hostes, показывает, что большая часть patres могла придерживаться любых взглядов, но в данном случае ими не руководствовалась — в городе стояли войска консула.
Однако, если в тот раз сенаторы ограничились лишь моральным осуждением Суллы, то на выборах римляне, как уже говорилось, провалили многих его кандидатов, чего не могло произойти без активного участия patres. Надо полагать, не без их поддержки (а то и прямого участия) сторонники Мария «из людей зажиточных и многие богатые женщины» стали выступать за его возращение[1192]; похоже, ходатаи (вероятно, наиболее уважаемые матроны) обратились к Метелле — жене Суллы[1193]. Эта «общественная кампания» не достигла успеха, пока Сулла не покинул Италию, однако наглядно показала, что его противники не намерены занимать пассивную позицию.
Но после отъезда Суллы, когда Цинна внес свой законопроект, он встретил куда меньшую поддержку, чем год назад. Если трибун провел закон об италийцах и вольноотпущенниках без сопротивления со стороны комиций (иначе Сулле не потребовалось бы тормозить голосование с помощью неприсутственных дней), то на сей раз обстановка складывалась явно иная, многие трибуны наложили вето на его rogatio, Сульпицию же, как указывалось, не помешал ни один. Что же произошло?
В источниках прямого ответа на этот вопрос нет, а потому возможны лишь более или менее вероятные предположения. Верхи стремились к сохранению стабильности, а законопроект Цинны означал ее подрыв, тем более что за этой рогацией могло последовать предложение вернуть марианцев, которое наверняка уже обсуждалось на сходках[1194] и вряд ли вызывало сочувствие у большинства влиятельных сенаторов. Кроме того, если теперь принятие законов перешло в ведение центуриатных комиций (см. выше), где влияние состоятельных граждан, больше приверженных стабильности, было сильнее, чем в трибутных, то неудивительно, что ситуация стала складываться не в пользу Цинны.
С началом нового тура гражданской войны, видимо, оживились эсхатологические настроения. Вновь источники фиксируют зловещие знамения — в частности, Валерий Максим (I. 6. 10) рассказывает о том, как от статуи Аполлона сама собой отвалилась голова, которую будто бы не могли оторвать от земли. Именно с этим событием связывает, проводя аналогию с событиями 461 г.[1195], Ж. Гаже обращение сенаторов к Сивиллиным книгам (libri fatales), в которых нашли сообщение о том, что изгнание Цинны и шести трибунов обеспечит спокойствие на будущее (Gran. Lic. 15F)[1196]. Во время осады Рима, как уверяет Обсеквент (Prod. 56а), видели, как небо рушится на Землю, удары поражают оружие и значки, а воины гибнут. (Характерно, что применительно к 88 г. Обсеквент рассказывает лишь о знамениях, связанных с Союзнической и Первой Митридатовой войнами, но ничего не говорит о захвате Суллой Рима.) Неясно, когда появились сообщения об этих знамениях, равно как и толкование смерти Помпея Страбона как гибели от удара молнии. Думается, однако, что осквернение его тела во время похорон произвело впечатление уже тогда, коль скоро этот, не столь уж значительный сам по себе факт, сохранился в памяти потомков.
Однако имели место и иные настроения. На монетах, призванных отражать установки официальной пропаганды (но также, несомненно, и настроения определенной части общества, их разделявшей), встречаются изображения в ином духе. На аверсах денариев Л. Рубрия Доссена (87 г.)[1197] мы видим голову увенчанного лавровым венком Юпитера со скипетром, Юноны в диадеме, с покрывалом и скипетром, Минервы в шлеме и с эгидой, а на аверсе квинария — голову увенчанного лавром Нептуна с трезубцем на реверсах денариев — Викторию на квадриге или биге[1198], квинария — стоящую Викторию с венком и пальмовой ветвью, напротив нее — украшенный цветами алтарь со свернувшейся кольцом змеей[1199]. Г. Мэттингли (2005, 58) видел в этом выражение благодарности богам за победу в гражданской войне, не уточняя, в какой именно, что, в общем, понятно, поскольку речь могла идти как о марианцах, так и об их врагах (после изгнания Цинны). Более вероятным, как уже говорилось (см. с. 200), представляется второе. Обращает на себя внимание, что изображены все боги капитолийской триады, что, очевидно, призвано подчеркнуть важность этой победы.
О настроениях римлян и италийцев в период triennium sine armis мы можем судить лишь по косвенным данным, за исключением одного яркого эпизода — почитания Мария Гратидиана со стороны народа в благодарность за его эдикт, стабилизировавший денежное обращение. Как пишет Цицерон «во всех городских кварталах (omnibus vicis) ему воздвигли статуи[1200], перед которыми сжигались благовония и горели восковые светильники» (Cic. Off. III. 80; Plin. NH. XXXIII. 132; XXXIV. 27; Sen. De ira. III. 18. 1).
