Было ли это объяснение, похожее на признание в провокации, искренно или было придумано, чтобы свой план задним числом оправдать? Трепов был очень примитивный политик, но не был ни трусом, ни провокатором, и понять правду нетрудно.
Характерны слова его интервью агентству Рейтера, которые Милюков сам в «Речи» приводит. «Кадетское министерство, – говорил Трепов, – сопряжено с большим риском, но страна находится в таком положении, что на этот риск надо пойти. – И он прибавлял: – Если даже это средство не поможет, придется – и только тогда – обратиться к крайним средствам».
На эти последние слова не обратили внимания, а в них вся разгадка. Трепов яснее, чем Милюков, видел другую сторону дела. Если задача кадетам удастся, тем лучше; это путь наиболее краткий. Но если они со своим министерством провалятся и революции остановить не сумеют, то власть была еще достаточна сильна, чтобы и без их помощи революцию остановить физической силой. И тогда стало бы возможно отменить и конституцию, которая себя не оправдала. Трепов об этом не стал бы жалеть. Милюков не превратил его в «конституционалиста» по убеждению. А расчет правых на выгоду «временного торжества революции» был вовсе не нов. Он не раз находил сторонников в разнообразных кругах. Нм в 1905 году оправдывал свою «слабую» политику Витте, ссылаясь на тактику Тьера с коммуной. На то же надеялись и те, кто в 1917 году не хотели против большевиков защищать правительство Керенского. К моему изумлению, в 1908 году однажды так рассуждал и М.А. Стахович. На это рассуждение намекали и слова Трепова в его интервью: «Если не поможет кадетское министерство, то тогда – и только тогда – возможно станет обратиться к крайнему средству».
Итак, Трепов в своей авантюре оставался верен себе; но это обнаруживает, как вся эта попытка была далека от реальности. Она не столько политический акт, сколько забавный сюжет для экрана. Для него ресторанная встреча двух видных врагов – благодарная тема; оба собеседника друг друга разыгрывали, хотели друг друга для своих целей использовать и в результате оба попались. Трепов за нее заплатил своим положением, а Милюков поплатился с другой стороны; легкая «победа» над Треповым ему ослепила глаза, когда зашел уже второй, более серьезный и реальный разговор на эту же тему.
Вторая попытка имела совсем другой характер, чем первая. Они исключали друг друга. В переговорах с Треповым Милюков хотел использовать революционную ситуацию, чтобы создать кадетское парламентарное министерство с кадетской программой. Это было бы полной победой Думы над исторической властью.
Вторая попытка была поставлена иначе[79]. Она теперь прекрасно известна. Первым о ней рассказал Д.Н. Шипов; к его рассказу Милюков в «Трех попытках» внес ценные добавления. Позднее, уже в 1923 году, точки над «г» поставили мемуары Извольского. Много мог бы добавить Н.Н. Львов. Но того, что мы знаем, достаточно, и в главном все рассказы согласны.
Эта попытка, в отличие от первой, вовсе не имела целью победу над властью. Она стремилась восстановить между ней и Думой те отношения, которые были созданы Основными законами, и от вредной для России войны вернуться к совместной работе. Это было опозданым, но не безнадежным опытом начать все с того пункта, где Дума пошла по неконституционным путям. Соответственно такой задаче вторая попытка вышла из другой среды, нежели первая; не из стараний двух политических антиподов друг друга перехитрить. Она зародилась в кружке единомышленников, которые одинаково считали октроированную конституцию основой нового строя, а не нарушением прав народа. В этом кружке были представлены оба лагеря; и либеральные бюрократы, которые не мечтали больше о возвращении к самодержавию, и те разумные представители нашей общественности, которые не считали своим призванием прежде всего «углублять революцию». Их общей целью было укрепить новый порядок совместной работой власти с общественностью. В этом и был символический смысл этой попытки. Она должна была быть не новой формой революционной борьбы, а возвращением к конституционной идее.
Со стороны бюрократии инициатором был А.П. Извольский. Это характерно. Дело не в его личных свойствах; но по своему прошлому он был прикосновенен к земским кругам; а пост министра иностранных дел позволял ему лучше других понимать необходимость преобразования политического строя России. К этой идее он привлек и других; в числе их был и Столыпин. Это было началом его последующей карьеры. Он был настоящий государственный человек, больших дарований; волевой, очень активный, умевший решаться. Самые недостатки его были оборотной стороной его качеств: он был нетерпелив и иногда слишком скор на решения; любил ломать там, где можно было осторожно пройти открытой дорогой. Общественность же в этом кружке была представлена Н.Н. Львовым; человек левых взглядов, земец, прежний сотрудник «Освобождения», член «большинства» земских съездов, один из учредителей кадетской партии и даже недолгий член ее Центрального комитета, он принадлежал к тем, которые после победы 1905 года уже не умели понять кадетскую тактику. По характеру он не был «политическим лидером», но часто умел верно понимать запутанное положение; он обыкновенно ставил диагноз лучше, чем указывал и, особенно, чем сам применял средства лечения. Вечно носился с новой мыслью, всем ее тогда проповедовал, побуждал других действовать, писал записки, но от практической деятельности любил стоять в стороне. Таким я помню его во время войны, в 1915–1917 годах. Таким, очевидно, он был и в 1906 году; он был богат на мысли и планы; в острые минуты умел находить нужное слово; некоторые речи его были событиями, давали превосходные формулы. Но он был только вдохновителем, не реализатором.
