[82]. Рассказы их совпадают, но обнаруживают то qui pro quo[83], которое было бы очень смешно, если бы речь не шла о столь серьезных предметах.
Из своего разговора с Милюковым Столыпин вынес определенное впечатление, что «коалиционному» кабинету Милюков не сочувствует; но зато Милюков ему дал понять, что не уклонится от поручения лично образовать кабинет, если такое поручение ему будет дано. Такой неожиданный поворот разговора Столыпина мог лишь изумить. Ведь о премьерстве Милюкова вообще в этом кружке и в записке не было речи. Теперь мы это недоразумение понимаем. Милюков считал, что разговор со Столыпиным лишь продолжение бесед его с Треповым, в которых образование кадетского парламентарного министерства ему казалось вопросом «решенным». Спор с Треповым шел лишь о деталях. Столыпин же про это не знал. Но он был еще более удивлен, когда, по рассказу уже самого Милюкова, последний дал ему понять, что о его, Столыпина, личном участии в кабинете не может быть речи[84]. На такое уже совершенно для него непонятное и чересчур самоуверенное заявление Столыпин ответил «полуиронически», «что ведь министр внутренних дел есть в то же время и шеф жандармов, выполняющий непривычные для интеллигенции функции». «Вероятно, – иронизирует в свою очередь Милюков, – Столыпин был удивлен, когда я ответил, что элементарные функции государственной власти известны моим «единомышленникам». Конечно, был удивлен; ведь речь шла не о теоретическом знании, которое есть и у студентов, а об умении, опыте и способности к этому делу. Ведь тогда еще не было взгляда, что «всякая кухарка может управлять государством». Удивлен Столыпин был и тем, что Милюков мог претендовать на этот пост для «общественности». Зато и Милюков был очень недоволен Столыпиным; он в своем рассказе подчеркивает, что «Столыпин только вскользь и поверхностно расспросил его о разных пунктах кадетской платформы. Трепов же расспрашивал об этом очень подробно, стараясь вникнуть в детали и записывая все в записной книжке». Разговор с Треповым Милюков принял очень серьезно; думал, что Государь принципиально уже согласен на то, что Милюков внушал Трепову, и потому отнесся к Столыпину так, как будто Столыпин хлопотал лишь о том, чтобы в милюковский кабинет включили его. И в результате Милюков заключает, будто «отрицательное отношение Столыпина к предмету беседы стало особенно ясно с момента, когда он понял, что о его личном участии в кабинете не может быть и речи». Вот как иногда пишут историю. Все это только забавно, как водевильное qui pro quo. Но в своем общем впечатлении Столыпин был прав. Коалиционному кабинету Милюков не сочувствовал и ему помогать бы не стал; зато от составления своего кабинета не уклонился бы.
Но и Милюков был прав в свою очередь, когда почуял в Столыпине злейшего врага его собственного плана и понял, что треповскую комбинацию он будет стараться расстроить. Удивляться этому не приходится.
Когда в разговоре с Милюковым Столыпин понял, что кадеты требуют ни много ни мало как кадетского министерства, то он мог искренно Государю сказать, что принятие подобного предложения грозит России гибелью. Не потому, конечно, что его самого в таком кабинете не будет; сводить его отношение к подобным личным мотивам едва ли достойно. Но Столыпин понимал политическое положение лучше, чем Трепов; у него не было и той задней мысли, которую Трепов держал при себе на случай провала. Отмены конституции и возвращения к Самодержавию он не хотел. Но он понимал, что кадетский кабинет – опасная авантюра. К тому же о нем вообще не было речи; на него намекал один Милюков, не упоминая о Трепове. Государь пока согласился только на план «коалиционного кабинета»; только о нем производилась разведка, и этот план был погублен непримиримой позицией Милюкова. Его он не допускал, и этого было достаточно; план этим был сорван; а претензия Милюкова стать премьером самому казалась Столыпину только смешной.
Мог ли вообще удаться план коалиционного кабинета? Это маловероятно; с ним было опоздано. Ложный курс тем и опасен, что с течением времени уводит от цели все дальше. Для исправления его становится тогда мало добрых намерений; нужен отрезвляющий шок. Курс коалиционного кабинета мог быть легко кадетами принят в первые думские дни. Тогда без затруднений могло бы образоваться то конституционное большинство, которое позднее стал подсчитывать Милюков, как опору своего кадетского министерства. Тогда было бы нормально образование коалиционного министерства, в котором члены Думы своим присутствием не давали бы правительству сбиваться с новой для него, либеральной дороги. Но вовремя правительство этого не сделало, а кадеты скоро сделали очень много, чтобы подобный курс устранить. Как могли бы они поддерживать коалиционное министерство после общего антиконституционного адреса, после того как они Думу объявили «законодательной властью», которой будто бы должны были подчиняться министры? Взяв сразу ложное направление, кадетские руководители шли дальше силой инерции и не смогли бы легко свой курс изменить оттого, что некоторые из них бы стали министрами. На этих министров, как на изменников, обрушилось бы дешевое негодование левой часта Думы и общества. И у них не могло быть гарантии, что и правительство, видя такое к ним отношение, будет их слушать, что их не одолеют темные силы, что их не выбросят вон, когда они будут не нужны. К чему было бы их вхождение в кабинет, если, войдя в него, они тем самым теряли бы свое влияние на общественность?