Здесь обращают на себя внимание следующие обстоятельства. Это почитание явно напоминает то, что имело место в отношении братьев Гракхов (Plut. С. Gr. 17.3), но налицо и важное различие — трибунов-реформаторов почитали после их смерти, тогда как теперь шла речь о здравствовавшем[1201]. Кроме того, «очевидная связь Гратидиана, живого человека, с миром богов, представляла собой нечто новое в римском мире», причем связь эта «возникла как спонтанное проявление народной религиозности»[1202]. Здесь хотелось бы внести уточнение: еще Сципион Африканский претендовал на такую связь, нечто подобное мы наблюдаем и в отношении Мария, но в данном случае перед нами не полководец, прославляемый за свои победы, а человек, как и Гракхи, почитавшийся за деяния на мирном поприще. Очевидно, в лице Гратидиана народ приветствовал стабильность, которую нес его эдикт, и которой люди так жаждали в условиях смуты[1203]. Стоит отметить также, что подобное почитание, причем не полководца и не инициированное сверху, было не только новым, но и совершенно уникальным явлением, не имевшим аналогов и позднее.
О каких-либо волнениях италийцев мы ничего не знаем; как уже говорилось, с началом подготовки к борьбе с Суллой в Италии местами оказывали сопротивление набору, но при этом, следует заметить, не прозвучало требований о каких-либо уступках в обмен на участие в войне. Солдаты, убившие Цинну, хотели, судя по источникам, лишь одного — не участвовать в боевых действиях. Похоже, сложившееся к тому моменту status quo их вполне устраивало, и именно попытка поколебать его путем втягивания в войну с Суллой вызывала наибольшее неприятие. Правда, как мы видели, марианцам удалось все же собрать весьма крупные силы. Но ход боевых операций показал, что италийцы не очень стремились сражаться с Суллой, который сумел противопоставить неприятельской пропаганде собственную и вполне успешную. Это прежде всего отказ от разорения занимаемых территорий в первое время после высадки в Италии, а также договор с италийскими общинами о признании их гражданских прав, заключенный с ними на рубеже 83—82 гг. не говоря уже о победах на поле брани.
Следует отметить, что именно к 83 г., по-видимому, относится всплеск эсхатологических ожиданий. Аппиан (ВС. I. 83) и Обсеквент (Prod. 57) относят к данному периоду как различные зловещие знамения (землетрясение, обрушение святилищ, гибель в огне храма Юпитера Капитолийского[1204] и др.), воспоминания о старинных мрачных пророчествах, так и связанные с этим ожидания — «все это воспринималось массою как указания на предстоящую гибель Италии и самих римлян, как на завоевание самого Города и ниспровержение существующего государственного строя (πάντα δ’εδοξεν ές τό πλήθος των άπολουμένων καί τήν άλωσιν τής ’Ιταλίας καί 'Ρωμαίων αύτών τής τε πόλεως κατάληψιν καί πολιτείας μεταβολήν προσημήναι)» (Αpp. ВС. I. 83. 378). Подобные настроения были связаны с началом новой полосы гражданской смуты[1205], которая не без оснований ассоциировалась с новыми бедствиями, причем сознание их неотвратимости не могло не усилить мистического оттенка ожиданий «конца света». Конечно, какая-то часть перечисленных Аппианом и Обсеквентом знамений (рождение женщиной змеи, разрешение мула от бремени и т. п.) могла быть вымышлена позднее, не исключены и хронологические аберрации, однако обстановка кануна и начала гражданской войны создавала благоприятную почву для подобного рода слухов.
Особо следует остановиться на пожаре храма Юпитера Капитолийского, будто бы предсказанном Сулле рабом Понтия. По мнению Ж. Каркопино, «очевидно, когда несколько часов спустя [после сообщения раба] легионы узнали о случившейся катастрофе, они уверовали, что их полководец является воплощением бога на земле» (Carcopino 1947, 104). Однако это сомнительно: у Плутарха не сказано, сколько времени миновало между встречей в Сильвии и пожаром на Капитолии[1206], и маловероятно, чтобы такое совпадение осталось бы не отмеченным в источнике. Можно не сомневаться, что речь шла о небольшом сроке, за который Сулла при всем желании не успел бы взять Город (как известно, он овладел им лишь весной следующего года)[1207]. К тому же насколько широко было известно о появлении раба и его предсказании в тот момент — вопрос очень спорный, и какое-то значение оно могло приобрести лишь в мемуарах Суллы. Ясно одно — храм находился на территории, подконтрольной марианцам, а потому ответственность за него лежала на них, тем более что никаких доказательств причастности к пожару сулланцев, насколько известно, предъявлено не было. Аппиан (ВС. I. 86. 390) сообщает лишь о слухах (έλογοποίουν), распространители которых обвиняли в случившемся как сулланцев, так и марианцев.