И при этом: какая же задача ставилась для комиссии? Неопределенная и необъятная; можно прибавить, и непонятная. Инициаторы выводили все разряды будущих новых законов из якобы одного положения: «Все граждане обоего пола равны перед законом».
Это вовсе не «общее положение» закона, а декларация, или, проще, «фраза». Она или ничего не означает, или говорит больше, чем хочет. Она ничего не означает, если под ней понимают лишь то, что никто не может быть выше закона, что законы для всех обязательны. Тогда это общее место. Если же этим хотели сказать, будто все граждане подлежат одним и тем же законам, то это неправда. В наивном XVIII веке это могли провозглашать в «Декларации прав»; в XX же в такой абсолютной форме это положение было уже неверно. Не будем же мы отрицать социального законодательства, которое защищает одни классы людей против других, специальных законов о защите женщин и много другого? Создать комиссию и поручить ей выработать 4 группы законов на этом начале – есть литература, а не законодательство.
Инициаторы закона должны были сами дать себе труд подумать и поработать; указать конкретные проявления того неравенства, которые они осуждают, и те начала, на которых предлагают его устранить. Это надо было черпать из жизни и русского законодательства. Кадетские специалисты имели на это достаточно времени. Они помогли бы Думе, если бы принесли в нее результат подобной работы; это и было бы с их стороны «законодательной инициативой». Без этого же их предложения только материал для журнальных статей или для резолюций на митингах. Законодательной работе Думы они только мешали.
Результатом такой «инициативы» явилось одно: создали комиссию многолюдную, разнопартийную и ей поручили работу, которую не сумели выполнить «инициаторы». Такая система законодательства была бесцеремонным отношением к чужому труду. Такие поручения, «выдумать закон», прежние начальники давали своим подчиненным. Но в бюрократическом мире подчиненные были специалистами. В Думе это были те же самые люди – так же мало опытные, никому не подчиненные – и комиссии, которым инициаторы давали подобные поручения, неизбежно превращались в «бюро похоронных процессий». Зато сами инициаторы в общих собраниях Думы, в прениях по направлению, оставляли за собой «благую часть», произносили речи о высоких, а при данном составе Думы бесспорных вопросах. Это стало называться законодательной инициативой. Так была облегчена, но зато и совершенно искажена процедура работы. Серьезно законодательствовать таким способом было нельзя.
И любопытно. В прениях по направлению закона о равенстве 5, 6 и 8 июня на все это обстоятельно и деловито указывал граф Гейден. Все кадетские юристы бросились запальчиво ему возражать. Петрункевич, Кокошкин, Родичев, Винавер и dii minores уличали его в противоречиях, в мелочности, непоследовательности, обструкции, в неспособности понять идейную высоту их закона, конечно, в несочувствии равенству и т. д. Был фейерверк партийной полемики, из-за чего проявилось столько горячности, когда вопрос был чисто технический о наиболее верном и быстром пути провести те реформы, о существе которых не спорили? Это невозможно понять, если не признать печальную истину, что у кадетов разработанных законопроектов о равенстве не было. Если не принять их манеры законодательствовать, то скоро стало бы ясно, что хваленый стройный план кадетских работ есть только блеф, что в распоряжении партии были либо тоже либеральные «оранжереи» и «прачечные», либо «Декларации прав», с которыми они опоздали на 125 лет. Упрекать кадетов за это нельзя; подготовить проекты было делом правительства. Но не надо было противопоставлять свою подготовленность бездарности разложившейся бюрократии. А ведь из этого высокомерного противопоставления делались выводы.
Законопроект о «равенстве» демонстрировал скудость законодательного кадетского багажа. Было легче, конечно, вместо того чтобы поработать над положительным правом, провозгласить «общий принцип» и поручить комиссии в «спешном порядке» превратить его в «целый ряд» новых законов. А потом утверждать, что законопроект о равенстве был ими ранее приготовлен. Зачем было так делать? Ведь Дума не избегала работы. Но Дума еще больше работы любила эффекты и громкие фразы, хотя бы от них результаты работы страдали. Идеалом лидеров Думы был не рабочий парламент, трудящийся над положительным законодательством, a Assemblee Nationale 1789 года, бросающая в мир «принципы». Но эта Assemblee Nationale и имела исторической миссией совершить Революцию, а не мирно преобразовать Государство.
Насколько кадетские специалисты оказались мало подготовлены к практическому «законодательству», можно судить по тому же законопроекту о «равенстве», поскольку он касался вопроса крестьянского.
Уравнение крестьян в правах с другими сословиями было давно общим местом либеральной программы. Но положение крестьян в России было так своеобразно, так связано со всем ее прошлым, что для разрешения этой проблемы было нельзя вдохновляться одними примерами Запада или Америки. Надо было самим поработать. И если было ошибкой соединять вместе, для однообразного разрешения, вопросы совершенно различные, то было не меньшей ошибкой один цельный и связанный крестьянский вопрос «раздроблять».
