Урусов, как и Столыпин, принадлежал к той плеяде либеральных бюрократов, у которых, в правящем классе, было достаточно связей и положения, чтобы позволить себе роскошь быть самостоятельными. Таких людей было немало; их помощь была кадетам нужна, чтобы Россия могла преобразоваться в мирном порядке. К сожалению, общественность умела утилизировать их только тогда, когда они с бюрократией рвали. Урусов, благодаря бюрократическому опыту, понимал обстановку. Он не делал себе распространенных иллюзий, что стоит кадетам получить власть в свои руки, как все пойдет благополучно. Он предупредил об этом словами: «Я могу утверждать, что никакое министерство, будь оно взято из состава Государственной думы, не сможет обеспечить порядок, пока какие-то неизвестные люди или темные силы, стоящие за недосягаемой оградой, будут иметь возможность хвататься за отдельные части государственного механизма». Зло было действительно тут. Урусов предупреждал Столыпина, что его министерство одно будет бессильно с ними бороться. «Главные вдохновители находятся, очевидно, вне сферы воздействия Министерства внутренних дел, и вот почему я, не направляя своих слов ни против министерства, ни против отдельных министров, могу все-таки утверждать, что категорическое заявление, сделанное нам сегодня, вряд ли имеет под собой твердую почву». Это был подход к центру вопроса. Кто же были эти темные силы и, главное, в чем было их могущество? Урусов был опытнее, чем Столыпин, и понимал это лучше. На самого Столыпина он не нападал: «Я совершенно уверен, что г. министр внутренних дел сообщил нам все, что мог, уверен в искренности его сообщений, и не сомневаюсь в том, что при министре Столыпине никто не решится воспользоваться зданием министерства и министерскими суммами, чтобы организовать погромы и устраивать подпольные типографии».
Но вывода из всего этого, к сожалению, Урусов не делал; он правильно указывал зло, но не указывал способов к его излечению. Тогдашняя кадетская «тактика» этого не позволила. Потому и Столыпин не понял его или мог сделать вид, что не понял. Он с гордостью ответил Урусову: «Я должен сказать, что по приказанию Государя Императора, вступив в управление Министерством внутренних дел, я получил всю полноту власти, и на мне лежит вся тяжесть ответственности. Если бы были признаки, которые бы мешали мне, то эти призраки были бы разрушены, но этих призраков я не знаю».
Жизнь надсмеялась над этой самоуверенностью. «Темные силы» не только убили Столыпина, они погубили Россию. Урусов был прав: с ними не справились.
Но мало было пророчески окрестить эти неизвестные силы, как это сделал Урусов. Было необходимо дать себе отчет, в чем было их могущество? Оно было не в том, конечно, что они «вахмистры и погромщики», как при «несмолкаемом громе аплодисментов», закончил Урусов. Сила их была, к несчастью, в том, что либеральная общественность своей тактикой создавала для их интриг и их укрепления благодарную почву. Не идя на соглашение с властью, либерализм ослаблял все государство. Революционеры справа, которые производили погромы «жидов», как и те революционеры слева, государственная мудрость которых изобрела погромы «помещиков», террористы, которые убили Герценштейна и Иоллоса, и те, кто подстреливали городовых на постах, – одинаково были не «красой и гордостью», а болезнью страны. В здоровом государственном организме ни тех ни других быть не должно; такие явления там только индивидуальные преступления. Заразительность их гибнет в здоровой правовой атмосфере. У нас было другое. Левый Ахеронт сделался союзником либерализма, и отречься от него либерализм до тех пор не решался. Потому и правый Ахеронт нашел свою опору в правительстве, в самом Государе включительно. Оба гибельных Ахеронта питали друг друга. Дума громила «правых погромщиков», но требовала амнистии для «своих» за «убийства» и даже за все «аграрные» преступления. Государь в ней Думе отказал, а зато «миловал» своих по предстательству дубровинской шайки. Сопоставление тех и других морально может казаться кощунством, но политически они были друг на друга похожи, как негатив похож на фотографию. Недаром часто нельзя было отделить революционеров от охранки; а «революционеры», ставши властью, свое «охранное» лицо показали. Размножение революционных бактерий было одним из последствий самодержавия. Объявление конституционной монархии могло стать началом выздоровления. Но для этого было необходимо соглашение и сотрудничество власти с либеральной общественностью. Ее амплуа занимали кадеты; они ее за собой вели. Только взаимное соглашение их с исторической властью могло их обоих избавить от своих вредных Ахеронтов. В этом была их задача и залог «морального обновления» русской земли.
Но когда Столыпин пришел перед Думой с осуждением правого Ахеронта, с обещанием, что прибегать к нему при нем больше не будут, как его встретила Дума? Она не поняла, что в ее интересах было дать опору Столыпину в обещанной им новой политике. Она как будто нарочно поставила себе целью во славу «темных сил» Столыпина докапать. Винавер красноречиво громил предыдущее министерство, лицемерное его отношение к Банковскому и Будаковскому, делал ядовитые намеки на Трепова (который в это время вел с Милюковым переговоры о кадетском правительстве). Родичев уверял, что «был день, когда министерство могло торжественно заявить стране, что отрекается от старых путей насилия и произвола, от старых путей лжи; оно этого не сделало в тот день». И он кончил указанием, что, только «покинув министерские места, они могут исполнить долг перед родиной. (Бурные аплодисменты, голоса: «В отставку, в отставку».)»
