в небе над Тифатской горой, где вскоре Сулла одержал победу над Норбаном[1142], то текст Плутарха (Sulla 27. 8-10) не дает возможности определить, сообщил ли об этом знамении Сулла уже в мемуарах (или другие авторы в своих сочинениях), или все-таки распространил весть о нем (пусть и после битвы) еще во время войны. Нет ясности и в отношении битвы при Фиденции, где щиты и шлемы воинов Марка Лукулла будто бы были обсыпаны цветами, что воодушевило их и способствовало исключительно успешному исходу битвы (Plut. Sulla 27. 14-16).
Есть и еще один любопытный пример демонстрации Суллой в те годы его связей с богами, рассчитанной на соотечественников. К 87—86 гг. относится наречение им своих детей-близнецов только что родившихся у Метеллы[1143], Фавстом и Фавстой[1144] — именами, к тому уже времени вышедшими из употребления[1145]. Это, как считает А. Альфёльди, стоит в одном ряду с объявлением Суллой себя в Греции Эпафродитом (так передавали имя его сына Фавста по-гречески, а затем, уже в Риме, — Феликсом[1146]). Называя таким образом своих детей, «он думал о [...] небесной покровительнице своей Felicitas», т. е. Венере (Alföldi 1976, 148). Сложно, однако, сказать, о чем думал в этом случае Сулла; вряд ли была необходимость в греческих параллелях; не очевидна и связь между прозвищем «Эпафродит» и именами детей будущего диктатора (Balsdon 1951, 4-6). А. Кивни счел трактовку А. Альфёльди неверной, полагая, что речь шла о связи сына и дочери Суллы с самой Felicitas — разумеется, его собственной (Keaveney 1983а, 48, п. 23).
Плутарх (Sulla 29. 11-12) сообщает, что в опасный момент битвы при Коллинских воротах Сулла обратился с молитвой к вывезенному из Дельф изображению Аполлона Пифийского, которые носил на груди. Весьма сомнительно, что в горячке боя на это обратило внимание больше чем несколько десятков человек, а потому неясно, насколько такой жест можно считать пропагандистским[1147]. Обращает на себя также внимание то, что Аполлона нет на монетах Суллы; он появляется лишь на денарии М. Метелла, который датируется 82—80 гг.[1148] Однако относить его к сулланской пропаганде рассматриваемого периода сложно, учитывая довольно нечеткую датировку денария, а также то, что Метелл мог поместить изображение Аполлона на монету независимо от пожеланий Суллы. Следует учитывать, что последний, по всей видимости, чтил этого бога больше других небожителей (Keaveney 1983а, 56-60). Отсутствие Аполлона на монетах Суллы можно объяснить как недостатком нумизматических материалов, так и дистанцированием от марианцев, на монетах которых этот бог появляется не раз и не два (см. ниже, с. 362-366). По мнению Т. Дж. Люса, «ответом на марианского Аполлона» стал в 86 г. выбор Суллой Венеры в качестве своей фамильной патронессы (Luce 1986, 34). Трактовка весьма интересная, но приемлемая лишь как предположение. Стоит отметить, что до окончания гражданской войны изображение Венеры появляется на сулланских монетах лишь один раз, на аверсе упоминавшихся выше аурея и денария с авгурскими символами — мы видим ее в диадеме (рядом с нею — Купидон с пальмовой ветвью). Несомненно, перед нами Venus Victrix, символизирующая победы Суллы и легитимность его действий. На ауреях и денариях проквестора Манлия, как уже говорилось, присутствует голова Ромы в шлеме на аверсе и Виктория, увенчивающая триумфатора на квадриге, — на реверсе. Смысл этих изображений очевиден — намек на грядущий триумф Суллы и отождествление его дела с делом res publica[1149].
Как писал А. Альфёльди, Сулла «после каждого военного успеха расширял круг своих небесных покровителей, чтобы показать миру, что он может целиком и полностью довериться божеству». Формулировка, конечно, излишне конкретная, но в целом она, по-видимому, верно отражает положение вещей, поскольку новые победы укрепляли уверенность Суллы в том, что боги на его стороне[1150]. При этом, как мы видели, он умел демонстрировать собственный подход к отношениям с богами, отказавшись от изображений Аполлона на монетах, но нося при себе его статуэтку, а также избрав Венеру своей патронессой, причем предпочитавшийся им культ Venus Victrix был впоследствии позаимствован Помпеем и Цезарем (Alföldi 1976, 145).