Витте не раз при мне с горечью упрекал 1-ю Думу, будто она не интересовалась крестьянским вопросом. Такой упрек казался кощунством. Кадеты гордились, что они первые его серьезно поставили. Упрек был и несправедлив. Кадеты, конечно, искренно хотели его разрешить. Но, при всем своем народолюбии, они с крестьянским вопросом не только не справились, но и особенностей его не усвоили. Они увидели в нем лишь часть вопроса о равенстве, наряду с женским, национальным и другими вопросами. Дело было, однако, не в этом; все стороны крестьянского вопроса в России были связаны вместе. Витте это лучше их понимал. Все мероприятия, носившие след его руки, всегда поднимали общий крестьянский вопрос; так он был поставлен в Особом совещании по сельскохозяйственной промышленности, затем в Указе 12 декабря 1904 года. Следы этой же точки зрения сохранились и в декларации 13 мая, при нем подготовленной, но которую уже не он прочитал. Но кадетский законопроект о «равенстве» этого не заметил и искусственно крестьянский вопрос разложил по разным ящикам.
«Неравноправие» крестьян в России было самым кричащим явлением, потому что касалось большинства населения. Но его своеобразие было в том, что в основе крестьянского неравенства лежала отчасти и крестьянская привилегия; исключительное и особенное право крестьян на надельную землю. Особенность эта была принята в интересах крестьян. Чтобы защищать только что освобожденные крестьянские общества от скупки у них надельной земли, а отдельных крестьян от обезземеления, надельная земля была объявлена неотчуждаемой и принадлежала не отдельным лицам, а целому крестьянскому обществу. Это создало своеобразный, незнакомый общему праву и для своего времени благодетельный институт. Но у него были оборотные стороны; из него вытекла замкнутость крестьянского сословия, особые условия для входа и выхода из него, связь надельной земли с сословностью, своеобразный характер общей земельной собственности, неподсудной общим судам; вытекли особые права общества на своих членов, крестьянское сословное самоуправление и сословный суд, своеобразный порядок наследования и много другого. Все это вместе делало из крестьян status in statu[73]. А как бы в уплату за это на крестьянском обществе остались лежать специальные обязанности на пользу всего государства, из которых главной и самой несправедливой была повинность обязательной государственной службы на низших постах администрации. Такова была историческая почва, на которой покоился у нас крестьянский вопрос.
Как можно было распутать этот гордиев узел только с точки зрения равенства? Самые горячие сторонники этого принципа не решились бы объявить сразу свободу надельных земель, прикончить с общиной по правилам 10-го тома и даже хотя бы только заменить трудовой принцип наследования кровным родством. Как обойтись без «натуральных повинностей», включая в них же и отбывание одними крестьянами и за их только счет полицейской службы в деревне? Для 1-й Думы все это осталось вне поля зрения, ибо разрешить это одной отменой правовых ограничений было нельзя. Можно было уничтожить для крестьян сословное законодательство; но тогда пришлось бы заменять его социальным, из крестьянского сословия сделать социальный класс мелких землевладельцев и защищать его против сильных. Здесь было поприще для творчества наших народников и знатоков сельского быта; ставить этот вопрос на одну доску с женским и еврейским неравноправием, выхватив из него только эту черту неравенства, было совершенно поверхностным подходом к вопросу.
Декларация правительства гораздо разумнее поставила этот вопрос, чем инициаторы Думы. Но разрешить вопроса и правительство не сумело. Позднейшие законы 50 октября и 9 ноября 1906 года всей его совокупности не обнимали. Но 1-я Дума не сделала даже и этого. О том, насколько кадеты были далеки от понимания русского крестьянского вопроса со всем его своеобразием, я могу судить по собственному опыту и наблюдению. Я был в этом отношении так же мало подготовлен, как и мы все; принцип «равноправия» для нас решал весь сложный вопрос. Впрочем, сам Витте рассказал в «Воспоминаниях», что и он сначала не интересовался крестьянским вопросом. Благодаря общему равнодушию этот вопрос и мог так долго существовать в его виде. К положению крестьян все так привыкли, что немногие себе отдавали отчет, в чем оно заключалось и какие оно тем, кто к нему приступает, готовит сюрпризы.
Мне пришлось столкнуться с этим вопросом случайно, в 1916 году. «Прогрессивный блок» решил «для демонстрации» поставить на повестку тот правительственный законопроект о крестьянском равноправии, который был внесен еще в 1907 году, в замену закона 5 октября 1906 года, проведенного П.А. Столыпиным в порядок 87-й ст. Основных законов.