Насмотревшись на вакханалию Думы в первые месяцы, он подал записку, которую теперь полностью в своей книге напечатал Извольский[80]. Она для Львова была характерна.
Львов констатировал то, в чем тогда все разумные люди были согласны: так продолжаться не может. Работа Думы с этим правительством приносит лишь вред. Но вину он возлагал на обоих, вернее, на все русское прошлое. Распустить Думу опасно; авторитет ее еще велик, и от нее покуда многого ждут. А главное, распускать ее и не нужно; Дума не безнадежна; в ней есть здоровые элементы, которые опасность положения понимают. Через них можно наладить между нею и властью нормальные отношения; но для этого необходимо переменить министерство. Его отношения с Думой испорчены, и оно само виновато; но смена его не должна иметь вида капитуляции перед требованиями Думы; она должна казаться актом свободной инициативы Монарха. Совсем не нужно вводить у нас парламентаризма, как требует Дума, не нужно создавать партийное министерство; в России нет достаточно сильных для этого партий, а только их суррогаты. Этот взгляд не был со стороны Львова captatio benevolentiae[81]; он был его давнишним, искренним убеждением. Новое министерство должно было поэтому быть вне партий, быть смешанным, соединять в себе представителей опытной государственной власти и разумных представителей Думы. Соединение в одном и том же кабинете прежних врагов и получило в это время своеобразное наименование «коалиционного министерства». Такое правительство должно было взять на себя инициативу реформ. Программу их записка не предлагала, и это было характерно. О смысле реформ уже не было спора между властью и общественностью; разногласия были только в деталях. Участие в правительстве представителей исторической власти и представителей либерального общества было залогом того, что законные пожелания обеих сторон не будут забыты. Такое правительство и такая программа смогут встретить в Думе поддержку.
Извольский повез к Государю эту записку в свой ближайший доклад; в случае неудачи решил подать сам в отставку. Но неудачи не было. Государь его внимательно выслушал, принял записку и через несколько дней его вызвал, выразил, в общем, с запиской согласие и поручил ему войти в переговоры с возможными членами нового кабинета. К переговорам Государь сам просил привлечь и Столыпина; дал для него собственноручную записку Извольскому. Так к «заговору», ибо все еще делалось тайно, и многие министры об этом узнали только post factum, примкнул на этот раз и Государь.
Итак, в лагере власти на этот раз дело было прочно поставлено. Наступил момент, когда можно было наконец сойти с мертвой точки и сделать вперед хотя маленький шаг. Дело было теперь за общественностью, т. е. за Думой; а если за Думой, то, значит, за кадетами. В этом и была их политическая ответственность; помимо них ничего сделать было нельзя. А самым влиятельным членом партии, ее лидером был Милюков; хотя он не состоял членом Думы, но он был председателем Центрального комитета, редактором партийного официоза. Как и кадетов, его обойти было нельзя. Это в своей записке признавал и Н.Н. Львов; отношение к нему в ней характерно. «Хотя он и не состоит членом Думы, – писал Львов, – его влияние очень велико столько же в Думе, сколько и в обществе; несмотря на все свои недостатки – громадное честолюбие и склонность к интригам, – это человек ясного ума и политического понимания. Его участие в министерстве могло бы быть очень полезно, ибо он стал бы тогда самым энергичным защитником его против левых. Он один мог бы в трудных условиях организовать в Думе правительственное большинство».
Так началась, на этот раз уже по прямому поручению Государя, настоящая «разведка» среди кадетских вождей. Переговоры с Милюковым взяли на себя сами министры – Извольский, Столыпин, также Ермолов. О разговорах с Милюковым Извольского и Ермолова мы знаем не много. В своих «Трех попытках» (с. 32), а равно и в «Воспоминаниях» Милюков сообщает только, что Ермолов ему сам сказал (в отличие от Трепова. – В. М.), что беседует с ним по поручению Государя и что Извольский, по его впечатлению, искренно относился к этому плану. Но это и все, что про них он говорит. Мы гораздо лучше осведомлены о разговоре Милюкова со Столыпиным; о нем мы знаем и от того и от другого