Так кадеты переносили ответственность на страну, которая будто бы их обманула; они от ее стихийных движений ожидали защиты и помощи. Но ведь страна в этот момент имела большее право ожидать советов и указаний от Думы. «Страна ждет указаний от центра», – 16 июля писал Милюков и в этом был прав. Они и были даны ей из Выборга.
Но прежде чем перейти к знаменитому Манифесту, надо отдать себе более ясный отчет, чего хотели добиться «народным движением». Для представителей «разрушительной, революционной стихии» это не составляло вопроса; покушение власти на Думу должно было предварить 17-й год, который они и тогда, во время войны, с восторгом приветствовали. Но чего хотела добиться кадетская партия, которая две недели перед этим считала себя способной образовать кадетское министерство и найти в Думе свое большинство? Чего она ждала от стихийных народных движений?
Ответ на это дает статья Милюкова в «Речи» от 19 июля.
«Теперь успех лозунга – возвращение старой Думы, – писал он, – можно считать гораздо более вероятным…»
Надо признаться, что при всей необычности и странности этого требования с точки зрения строго конституционной, в сущности, отмена указа 9 июля и восстановление депутатских полномочий старой Думы было бы самым простым и практическим выходом из трудного положения, в которое поставило себя правительство. В сущности, за указом этим, вследствие формальных неправильностей, с которыми он издан, самый строгий юрист мог бы с чистой совестью отрицать юридическую силу… Теперь аннулировать указ 9 июля могло бы само правительство, с огромной пользою для власти и для всей страны. Грозный ураган, первые признаки которого появились вчера, тогда пронесся бы мимо; стране возвращен был бы мир, и она избежала бы дальнейших потрясений, размеры которых трудно определить».
Я не был настолько близок к руководившему партией центру, чтобы знать, были ли эти слова «личной политикой» кадетского лидера или вышли из недр кадетских «власть имущих»? Но, читая их, невольно можно было спросить: что это, «наивность» или «хитрость»? Или даже, чтобы говорить историческими словами: «глупость» или «измена»?
С точки зрения торжества «Революции» такой исход мог бы быть, конечно, желателен. Он бы и был «Революцией». Конституция была бы этим растоптана самой властью. Депутаты вернулись бы в Таврический дворец как победители, и их полновластию никаких границ ничем поставлено быть не могло. Повторилось бы 23 июня 1789 г., когда на слова Мирабо – «Allez dire a votre maitre» – Людовик XVI добродушно ответил: «Si ces messieurs ne veulent pas s’en aller, qu’ils restent»[89]. Он тогда освятил революцию.
Можно было желать революции и заявлять это открыто; но до какого ослепления или хитрости надо было дойти, чтобы этот совет давать власти, как средство избежать революции? Чтобы призывать к этому только что образовавшуюся новую партию «мирного обновления», которая отделилась от кадетов именно потому, что не хотела нарушать конституции? А между тем Милюков, который накануне осмеял и разнес эту новую партию, к ней теперь обращается:
«Гг. мирные обновители, покажите же теперь, что, в самом деле, вы цените условия, при которых возможна в России «мирная борьба». Очередь теперь за вами. От вас зависит продлить кризис или своим устранением сделать необходимой быструю развязку. Знайте только, что, если вы продлите кризис, последствия будут ужасны, и вся кровь жертв междоусобной войны падет на ваши головы. Будьте раз в жизни прозорливы: признайте, что ваше время еще не пришло; термидорианская реакция не наступила».
Вот какими доводами Милюков старался соблазнить «мирное обновление». Ваше время, уверяет он их, время реакции еще не пришло. Потому помогите идти революции. Он рекомендовал им то, что французы называют – la politique de Gribouille[90].
Но в цитированной выше тираде был еще один «юридический» довод. Роспуск будто бы был незаконен, даже до такой степени, что «самый строгий юрист мог бы за ним с чистою совестью отрицать «юридическую силу». Можно было бы объяснить этот аргумент аксиомой, что «бумага все терпит». Мало ли что в это время писалось. Но тогда это не было бы интересно; интересно и характерно в нем то, что этот довод разделяли настоящие юристы и высказывали его в условиях, когда было не до шуток и не до остроумия.
Я имею в виду речь Кокошкина на Выборгском процессе; он говорил ее судьям, говорил перед историей; ее можно перечитать в отчетах об этом процессе. И что же он нашел в ней сказать по этому важному пункту, о незаконности роспуска?
В акте о роспуске Думы, доказывал он, «не было указано срока будущих выборов». Но ст. 105 Основных зак. этого и не требует. Она гласит так: «Тем же указом назначаются новые выборы в Думу и срок ее созыва». Срок созыва и был указом назначен. Срока же выборов назначать было незачем, да и нельзя, ибо такого понятия не может быть в конституции, где выборы многостепенные.
