К 84—83 гг., т. е. к кануну высадки в Италии, или к первым месяцам после нее, относят монетную серию Суллы, вызвавшую столько споров в науке[1122]. Речь идет об ауреях и денариях, на аверсе которых мы видим голову Венеры в диадеме[1123], Купидона, держащего пальмовую ветвь, и надпись L SULLA, а на реверсе — два трофея, между которыми находятся авгурские жезл (lituus)[1124] и сосуд для жертвоприношений, сверху надпись IMP, внизу — ITERVM илиITERV. Изображения на этих монетах вызвали различные трактовки. Прежде всего следует отметить, что это одно из первых появлений титула imperator на монетах (Martin 1889, 2S)[1125]. По мнению Э. Бэдиана, авгурские символы означают авгурат не самого Суллы, а его предков (в этом была новизна серии). Сам он этой жреческой должности на тот момент занимать не мог, поскольку членом соответствующей коллегии уже являлся Луций Корнелий Сципион (консул 83 г.) (CIL I2, р. 60 = ILS 9338), тогда как закон запрещал двум представителям одного и того же рода входить в одну и ту же жреческую коллегию (Dio Cass. XXXIX. 17. 2). В послании же своем сенату (Арр. ВС. I. 79. 362), требуя вернуть ему жречество (ίερωσύνη), Сулла подразумевал понтификат, а авгуром он стал не ранее ноября 82 г., лишь после внесения в проскрипции Сципиона Азиатского[1126]. Б. Фрир полагает, что Сулла не имел в виду авгурат своих предков, скорее речь шла о его собственном, поскольку запрет представителям одного рода входить в состав одной и той же жреческой коллегии соблюдался не особенно строго, а потому ничто не мешает считать Суллу авгуром и раньше. Если бы Сулла был понтификом, то он, скорее всего, и возглавил бы эту коллегию в 82 г., тогда как на самом деле сан pontifex maximus принял Метелл Пий. В целом эта серия, по мнению исследователя, символизировала независимость мятежного проконсула от правительства в Риме; кроме того, ауреи Суллы стали первыми золотыми римскими монетами после 109 г. (Frier 1969, 187-199). А. Кивни также считает, что авгуральные символы не носят фамильного характера. С их помощью подчеркивались законность власти Суллы как проконсула, его право проводить ауспиции[1127] и ожидать добрых знамений, и тем самым давалось понять, что боги не отвернулись от него, хотя враги и объявили его hostis. Идее iustum imperium Суллы служили и отчеканенные пре квестором Л. Манлием монеты с изображением Ромы на аверсе и увенчиваемого Викторией триумфатора с кадуцеем на квадриге и надписью L SULLA IMP (IMPE) на реверсе[1128]. А. Альфёльди также настаивает на том, что до своего возвращения из Греции Сулла еще не был авгуром, а потому lituus на упомянутых монетах не имел отношения к авгурату, представляя собой символ высшей власти, впоследствии, после определенной эволюции, — императорской (Alföldi 1976, 156-157). Р. Стюарт также разделяет точку зрения, согласно которой Сулла не был авгуром до 82 г., авгурские же символы связаны с легитимностью военной власти. Он стал первым, кто сделал жезл и кувшин центральными эмблемами реверса. Последующие полководцы, чеканившие такие символы на монетах (Метелл Пий, Антоний, Брут и Кассий, С. Помпей), подобно Сулле. Делали это в условиях, когда в Риме у власти находились их недруги, а полномочия самих этих полководцев выглядели в глазах многих весьма спорно[1129]. Наконец, Р. Стюарт решительно (и вполне резонно) возражает Т. Мартину, который считал, что монеты с авгурскими символами, трофеями и легендой IMP ITER были выпущены после победы при Коллинских воротах[1130] — куда вероятнее, что их отчеканили после побед над понтийцами при Херонее и Орхомене[1131]. Наконец, в 2008 г. Э. Драммонд высказал интересную точку зрения, согласно которой упомянутый запрет на пребывание в одной и той же коллегии двух представителей одного рода появился, судя по всему, уже после смерти диктатора, а потому вполне вероятно, что Сулла имел сан авгура еще до 82 г. Что же касается понтификата, то сосуд на монетах республиканского времени не ассоциировался с понтификами и понтификатом[1132].
С учетом изложенного представляется наиболее близкой к истине следующая трактовка рассмотренных монет: они были выпущены после побед при Херонее и Орхомене, т. к. трудно представить, чтобы после них воины не провозгласили Суллу императором, и до окончания гражданской войны; жезл и кувшин на монетах означают его авгурат, но также подразумевают и связанные с ним коннотации, т. е. идею легитимности проконсульского империя Суллы[1133]; излишне говорить, что указанные серии, помимо прочего, имели целью прославить победы будущего диктатора[1134].
