. Указывалось также на недовольство сенаторов излишне самостоятельным положением проконсула, который уже три года командовал испытанной в боях армией, держа под контролем важные для Италии области, и мог зайти в своих помыслах слишком далеко[351]. Иногда акцент смещается — могущественного соперника видел в Помпее Страбоне Сулла[352].
Точка зрения Т. Моммзена вряд ли верна — Помпей Страбон не решился бы идти на Рим без распоряжения сената. Ошибается, по-видимому, и М. Гельцер, т. к. под судом, о котором упоминают Цицерон (Corn. I. F. 54) и Асконий (79 CL), был скорее всего не консул 89 г., а плебейский трибун 90 г. Гней Помпоний[353]. Если говорить об «излишней» самостоятельности Помпея, то признаков нелояльности сенату он, насколько известно, не проявлял, и подобное его восприятие основано на том, что patres наперед знали о возможных последствиях такой самостоятельности. Да и инициатива исходила явно не от сената, а от консулов. Между тем выбор Помпея Страбона объясняется куда проще — забрать армию у своего родственника Метелла Пия, который к тому же, в отличие от Помпея, вел активные боевые действия, Сулла, естественно, не мог.
Согласно Аппиану (ВС. I. 63. 283), решение приняли комиции (Πομπήιον, τόν έτερον ύπατον, ό δήμος... έψηφίσατο άρχειν Ιταλίας), по Валерию Максиму — сенат (senatus iussu). Сторонники есть как у первой[354], так и у второй версии[355]. Вопрос осложняется сообщением Саллюстия о том, что «плебейский трибун Г. Геренний по уговору (ex compositio) помешал консулу Сулле провести закон о его возвращении (de reditu eius legem)» (Hist. II. 21). Речь здесь идет, как поясняет цитирующий этот отрывок Авл Геллий, о некоем privilegium Помпея (X. 20. 10), который, очевидно, и заключил упомянутое соглашение (compositium) с трибуном, чтобы тот помешал лишению его командования.
Раньше этот эпизод связывался с возвращением из Африки его сына в конце гражданской войны[356], однако А. Кине и особенно Э. Бэдиан убедительно показали, что упомянутый закон касался отстранения от командования его отца[357], и эта точка зрения ныне преобладает[358]. Вероятно, Геренний не позволил провести в комициях закон о смещении Помпея Страбона. Однако возникает вопрос: если закон не был необходим, то зачем потребовалось его проводить? Если же необходим, почему тогда Помпей Страбон не указал на этот факт консулу, когда тот приехал к нему? Думается, по одной-единственной причине — решение было оформлено юридически безупречно, и если для этого требовалось принятие закона, то его, очевидно, и приняли — ведь Геренний мог и отозвать вето[359].
Однако сместить Помпея Страбона оказалось не так-то просто — пример того, как это нелегко сделать, явил уже сам Сулла. Когда Помпей Руф прибыл в войско Помпея Страбона, тот, хотя и был недоволен отставкой, на словах согласился передать свой пост Помпею Руфу. Но на следующий день (по всей видимости, во время жертвоприношения) солдаты набросились на консула и убили его. Страбон ограничился словесным порицанием в адрес убийц, а затем вновь принял командование[360].
Это был первый случай в истории Рима, когда консул стал жертвой собственных воинов (Veil. Pat. II. 20. 1). Хотя никаких доказательств причастности Помпея Страбона к случившемуся не было, уже античные авторы прямо писали о ней (Liv. Per. 77; Veil. Pat. II. 20. 1). Поведение полководца, который не озаботился розыском и наказанием виновных и как ни в чем не бывало вновь принял командование, говорило о многом[361]. При этом Помпей последовал примеру Суллы не только в том, что отказался передать армию преемнику, но и в том, что не пожелал покарать убийц консула, как то имело место в случае с Суллой и Постумием в 89 г. (см. выше).
Происшедшее означало, что уже второй военачальник со своей армией превращается в неподконтрольную силу. Расчет Помпея Страбона оказался верным — ни сам Сулла, лишившийся ценного союзника, ни тем более сенат не стали обострять ситуацию и сделали вид, что ничего не случилось. Аппиан (ВС. I. 64. 286) даже пишет, будто испугавшийся за свою жизнь Сулла собрал друзей и держал их при себе ночью (αύτίκα μέν ό Σύλλας περιδεής έφ’ έαυτφ γενόμενος τούς φίλους περιήγετο πανταχοΰ και νυκτος άμφ’ αύτον εΐχεν). Это сильно напоминает слухи о зловещих ночных сборищах у Катилины (см. Cic. Cat. I. 1; Sail. Cat. 27.3), которые могли быть обычными пирами. Так или иначе, убийство Помпея Руфа оказалось серьезным ударом по престижу Суллы, ответить на который он в тех условиях не мог.