После первоначальной разведки и беседы с Милюковым план коалиционного министерства оказался без почвы. Кадетская партия его не хотела, а без ее поддержки оно существовать не могло. План был сделан невозможным благодаря тактике кадетских руководителей и их мало обоснованным, широким надеждам. С этим планом исчез шанс соглашения с Думой. Но сразу дело не кончилось. У него явилось незаконнорожденное продолжение. Оно любопытно.
Продолжение принадлежало уже лично Столыпину. Как человек умный и зоркий, он из разговоров с кадетскими лидерами сделал правильный вывод: с 1-й Думой ни до чего договориться нельзя. Она не хочет того, в чем могло быть спасение, т. е. коалиционного министерства, и предъявляет требования, которые погубят Россию. Продолжать переговоры на эту тему – значит терять время и укреплять растущую смуту. Если не хотеть рисковать революцией, нужно перейти в наступление; эту Думу, которая давно сошла с рельс, надо распустить как можно скорее и начинать все сначала. Это единственное средство спасти конституцию. Иначе именно ей грозила опасность. Как человек решительный, Столыпин тотчас составил свой план. Он не хотел, чтобы роспуск Думы был победой принципиальных врагов конституции; он боялся их чрезмерного усиления, боялся и того, что такой роспуск будет понят страной как реакция и толкнет избирателей влево. Отсюда явился его личный неожиданный план: образовать коалиционное министерство, с участием популярных общественных деятелей, которое должно бы было начать с роспуска Думы и новых выборов. На пост председателя такого министерства была им выдвинута и Государем одобрена кандидатура Шипова.
Что Столыпин мог придумать подобную комбинацию – простительно; он мало знал нашу общественность, ее чувствительность и щепетильность в этого рода вопросах. Но как мог Львов надеяться привлечь к такому плану Шипова, у которого мотивы моральные всегда звучали сильней политических? Для меня это загадка. Могу себе объяснить это только тем, что Львов ясно сознавал неисправимость Думы, поддался натиску более сильного человека, Столыпина, и, как с ним часто бывало, вдруг «загорелся». Когда 26 июня Шипов, ничего не подозревая, приехал в Петербург на очередное заседание Государственного совета, Н. Львов встретил его на вокзале, поставил в курс «заговора» и звал ехать к Столыпину, который его дожидался. Шипов возмутился, отказался видеть Столыпина и решил тотчас вернуться в Москву. Но уехать ему не пришлось. Он получил вызов к Государю на следующий день. Раз избежать этого было нельзя, он предпочел предварительно проехать к Столыпину, у которого застал и Извольского. От предложенного ему плана он категорически отказался. Для немедленного роспуска Думы, по его мнению, не было повода; Шипов во многом Думой был недоволен; находил неуместным весь тон ее адреса, отдельные ее выступления. Но Дума не одна виновата, а резкие ее выступления относятся к прошлому. Не новому кабинету на них реагировать и не роспуском начинать либеральную деятельность. Столыпин был недоволен таким ответом Шипова, но сбить Шипова с этой позиции было нельзя. Столыпин нехотя вернулся тогда к старому плану, который получил предварительное одобрение Государя, т. е. к коалиционному кабинету не для роспуска, а для примирения с Думой. Только Столыпин предложил Шипову самое председательство в таком кабинете. Первый план коалиционного министерства не состоялся из-за сопротивления кадетов. Безупречное имя Шипова, в качестве председателя, могло сломить кадетскую нетерпимость. Шипов мог для Думы оказаться приемлемым. Это была новая ставка. Шипов как будто поддался; обещал до визита своего к Государю сам об этом сделать разведку. Естественно, столкнулись с тем же вопросом: как к министерству Шипова отнесутся кадеты? Согласятся ли они вступить в него и его поддержать? Без них никакое министерство не могло рассчитывать на доверие Государственной думы. Столыпин по этому поводу сообщил о прежнем разговоре своем с Милюковым; тот их разговор не давал на это надежды. Было решено еще раз это проверить. К Милюкову был направлен гр. Гейден, которому Милюков дал тот же ответ, что он принимает только кадетское парламентарное министерство и возглавить его не откажется. Сам же Шипов поехал поговорить откровенно со своим старым другом, С.А. Муромцевым. От него он не скрыл ничего. Коалиционное министерство, принципиально уже принятое Государем, Шипов считал «наиболее отвечающим задаче момента»; но «препятствием к этому являлось несогласие кадетских руководителей». Шипов стал уговаривать Муромцева своим влиянием убедить Милюкова и других лидеров партии не мешать этой попытке. Убеждения были тщетны. Муромцев от этого поручения отказался. По существу, он не возражал; но он «не считал возможным повлиять на измене