Несомненно «легитимизации» войны, демонстрации того, что речь идет не о братоубийственной резне, а о борьбе с внешним врагом, должно было способствовать и то, что Сулла, как уже говорилось, щадил пленных из числа простых римлян, но уже после битвы при Сакрипорте устроил избиение пленных самнитов, несмотря на то что всего год назад они без боя пропустили его через свои земли. «Возможно, это было местью за аналогичные варварские акции, совершенные самнитами во время Союзнической войны в Венафре и Ноле и, несомненно, способствовало тому, чтобы подчеркнуть националистический аспект войны, который Сулла так стремился разрекламировать» (Salmon 1964, 73, 78). Следует уточнить, что такая «реклама» вряд ли имела место раньше 82 г. — до той поры он не был заинтересован нажить себе столь сильного врага; по крайней мере, до битвы при Сакрипорте признаков его вражды с самнитами в ходе гражданской войны незаметно. Если же говорить о мести за убийства пленных римлян в Союзническую войну, то она, думается, могла стать лишь поводом для этой «рекламы». Еще более кровавой оказалась расправа с самнитами после битвы при Коллинских воротах. Обращает, однако, на себя внимание то, что такая «смена акцентов» произошла уже в ходе войны — в посланиях сенату после победы над Митридатом ни о каких самнитах речи не шло, поскольку Сулла в силу ограниченности собственных ресурсов, очевидно, не хотел заранее умножать число своих врагов. В то же время нет признаков, чтобы сколь-либо значительная часть римлян всерьез стала воспринимать последний этап bellum civile как продолжение bellum sociale.
Сулла и боги. По выражению Е. Линдерского, «в Риме борьба за политическую власть помимо прочего была борьбой за контроль над богами» (Linderski 1986, 2207). Сулла, по-видимому, первым из римских полководцев (возможно, за исключением Сципиона Африканского) стал стремиться обрести репутацию человека, связанного с небожителями (Carcopino 1947, 99-100). Отношение Суллы к богам вряд ли сводилось к «циничному использованию мистически-религиозных настроений масс для укрепления своего господства в римском государстве» (Alföldi 1976, 143). Как верно замечает К. Крист, «такая современная оценка так же мало соответствует как античным реалиям, так и самосознанию и намерениям Суллы»[1135]. Последний не раз демонстрировал, что боги благоволят ему, чтобы снискать также и поддержку людей, однако ничто не указывает на его цинизм — напротив, данные источников не оставляют сомнений, что он сам вполне верил в благоволение к нему небожителей. Рассмотрим соответствующие эпизоды из истории гражданской войны.
Ф. Гарсиа Мора считает, что уже в 88 г. Сулла распространял слухи о знамениях, предвещавших ему величие. Он ссылается на Плутарха (Sulla 5-6), т е. на эпизоды с халдеем, предсказавшим ему могущество в будущем, и огненный столп близ Лаверны[1136]. Однако ничуть не менее вероятно, что перед нами vaticinium (или interpretatio) post eventum, восходящее, скорее всего, к мемуарам самого Суллы.
Первый относительно надежно зафиксированный из интересующих нас случаев — жертвоприношение гаруспика Постумия, который уверенно предсказал Сулле победу накануне штурма Рима (Plut. Sulla 9.6; Aug. De civ. Dei. II. 24), что, впрочем, было вполне стандартной процедурой. Учитывая, что благоприятные предсказания Постумия сбывались и прежде, в годы Союзнической войны см. Cic. Div. I. 72; Val. Max. I. 6. 4, его слова должны были произвести немалое впечатление, что было особенно важно, если учесть сугубую нелегитимность затеянного дела[1137].
Когда по прибытии в Италию в 83 г. близ Тарента состоялось очередное жертвоприношение, на печени жертвенного животного гаруспик Постумий обнаружил очертания лаврового венка и двух лент, что предвещало победу[1138]. А. Кивни соотносит это жертвоприношение с поимкой сатира близ Нимфея накануне высадки в Италии, в чем Сулла, по его мнению, увидел дурное предзнаменование для предстоящей экспедиции, теперь же его сомнения должны были рассеяться[1139]. Однако стоит ли воспринимать всерьез историю с сатиром, о которой и сам Плутарх сообщает с оговоркой «рассказывают» φασι[1140]? Что же касается эпизода с видением схватки двух козлов[1141]