– Царицу? – задумчиво переспросил Глебов. – Не инокиню? Разве не постригли в монахини Евдокию Федоровну?
– Постригли али нет, нам про то неведомо… – хитровато прищурился богомолец. – А ведомо то, что в молитвах Евдокию свет Федоровну поминают как царицу благочестивую московскую… Одна у нас, грешных, надежда – что царевич Алексей Петрович с Евдокией Федоровной воцарятся да царь-Ирод преставится… А солдатку его Катерину с дочками – в монастырь!
– Мечты все это пустые… – не поверил Глебов. – Крепко сидит на престоле российском царь Петр. Армия за него. Я сам – человек служивый, я про то доподлинно знаю.
– Может, солдатики и за царя-Ирода… – отрезал Мишка Босой. – А народ честной за Евдокию Федоровну с Алексей Петровичем стоит!
– Что народ? У армии – сила, она с царем в походы ходила. Солдаты да офицеры ему крепко верят…. – усомнился Глебов.
– Ты, Степан Богданович, и сам ахвицер… А Евдокии Федоровне – друг вернейший. Как так? – переспросил Мишка.
– Я Прасковьюшку, Евдокией в браке названную, с юных лет знаю… Потому и служу ей, – объяснил Глебов.
– Вот и подбей за нее солдатиков! Подсоби матушке-Руси! Чтоб старая жизнь на Русь вернулась… Нечего нам с иноземцами погаными знаться да нравы их почитать… Кровь за поганые свейские болота проливаем. Для какой такой нужды?!
– Ты, что ль, кровь проливаешь, человек Божий? – издевательски спросил Глебов.
– Солдатики проливают, жалко мне их, болезных… – тонким, скулящим голоском запричитал Мишка.
– Слышь, Мишка, я вскорости в Суздаль поеду… Рекрутов набирать… – шепотом, почти в ухо гостю, сказал Глебов, озираясь на дверь. – Ты меня к Евдокии Федоровне и введи…
– Духовник царицы, отец Федор Пустынный, поможет… Он – человек праведности великой! – пообещал Босой.
– Вот и сладили! – решил Глебов. – А теперь спать иди, богомолец!
– Что ж передать от тебя царице нашей благочестивой?
– Что скоро она старого друга увидит…
– Письмишко то напишешь?
– Напишу… С утра напишу… Прощай покуда.
Мишка Босой пошел спать в особый, отведенный ему чуланчик, а Глебов еще долго сидел за столом и думал свою тяжкую думу. Что ж, значит, судьба у него, майора, такая, за Прасковьюшку в петлю лезть да с самим царем тягаться… Смерть не страшна, муки страшны, а все ж нельзя Прасковьюшку в беде бросить. Первая любовь не забывается. Видно, любовь эта и последней у него окажется. Увидимся в Суздале, в келье ее монашеской, а там… А там – будь что будет! На миру и смерть красна…
Глава 4. Свидание в Суздале
Степан Глебов приехал в Суздаль для рекрутского набора и, возвещая о своем появлении, прислал инокине Елене щедрые дары: два меха песцовых да пару соболей, из которых она сделала себе шапку, и сорок собольих хвостов… Евдокия расстелила соболя на коленях, нежно гладила их огрубевшими пальцами, прижималась холодной щекой к бархатистому меху, пытаясь удержать, уловить его тепло. Ей казалось, что меха сохраняют тепло рук любимого Степушки, собиравшего для нее эти подарки. Инокиня улыбалась своим горячим, любовным мыслям, и у нее было блаженно-счастливое лицо – как в юности, когда они со Степушкой случайно или почти случайно сталкивались на Солянке, по дороге в храм, на утреннюю или вечернюю службу, и украдкой пожимали друг другу руки. На Евдокии было мирское платье – и настроение ее посетило мирское, почти праздничное.