Акт не был «контрассигнован»? Но и сам Кокошкин признавал, что контрассигнован он был, но только контрассигнование не было опубликовано; из этого он выводил, что, значит, тем самым он был опубликован не в подлинном, но измененном виде. Но ст. 24 Основных законов, которая требует скрепы Высочайшего Повеления и возлагает на Сенат обязанность «обнародовать Указы и повеления», об опубликовании также и скрепы не говорит. Это молчание, конечно, не запрещает опубликования скрепы, но и не предписывает. Зато есть другая ст. 91, которая Сенату запрещает опубликовать закон, если порядок его издания не соответствует положениям Основных законов. Факт опубликования Указа должен был почитаться доказательством, что «скрепа» была. Должно согласиться, что было очень желательно, чтобы скрепа опубликовывалась вместе с самым повелением. Так позднее и делалось. Но выводить из опущения опубликования скрепы, что тем самым Указ был опубликован в «измененном виде», простая игра слов. Акт 8 июля 1906 года ни в чем не походил на 3 июня 1907 года.
Наконец, единственный как будто чего-то стоящий аргумент – это то, что благодаря слишком отдаленному сроку созыва Думы бюджет не мог быть вовремя Думою рассмотрен и принят. На этом доводе особенно настаивал Петрункевич. Это, конечно, неудобная сторона длинного перерыва, но незаконного в этом нет ничего. Закон требует одного: ежегодного созыва Думы. А последствия не рассмотренного к сроку бюджета были предуказаны в самом законе, ст. 14 Бюджетных правил. Потому и здесь ничего незаконного не было.
Так все аргументы Кокошкина за «незаконность» роспуска Думы поражают своей негодностью. Они – несерьезны, если даже были и искренни. Но было что-то непозволительное в том, что именно кадеты к ним прибегали. Это было бы логично, если бы они показывали себя педантами конституционной законности. Но ведь они октроированную конституцию считали «насилием над народом», не раз оспаривали необходимость законности в переживаемое «революционное время». Да и теперь, доказывая не-конституционность роспуска «крючкотворными аргументами», они все-таки находили самым «простым» и «практическим» выходом уже очевидное и грубое нарушение конституции, т. е. восстановление полномочий уже распущенной Думы. «Политика» позволяет и большие противоречия. Но только зачем при этом говорить о «чистой совести» строгого юриста? Об этом было лучше молчать.
Все эти аргументы и советы ясно показывают, что у кадетов не было разумного плана, который они могли бы подсказать правительству после совершившегося роспуска Думы. Они не знали сами, чего можно было от него серьезно потребовать? Все карты их были спутаны роспуском. Но правительство они могли от своих советов избавить. Оно им больше не верило. Но что же они сказали народу, который имел право ждать от них указаний?
Хотя к роспуску Дума и была подготовлена, он застал ее все же врасплох. Кадеты решили давно, что в этом случае они «не разойдутся». Когда однажды зашла речь только о летнем перерыве занятий, кадетская фракция и тогда большинством голосов постановила, что «не подчинится». 13 мая умереннейший М.М. Ковалевский торжественно заявил с думской трибуны, что «своей законодательной деятельности Дума не прекратит и что одна грубая сила удалит нас отсюда». Так говорили, но никто не обдумал заранее, как это сделать? В своей «Истории Выборгского воззвания» Винавер не без смущения признает, что все были уверены, что указ о роспуске им непременно объявят в «самом заседании Думы». К этому они и готовились. На Выборгском процессе Кокошкин доказывал даже, что только такая процедура роспуска показывает его конституционность. Он рисовал идиллическую картину того, как это делается. «Указ о роспуске, – говорил он, – читается на трибуне перед народными представителями уполномоченным главы государства, который народным представительством встречается кликами в честь Монарха…» Кокошкин как будто забыл, о какой Думе он говорил. Ведь эта Дума в случае роспуска грозила народным восстанием, она заявляла открыто, что подчинится только насилию, а добровольно ни за что не уйдет. Каких же приветственных «кликов» лояльности позволительно было от нее ожидать? Не наивно ли было рассчитывать, что при таком ее настроении и намерениях правительство будет подготовлять для нее подходящую для неподчинения обстановку? За кого же Дума принимала Столыпина? Ведь он не играл в парламент, а делал серьезное дело. И кому, кроме революционеров, могло быть желательно, чтобы в Таврическом дворце произошли сцены насилия, пролилась, может быть, кровь? Впрочем, для вспышки революции и этого могло быть недостаточно, раз самого роспуска для нее оказалось мало. Ведь то величественное зрелище, которое рисовали себе депутаты, могло иметь и оборотную сторону; могло стать иллюстрацией «страха» перед грубою силою и постыдного «бегства». От великого один шаг до смешного. Мы увидали это через 10 лет на примере роспуска Учредилки. Благо Столыпину, что от этих новых испытаний он Россию избавил и не помешал депутатам уехать в Выборг, чтобы оттуда свободно говорить со страной.