Аппиан пишет и о другом тревожном симптоме — развернулось активное движение в защиту возвращения изгнанников — Мария и его товарищей. Их сторонники[362], особенно «из людей зажиточных и многие богатые женщины» (οσοι των πλουσίων, και γύναια πολλά πολυχρήματα), «добивались этого всеми средствами, не останавливаясь ни перед какими затратами, ни перец злоумышлениями на жизнь консулов (έπιβουλεύοντες καί τοΐ<; των ύπάτων σώμασιν), зная, что, пока они живы, возвращение изгнанников невозможно» (Арр. ВС. I. 63. 282). Думается, здесь мы имеем дело уже с пропагандой сулланцев — обвинения в покушениях в силу их трудной проверяемости во все времена активно использовались участниками политической борьбы. Однако ясно, что оппозиционное движение набирало силу[363]. Но обращает на себя внимание и другое — судя по всему, Сулла не принимал против него насильственных мер. Это хорошо согласуется с его поведением во время консульских выборов, когда он допустил провал своих кандидатов и победу оппозиционных, т. е. вел себя в соответствии с неписаной римской конституцией, не пытаясь и далее использовать армию для давления на недовольных[364]. В сущности, это ничего не дало бы, поскольку после смерти Помпея Руфа надежда на сохранение созданного Суллой порядка сильно уменьшилась, тем более что существование сколь-либо влиятельной группы его сторонников в источниках не прослеживается. Правда, полномочия на следующий год были ему продлены, но иного не приходилось и ожидать, ибо в противном случае армии пришлось бы назначать нового командующего, а чем это могло кончиться, лишний раз показали события в лагере Помпея Страбона. Однако незадолго до отъезда Суллы плебейский трибун Марк Вергилий выдвинул против него обвинение, о сути которого источники не сообщают (Cic, Brut. 179; Plut. Sulla 10.8). Речь шла, очевидно, об убийстве Сульпиция -- плебейского трибуна, чья личность была священной и неприкосновенной[365]. К этому можно добавить расправу с военными трибунами накануне марша на Рим, насилие в отношении преторов, пересечение померия с войском, насильственные действия внутри Города во время штурма[366]. Менее ясна цель обвинения. Плутарх уверяет, будто Вергилий действовал по наущению Цинны, что, насколько известно, учеными под сомнение не ставится. Однако объяснить, чем руководствовался консул, нелегко. Одни исследователи полагают, что он хотел припугнуть Суллу и тем ускорить его отъезд на Восток, чтобы развязать себе руки[367]. Другие считают, что цель состояла, напротив, в осуждении Суллы и лишении его проконсульского империя[368], поскольку, согласно lex Memmia de absentibus, если обвиняемый промагистрат не возвращался, его можно было лишить империя и осудить in absentia[369]. Третьи пишут о намерении еще больше раздуть антисулланские настроения, чтобы тем легче было ниспровергнуть недавно изданные Суллой законы[370]. Вполне вероятны первый и третий варианты, ибо неизвестно, имели ли враги проконсула полную уверенность, что он покинет Рим, как только начнется период навигации, и могли ли тем самым предпринять такой шаг для надежности. Нелишним было и дальнейшее нагнетание антисулланских настроений, тем более что не вызывало никаких сомнений — до процесса дело не дойдет, а это даст лишний повод обвинить Суллу, что он просто бежал от суда и тем признал свою вину. Относительно же заочного осуждения логично полагать, что Цинне было бы куда выгоднее начать с него, а не с рогации о распределении союзников по всем трибам. Однако не исключено, что инспирирование обвинения Цинной могло быть плодом воображения Плутарха, который мог исходить из нехитрой логики: раз Цинна и Вергилий — враги Суллы, то они действовали вместе. Между тем Вергилий, несомненно, чувствуя значительную общественную поддержку, мог выступить и самостоятельно, ибо с громких обвинительных процессов, как известно, начинали карьеру многие римские политики[371].
Как и следовало ожидать, Сулла не захотел явиться на суд — «пожелав и обвинителю, и судьям долго здравствовать, он отправился на войну с Митридатом» (Plut. Sulla 10.8). Э. С. Грюэн по этому поводу меланхолически замечает, что этот «высокомерный жест Суллы явился красноречивым свидетельством бессмысленности правильной юридической процедуры во времена [господства] насилия»[372]