Выводы. М. Крофорд писал, что Сулла занял «новую, индивидуалистическую позицию по отношению к res publica, позицию, несовместимую с коллективной идеологией олигархического правления» (Crawford II, 1974, 732). Хотя исследователь опирается прежде всего на нумизматические данные, этот вывод подтверждают и другие источники. Мятежный полководец не пытался демонстрировать склонности к компромиссу, открыто угрожая расправой свои врагам, и не обращался к сенату через их голову, поскольку, как уже говорилось, объявил сенат несвободным в своих решениях, а сам de facto «оказался» единственной законной властью в государстве. Возникает вопрос, почему Сулла занял столь бескомпромиссную позицию. Прямого ответа наши источники не дают. Но логично предполагать, что будущий диктатор, учитывая перевес противников в силах, решил сделать ставку на раскол неприятельского лагеря. Он попытался «отсечь циннанцев от двух их главных опор — сената и недавно обретших гражданство италийцев» (Keaveney 2005а, 99), и тем максимально уменьшить число своих врагов, давая понять, что борется лишь против pauculi et mali, которые не стоят того, чтобы их защищали. С другой стороны, Сулла понимал, что сосуществовать с марианцами он не сможет, и лишь их удаление из Рима обеспечит ему безопасность и высокое положение. Сыграла свою роль и его склонность к риску, которая в итоге оправдала себя.
ПРОПАГАНДА МАРИЯ, ЦИННЫ И ИХ СТОРОННИКОВ
Первые «образцы» марианской пропаганды связаны, судя по всему, с проектами расширения прав италийцев, которым Марий был не чужд — достаточно вспомнить дарование им право гражданства воинам двух когорт камерийцев прямо на поле боя под Верцеллами. Подобные взгляды нашли отражение в монетной чеканке его сторонников — на денариях Гая Марция Цензорина (по Крофорду — 88 г.) мы видим головы бородатого Нумы Помпилия и безбородого Анка Марция[1151]. Эти цари считались предками Цензорина, но в контексте политики 80-х гг. они, видимо, символизировали нечто большее — союз сабинов и римлян; у Ливия (I. 33. 1-5) Анк дает гражданство латинам (Row and 1966, 415-416). На другом денарии Цензорина мы видим голову Аполлона в диадеме, что П. Ассанмаке считает полемическим ответом Цензорина, врага Суллы (особенно если монета отчеканена действительно в 88 г., когда тот стал консулом), на пропаганду последнего, который провел с неслыханной пышностью Аполлоновы игры во время претуры[1152].
Важнейшим примером пропаганды стала речь Цинны к солдатам Аппия Клавдия после бегства из Рима под Нолу после стычек на улицах Города из-за законопроекта о распределении новых граждан из числа италийцев по 35 трибам. В речи он особо подчеркивал, что лишен консульской власти без согласия воинов, т. е. народа: «Ведь народ избрал меня, а теперь сенат лишил меня этой власти без вашего на то согласия (ό γάρ δήμος εχειροτόνησενή βουλή δ’ άφείλετό με χωρίς υμών)» (Αρρ. ВС. I. 65. 298). Налицо ловкий демагогический ход: с одной стороны, воины — лишь часть народа, но, с другой, явно намекается на их отождествление со всем народом. Это тем более понятно потому, что значительная, если не большая часть городского плебса Рима Цинну не поддержала, а потому старая идея Гракхов о суверенитете народа предстает здесь в весьма причудливом обрамлении. Так или иначе, учитывая успех опального консула в деле агитации среди воинов Аппия Клавдия, можно предполагать, что выступление Цинны было построено грамотно и сыграло в его успехе не меньшую роль, нежели возможный подкуп, обещания наград, добычи etc.[1153]
Мы уже видели, что Сулла открыто угрожал своим врагам расправой. Цинна и Марий как будто бы старались не объявлять о своих намерениях на сей счет — Марий, как известно, лишь мрачно молчал во время переговоров Цинны с сенаторами, а сам Цинна дал уклончивый ответ (Plut. Маr. 43. 1-2; Арр. ВС. I. 70. 320—322). Однако вполне вероятно, что эта тема нашла отражение в монетной чеканке — на реверсе денариев Гаргония, Огульния и Вергилия (Вергиния), датируемых М. Крофордом 86 г., мы видим Юпитера на квадриге, мечущего молнии[1154]. Трудно здесь не усмотреть параллель с денариями Сентия, отчеканенными, по мнению английского ученого, в 101 г. — в год победы над кимврами. На этих денариях мы также видим Юпитера на квадриге с перуном в руке[1155]. Если учесть, что в образе этого божества представал перед согражданами триумфатор[1156], то намек на Мария кажется здесь вполне вероятным, поскольку именно ему еще в 102 г. сенат назначил триумф, который тот отложил до победы над кимврами (Plut. Маr. 24.1)[1157]. На денарии 86 г. речь, конечно, не шла о триумфе как таковом (в лучшем случае это был своего рода анонс), но вполне логично предположить, что в его символах содержался очевидный намек на благоволение Юпитера к Марию, врагов которого карает верховное божество римлян.