Аладьин вышучивал речь Столыпина, который «объясняясь с нами с трогательным дрожанием в голосе, смиренно просил, чтобы мы простили им грех в прошлом потому, что они в настоящем раскаялись». Рамишвили издевался над Столыпиным, будто «он признал, что сознательно делалось то, что делалось темного, омерзительного, губящего всю Россию. Сказал или так проговорился министр, все равно он выложил всю душу; простите за прошлое, в будущем не будет ничего подобного». В формуле перехода, принятой Думой, было изложено, что «только немедленная отставка настоящего министерства и передача власти кабинету, пользующемуся доверием Гос. думы, в состоянии вывести страну из тяжелых и быстро возрастающих затруднений». Так отнеслась Дума к откровенной и мужественной речи Столыпина.
А на другой день восторги Милюкова в «Речи». «Резолюция, принятая вчера Государственной думой по поводу ответа министра внутренних дел, – писал он в «Речи» 10 июня, – ярко подчеркивала мораль, вытекающую из нового урока, преподанного Думой министерству… Устами целого ряда ораторов она доказала министру, что министерство не способно понять свой долг перед страной, бессильно его выполнить и, следовательно, должно уступить свое место министерству, вооруженному настоящей силой, моральным авторитетом».
Поведение революционных партий в этом заседании Думы было понятно. Они старались мешать соглашению с властью и поднимать революционное настроение. Но как объяснить кадетскую тактику? О каком беспристрастии и объективности можно было после этого говорить?
И кого, кроме «своих», могла убеждать думская формула перехода?
С запросом к министру внутренних дел поучительно сопоставить другой запрос к министру юстиции.
Мировые судьи Петербурга неожиданно вспомнили, что по уставам 1864 года им было предоставлено право проверять места заключения и освобождать тех, кто был задержан неправильно. Давно никому из них не приходило в голову этим правом воспользоваться. После объявления конституции судьи это попробовали. Как и должно было ожидать, оказалось, что многие арестованные содержались без оправдательных документов. Немедленно это было исправлено; документы были доставлены, и «законность» восторжествовала. Положение об охране делало это исправление очень легким. Но интерес запроса был не в действиях Министерства внутренних дел, которое по-домашнему содержало арестованных без ордера, а в действиях судебных властей и самого Министерства юстиции. Почему за все это время бездействовали мировые судьи и прокурор? Как к этому бездействию отнесется новое Министерство юстиции? Запрос был об этом.
От него 30 июня выступил товарищ министра сенатор Соллертинский. Если отнестись к его словам без предвзятости, нужно будет признать, что Министерство юстиции сделало все, что могло по конституции сделать. Соллертинский печальный факт подтвердил. «Как ни узки, – говорил он, – полномочия мировых судей и прокурора, сводящиеся почти исключительно к формальной проверке документальной правильности заключения, нужно сознаться, что и эти полномочия имеют свою печальную историю, лишний раз устанавливающую, что отдельные законоположения, не согласованные с общим политическим режимом, нежизнеспособны… Эти законоположения, начертанные в судебных уставах 1864 года, за 42 года захирели, омертвели и успели забыться так основательно, что когда столичные мировые судьи, спустя 40 лет после открытая столичных мировых учреждений, вспоминали о существовании этих статей, то появление их в местах заключения произвело некоторый переполох; переполох не только среди начальников тюремных мест, не видевших дотоле мировых судей у себя, но и среди прокурорского надзора, поспешившего отозваться на это самым ограничительным толкованием этих полномочий, а значит, и своих собственных. Прокурор Петербургской судебной палаты сообщил в порядке надзора относящееся сюда определение мировых судей в соединенное присутствие Правительствующего сената. Мало того, я должен сказать, что сам Правительствующий сенат в соединенном присутствии, отменив своим определением 8 июня некоторые подробности общего определения съезда мировых судей, признал вопрос о пределах права посещения мировыми судьями мест заключения вопросом настолько новым в судебной практике, что постановил передать его на рассмотрение общего собрания Правительствующего сената».
Вот что по рутине происходило в столице, в прокуратуре Петербургской палаты и в Сенате – на втором месяце управления Щегловитова. Что же сделал новый министр, когда про это узнал? «Прежде чем состоялось постановление общего собрания Сената, – говорил Соллертинский, – прежде чем состоялось даже такое постановление соединенного присутствия (т. е. раньше 8 июня), министр юстиции, идя навстречу назревшей потребности восстановления основных начал судебной реформы 20 ноября, отменил распоряжение прокурора Петербургской палаты как неправильное и предписал ему немедленно уведомить начальников м