий вотум уже несерьезным. Надо было или на нем настоять, прекратить общение с министерством и вынудить роспуск, либо приходилось поневоле переносить унижение. Это было расплатой за легкомысленную тактику первых недель.
Но главная трудность для нового делового испытания Думы была в самом составе думского «большинства», так называемого «оппозиционного блока».
Законодательная работа в Думе могла быть только делом кадетов. Хотя органическую работу «из тактики» они отвергали, но к ней все же готовились. У них было подготовлено несколько законопроектов. Как и самая их конституция, они доказывали трогательное незнакомство с жизнью; можно было порадоваться, что существовала вторая палата, чтобы придать им человеческий вид. Для этих реформ сотрудничество Думы с исторической властью было полезно.
Но на этой работе кадеты должны были неминуемо столкнуться с трудовиками, и общий фронт оппозиции грозил развалиться. Деловой работы в Думе трудовики не хотели. Они пользовались ею только затем, чтобы поднимать революционное настроение. Относительно кадетов они держались той же тактики, какой кадеты относительно власти. Нм всегда всего было мало. Кадетские законопроекты о печати и о собраниях были прозваны «каторжными». Когда кадетский законопроект о собраниях передавался в комиссию, трудовики голосовали против его передачи, как совершенно негодного.
Они оснащали законопроекты поправками, которые противоречили конституции, но против которых кадетам голосовать было трудно. То трудовики предлагали принять законопроект о смертной казни, не выжидая конституционного месячного срока; то по продовольственному вопросу предлагали образовать при Думе продовольственный комитет и взять продовольствие, т. е. исполнительную власть, в свои руки; то по аграрному вопросу предлагали создание местных комитетов, избрание их по четыреххвостке для подготовки и проведения будущей земельной реформы.
Со своей точки зрения во всем этом трудовики были правы; так явочным порядком создавалась бы «революционная ситуация». Но во всем этом кадеты им возражали, вступались за конституцию. За это трудовики подвергали их оскорблениям; их винили в «измене», в «предательстве интересов народа», в «парламентском кретинизме». Обнаруживалась основная трещина, их разделявшая, водораздел между конституционной и революционной тактикой.
Если бы кадеты сразу стали на свою новую позицию, то не только нельзя было бы говорить об измене, но не было бы сделано тех первых ложных шагов, которые приходилось теперь искупать. Но кадеты поторопились заявить об «единстве всей оппозиции» и ради нее 13 мая взять резкую трудовицкую ноту. Теперь им приходилось противоречить себе и, приняв предпосылки, отступать перед выводами. Конечно, это они себе вменяли в заслугу. Милюков отмечает в «Речи» 30 мая: