едников[571].
О причинах гибели других жертв «чистки» источники не сохранили ни прямых, ни косвенных данных.
Возникает вопрос, проводилось ли победителями уничтожение неугодных им лиц (помимо Катула, Мерулы и в какой-то мере казненных 1 января 86 г.) исключительно по собственному произволу, или какая-то правовая основа, пусть и весьма призрачная, все же существовала?
Думается такая основа имелась. Стоит вспомнить переговоры сенаторов с Цинной, во время которых речь шла о том, чтобы не проводить расправ. Марий не пожелал войти в Город, пока не будет отменено решение о том, что он — hostis, т. е. он не желал нарушать правила там, где этого можно было избежать. Здесь такая возможность существовала, особенно если правильно предположение о том, что сразу после изгнания Цинны из Рима был принят senatus consultum ultimum[572], предполагавший неограниченное ius vitae necisque (пусть и не признававшееся всеми представителями нобилитета). И если на момент взятия Рима Марием и Цинной SCU продолжал действовать, то ситуация несколько проясняется. Конечно, теоретически упомянутые полномочия имелись и у Октавия, но при соглашении с сенатом Цинна мог оговорить, что его коллега их лишается — в условиях гражданской войны это было вполне возможно. На таком основании, пусть и более чем спорном юридически, он и расправился со своими врагами.
У Аппиана (ВС. I. 73. 338; Mithr. 60. 248) сообщается, что тела убитых запрещалось хоронить (ταφήν τε ούδενΐ έξην έπενεγκειν ές ούδένα των αναιρούμενων, άλλ’ οιωνοί καί κύνες δνδρας τοιούσδε διεσπάσαντο). В историографии, насколько известно, сведения о запрете на погребение не ставились под сомнение. Однако сложно представить, что кто-то специально следил за соблюдением этого запрета. Дело скорее всего в другом: тех, кого убивали на улице, подбирать до наступления ночи боялись, но даже после того, как слуги уносили трупы, предать их погребению, которое соответствовало бы статусу погибших было невозможно — опять-таки мешал страх (даже в отсутствие официальных запретов).
Последним по времени актом марианской и циннанской «чистки» стало, по-видимому, покушение Гая Флавия Фимбрии во время похорон Мария (т. е. в январе 86 г.) на консула 95 г., великого понтифика Кв. Муция Сцеволу[573]. Тот получил ранение, но остался жив, и нападавший будто собирался судиться с ним под предлогом того, что Муций не принял клинок «всем телом (quod non totum telum corpore recepisset)» (Cic. Rose. Am. 33; Val. Max. IX. 11. 2), что представляло собой издевательство вдвойне, поскольку в выражении totum telum corpora recipere[574] содержится очевидное уподобление Сцеволы поверженному гладиатору[575]. Причины нападения неясны, как и то, почему оно сошло с рук Фимбрии. С другой стороны — почему оно не было доведено до конца[576], и почему Сцевола продолжал после этого сохранять лояльность циннанскому режиму. Нельзя не заметить, что покушение произошло уже после гибели Мария (т. е. по окончании репрессий), что вряд ли случайно. Вероятно, Сцевола пользовался покровительством арпината[577], коль скоро до того момента он не пострадал от мести победителей. Впрочем, как видим, Сцевола имел врагов среди них, причем вряд ли Фимбрия решился бы на покушение, если бы не чувствовал хоть какой-то поддержки кого-то из руководителей нового режима (впрочем, не столь значительной, чтобы довести дело до убийства)[578].
Любопытно, что в сообщениях о марианских расправах не говорится о наградах пособникам репрессий — даже в рассказе о виноторговце, который, узнав об убежище Антония, поспешил к Марию, чтобы рассказать ему об этом, не упоминается ни о его расчетах на praemium, ни о ее вручении[579]. Любопытная ситуация наблюдается с конфискациями. М. Ловано пишет о таковых при вступлении войск Мария и Цинны в Рим (Lovano 2002, 47), однако глагол διηρπιαζετο у Аппиана, на которого он ссылается (ВС. I. 71. 325), означает разграбление, а не конфискацию. Не приходится сомневаться, что ей подверглось имущество Суллы[580]. Однако, когда Аппиан (ВС. I. 73. 340; 81. 371) то же самое пишет о его друзьях, это вызывает серьезные сомнения. Прежде всего нужно отметить, что репрессии обрушились на врагов Цинны и Мария, а не на друзей Суллы, которых в Риме, по сути, тогда не было[581]. Однако настораживает отсутствие каких-либо конкретных примеров, кроме Суллы, представляющего особый случай. Примечательно также то, что Мария и Цинну обвиняли лишь в убийствах, а не в посягательстве на чужую собственность[582]. Грабежи[583], очевидно, обогатили лишь тех, кто их непосредственно проводил, и, по словам Веллея Патеркула (II. 22. 5), в то время «еще не нашлось такого, кто осмелился бы дарить имущество римского гражданина или имел бы смелость о том объявить». Валерий Максим (IV. 3. 14) указывает на «удивительное бескорыстие римского народа (abstinentia populi Romani mirifica)», который не стал грабить домов убитых марианцами[584], что, кстати, противопоставляется жестокости, но не алчности победителей. Правда, Орозий называет консулов (очевидно, Цинну и Мария) auctores praedae (V. 19. 24), то же сообщает о Марии Дион Кассий (см. выше), но это авторы поздние и особенно склонные к риторике, что заставляет серьезно усомниться в их достоверности. Более вероятна publicatio bonorum ушедших в изгнание (о них см. ниже). Так или иначе, тезис о крупномасштабных конфискациях и распродажах[585] не находит опоры в источниках. Скорее всего, материальные стимулы если и играли какую-то роль во время марианских и циннанских репрессий, то лишь самую незначительную.
Аппиан (ВС. I. 73. 340) также пишет, что дома опальных, которые при этом называются друзьями Суллы, постигла та же участь, что и дом Суллы — они были разрушены победителями (αύτοΰ τε Σύλλα φίλοι πάντες ϊινηροΰντο, καί ή οίκία κατεσκάπτετο, καί ή περιουσία δεδήμευτο). Однако, как уже отмечалось, о друзьях Суллы в Риме практически ничего не известно, да и другие источники сообщают о разрушении только его дома, и потому вполне вероятно, что Аппиан или его источник приписали жилищам убитых ту же судьбу, что и дому будущего диктатора[586]. Поэтому весьма вероятно, что перед нами очередной трюк сулланской пропаганды.
Эпилогом убийств стало уничтожение отряда рабов, действовавших на стороне Цинны и Мария[587]. Аппиан пишет о них, как о людях исключительно Цинны, напоминая, что это были те, кто бежал из Города во время осады и получил от него свободу[588]. Между тем обычно в античной традиции так изображаются бардиеи[589] — «гвардия» Мария из рабов[590]. Трудно сказать, стало ли это причиной небрежной работы Аппиана с источником или таковы были сведения его источников. Александрийский автор также утверждает, будто бардиеи не обращали внимания на приказы Цинны прекратить бесчинства, после чего он с ними расправился (ВС. I. 74. 344). По Плутарху (Маr. 44.10; Маr. 5.7), их перебили в собственном лагере[591], согласно же Орозию (V. 19. 24) — на форуме, где их собрали якобы для получения жалования[592]. Очевидно, Цинна решил таким образом повысить свой престиж в глазах жителей Рима и смягчить криминогенную ситуацию в Городе[593].
Особо следует оговорить роль в этой операции Сертория. Плутарх (Sert. 5.7) уверяет, будто тот возмущался жестокостью Мария и просил Цинну поступать не столь сурово, а затем расправился с рабами, служившими арпинату. В глазах многих ученых Серторий снискал себе репутацию борца с марианскими репрессиями[594], хотя даже его восторженный почитатель Плутарх расплывчато пишет лишь об обращенных к Цинне просьбах «действовать мягче (μετριώτερον ποιεΐν)»[595]. Это можно понимать и как призыв отказаться от убийств вообще, и как предложение только ограничить число их жертв. При этом неизвестно, чтобы он помог хоть кому-нибудь из опальных. К тому же не вполне понятно, откуда могло стать известно содержание частных (Ιδία) бесед Сертория с Цинной, если только он сам о них не рассказывал[596] — что, однако, было чревато для него крупными неприятностями, учитывая ответственность за репрессии самого Цинны и некоторых (если не многих) его сторонников. По-видимому, упомянутые беседы являются вымыслом более поздних писателей (скорее всего благосклонного к Серторию Саллюстия), основой же для этого послужило, надо полагать, то обстоятельство, что Серторий перебил отряд бардиеев. Мнение о том, что инициатива расправы над ними исходила от него[597], основано лишь на отнюдь не беспристрастном рассказе Плутарха