Пропаганда предвоенных и военных лет нашла отражение и в монетной чеканке. На реверсе денария Гая Лициния Макра[1178] мы видим Минерву на квадриге с копьем и щитом[1179]. Следует отметить, что Макр последовал возникшей около 20 лет назад традиции — изображать эту богиню на денариях[1180] (до этого она появлялась по большей части на триенсах). На квадриге она впервые появляется в 90 г. на денариях Г. Вибия Пансы[1181], с копьем и трофеем в руках[1182], что, очевидно, было связано с первыми успехами римлян в Союзнической войне. Что же касается чеканки Макра, то здесь, вероятно, можно увидеть призыв к борьбе с Суллой, который уже совершенно недвусмысленно заявил о своих воинственных намерениях.
На аверсах денариев Гая Норбана[1183] изображена голова Венеры, которую следует рассматривать вкупе с символами империя на реверсе — рогом изобилия, фасциями, кадуцеем и топором. По мнению Р. Роуланда, перед нами Venus Genetrix или Venus Frutis, являющая собой своего рода оппозицию сулланской Venus Victrix (Rowland 1966, 412).
Наместник Сардинии Квинт Антоний Бальб помещал на своих денариях изображение Юпитера — увенчанную лавром голову бога, на квадриге (на аверсе) мы видим Викторию с венком и пальмовой ветвью в руках[1184]. Учитывая, что речь, если исходить из датировки М. Крофорда, идет о 83―82 гг., когда в Италии шла гражданская война, то смысл этих символов представляется самоочевидным.
И еще один «осколок» марианской пропаганды — характеристика Суллы Карбоном, который, «говорят, сказал, что, воюя с жившими в душе Суллы лисицей и львом, он больше терпел от лисицы (δτε καί Κάρβωνά φασιν είπειν ώς άλώπεκι καί λέοντι πολέμων έν τη Σύλλα ψυχή κατοικοΰσιν ύπό τής άλώπεκος άνιφτο μάλλον)» (Plut. Sulla 28.6)[1185]. Нетрудно заметить, что Карбон стремится подорвать репутацию Суллы как истинного римлянина, который должен быть совсем иным: «Предки вели войны, не прибегая ни к засадам, ни к ночным вылазкам, ни к притворному бегству и неожиданному нападению на беспечного врага; не гордились они и коварством в большей степени, нежели истинной доблестью (vera virtute)» (Liv. XLII. 47. 5; см. также: Polyb. XIII. 3. 7). Бесспорно, слова Карбона в немалой степени соответствовали истине, хотя тоже можно было сказать и о многих его соратниках. Примечательно другое — нередко нарушая политические традиции, марианцы (как, впрочем, и их враги) продолжали апеллировать именно к ним.
Таким образом, хотя у нас и меньше данных об идеологии и пропаганде марианцев, они позволяют сделать некоторые выводы. Марианцы развивали, хотя и не очень активно, идею союза с италийцами, частью борьбы за который стал культ Аполлона. Он стал своего рода их идеологической новацией, так же, как у Суллы — культ Venus Victrix, в дальнейшем он найдет свое развитие в пропаганде Октавиана (см. Gagé 1955, 479-522). Идеология марианцев выглядит менее стройной и оформившейся, чем у их врага, а пропаганда, соответственно, менее целенаправленной (за исключением вопроса о сопротивлении Сулле), что, в общем-то, и понятно, учитывая известную разнородность марианского лагеря.
ИДЕОЛОГИЯ И ПРОПАГАНДА ИНЫХ СЕНАТСКИХ ГРУПП. ОБЩЕСТВЕННЫЕ НАСТРОЕНИЯ
Трудность рассмотрения этой темы связана с тем, что здесь подчас еще сложнее определить, в каких случаях речь идет о передаче настроений того времени, а в каких это является результатом «послезнания», позднейшей трактовкой современников и их потомков. Это касается прежде всего вопроса о ситуации в начале bellum civile, когда, как считают многие исследователи, среди римлян, италийцев и жителей восточных провинций распространились настроения (среди прочего и ожидание гибели Рима), которые можно mutatis mutandis считать эсхатологическими. Этому способствовали опустошительные войны (Союзническая, Первая Митридатова, гражданская), многочисленные пророчества и знамения, в том числе различные катастрофические явления природы (землетрясение в Апамее, комета Галлея и др.)[1186]. Плутарх (Sulla 7. 4-12) рассуждает о зловещих знамениях, предвещавших гражданскую распрю, а также о предсказаниях этрусских гадателей (Τυρρηνών δε oi λόγιοι)[1187], которые заявили, что трубный глас среди ясного неба «предвещает смену поколений и преображение всего сущего (μεταβολήν έτέρου γένους άπεφαίνοντο καί μετακόσμησιν άποσημαίνειν то τέρας). Существует, говорили они, восемь человеческих поколений, различающихся между собой нравами и укладом жизни, и для каждого божеством отведено и исчислено время, ограниченное кругом большого года (ένιαυτοΰ μεγάλου)» etc. О том же эпизоде и аналогичных пророчествах про восемь поколений рассказывает (местами почти теми же словами, что и Плутарх)[1188] Диодор (XXXVIII. 5).
Примерно к этому времени некоторые исследователи относят пророчество Вегойи[1189], в котором идет речь об истекающем этрусском novissimum octavum saeculum[1190]. В нем шла речь о страшной каре тем, кто передвинет межевые столбы, причем среди этих кар называются не только бури, ураганы и неурожаи, но и гражданские распри (multae dissensiones in populo)[1191].
A. Мастрочиккве указывает на мрачное пророчество Вегойи о каре тем, кто переместит межевые камни, в том числе и рабам, указывая на то, что это перемещение является ниспровержением порядка, установленного самим Юпитером, и сопоставляет его с освобождением рабов Марием в Италии и Митридатом в Азии. Согласно его трактовке, речь шла о потрясении основ общества, угроза же этому порядку, чреватая самыми тяжелыми последствиями, исходила от прежних рабов, ставших гражданами, из чего он делает вывод, будто «на Востоке низшие классы признавали в Митридате харизматического царя, который мог положить конец невыносимому правлению римлян, в то время как в Италии те же самые классы видели в Марии времен гражданской войны харизматического вождя, который установил бы новый порядок и новую справедливость» (Mastrocinque 2005, 139-140).
Эта конструкция представляется не вполне убедительной. О поддержке Мария «низшими классами» (безо всякой конкретизации) говорить вряд ли можно — в Италии он, несомненно, пользовался значительной поддержкой, причем явно не только низов, однако население Рима в 87 г. отнюдь не стремилось перейти на его сторону, и начало это делать лишь в конце осады из-за нехватку продовольствия, а не из-за симпатий к победителю кимвров. О восприятии его как учредителя «нового порядка и новой справедливости» сведения в источниках и вовсе отсутствуют. (Вопрос о Митридате не относится к теме данной работы).
Ф. Гарсиа Мора, указав на шедшие в 88 г. войны и имевшие место зловещие природные явления (к перечисленным выше он добавляет гибель Помпея Страбона от молнии), отмечает, что «природные катастрофы и необыкновенные знамения рассматривались как проявление недовольства среди богов по причине раздоров между людьми». По его мнению, италийская и понтийская пропаганда (причем Митридат, возможно, заимствовал в этом отношении кое-что у италийцев, с которыми поддерживал контакты), ссылаясь на указанные предзнаменования, распространяли идеи о наступлении новой эры, которая, среди прочего, положит конец и господству Рима (Garcia Morâ 1999, 83-90).
Мысль о связи между италийцами и Митридатом, думается, требует серьезных доказательств — после резни в Азии жители Италии вряд ли могли быть дружественно настроены в отношении царя, и речь может идти разве что о тайных связях с некоторыми из их вождей, еще не сложивших оружия. Насколько массовыми были настроения, связанные с указанными знамениями, также неясно. То же можно сказать и о рассуждениях Ю. Г. Чернышова (1994, 71-75), который, рассмотрев прорицания одной из Сивиллиных книг и предсказание Вегойи, сделал вывод, будто эти «пророчества не могли не усилить и без того обостренные ожидания “конца времен”». В 88 г., когда закончилась Союзническая война, обстановка не очень им соответствовала — с одной стороны, италийцы потерпели поражение, но, с другой, их требования в целом были удовлетворены. Какими-то особо жестокими расправами, вроде разрушения городов с уничтожением части населения, которые походили бы на «конец времен» в миниатюре, война, за редчайшими исключениями, не сопровождалась. Вероятнее, что на тот момент среди большинства италийцев царила обычная усталость и стремление вернуться к мирному образу жизни. Настроения же племен, которые и в 88 г. продолжали борьбу (прежде всего самнитов), нам известны не настолько, чтобы мы могли делать выводы относительно эсхатологических ожиданий.
Несколько лучше мы осведомлены о настроениях после взятия Рима Суллой. Взятие Рима штурмом и убийство плебейского трибуна (к тому же, по всей видимости, пользовавшегося популярностью) никакого оправдания иметь не могли, а потому репутация консула (или консулов) заметно ухудшилась. Валерий Максим (III. 8. 5) передает слова Сцеволы Авгура в сенате при обсуждении эдикта против Мария, Сульпиция и их соратников: «Ты можешь выставлять своих солдат, которыми окружил курию, можешь сколько угодно угрожать мне смертью, но никогда не добьешься того, чтобы я из-за своей старости и слабости объявил врагом Мария». Бесспорно, конкретные выражения (окружение курии воинами, угроза смертью) принадлежат самому Валерию Максиму, неся на себе отпечаток более поздних времен, однако отношение к Сулле как к тирану (если речь Сцеволы не выдумана от начала до конца, за исключением возражения против санкций в адрес Марии) уже в то время передано в ней, по-видимому, верно. Другое дело, что мы не можем судить о том, какая часть сенаторов подобные взгляды разделяла; впрочем, то, что они в итоге согласились все же объявить Сульпиция, Мария и их сторонников