Такой царицу увидела инокиня Маремьяна, прислуживавшая Евдокии, иссохшая, седенькая старушка, строгая и суровая. Евдокию она, однако, почитала, видела в ней не смиренную монахиню, а подлинную московскую царицу, почти святую. И у этой святой должно было быть приличествующее случаю и страданиям просветленно-мученическое лицо. Но сейчас Евдокия выглядела легкомысленно-счастливой, и это выражение мирского счастья, застывшее на лице царицы, несказанно обеспокоило Маремьяну.
– Почто улыбаешься, матушка Евдокия Федоровна? – строго спросила старица. – Вижу, мысли у тебя греховные, бабьи…
– И верно, бабьи… – тихо рассмеялась Евдокия. – Милого друга вспоминаю – словно перед собой вижу…
– Ах, матушка, быть беде! – запричитала Маремьяна. – Для чего ты монашеское платье сняла и в суетный наряд обрядилась? Коли узнает кто, как быть? И мысли у тебя греховные… В святых стенах да о земном счастье думать – как можно?
– Не могу я иначе… – с тихим вздохом сказала Евдокия. – Каждый день я о нем думаю…
– О ком это – о нем, матушка?
– Об ангеле моем, Степушке… Скоро и сам сюда явится… Жду я его… Жду мое ясно солнышко в темнице этой постылой…
– В темнице? – ужаснулась Маремьяна. – Это ты, матушка, о монастыре святом такое говоришь? Бога побойся!
– Господь меня простит! – уверенно сказала Евдокия. – Он прощает тех, кто любит… А я сильно люблю.
– Что ж ты такое говоришь, матушка? Тебя русский народ святой почитает, а ты в стенах монастырских полюбовника ждешь? Не введу я его к тебе – так и знай!
– Велика беда… – рассмеялась Евдокия. – Ты не введешь, другой введет.
– Кто ж это такой, другой? Не знаю я таких нечестивцев! – отрезала Маремьяна.
– Духовник мой, отец Федор Пустынный, Степушку ко мне и введет! – уверенно сказала Евдокия и прижала подаренные меха к лицу. Как мягко и нежно касались они ее щек и губ, словно руки любимого.
– Не введет к тебе отец Федор полюбовника, не бывать тому! – возвысила голос Маремьяна.
Но Степан Глебов пришел к Евдокии – и не единожды. Вводил его к Евдокии отец Федор Пустынный – для укрепления духа царицы-матушки, которая, как верили многие в Суздале, непременно восстанет против царя-Ирода вместе со своим сыном Алексеем. Екатерину, новую жену Петра, в Суздале не считали царицей. Подлинная царица была здесь, с ними, и дух ее следовало укрепить – пусть даже и тайными встречами с полюбовником.
Когда к Евдокии приходил Глебов, старицу Маремьяну отправляли кроить телогреи для царицы или читать молитвы за ее здравие. Евдокия была сама не своя от счастья: Степушка здесь, с ней рядом, и не украдкой, как в старые времена, в покоях царицы Прасковьи Федоровны, а почти не таясь. Встречи с Глебовым придали Евдокии твердости. Теперь она часто говорила старице Маремьяне да другой своей наперснице, монахине Каптелине: «Все наше государево, и государь за мать свою что воздал стрельцам, ведь вы знаете; а сын мой из пеленок вывалился».
Евдокия без всякого стеснения пользовалась именем своего несчастного сына, веря, что он отомстит за нее Петру. А между тем Алексей Петрович лишь смутно представлял себе тайные планы матери, и не внезапная смерть отца мерещилась ему в дерзновенных помыслах, а лишь тихая и спокойная жизнь где-нибудь вдали от двора и отцовских забот, в деревеньке своей Рождествено. Алексей Петрович был тих духом и нравом, но Евдокия решала и за него, и за Глебова. Попранной, поруганной женщине хотелось мести. Упрямая и жадная ненависть трепетала в ней, и она бестрепетной рукой вела своего любовника на плаху, а сына в крепость или на смерть. К Евдокии в Суздаль приезжали разные люди, противники новых порядков, шушукались с ней по углам, говорили о скорой перемене власти. Царица часто выезжала на богомолье в окрестные храмы и монастыри и привлекала к себе сторонников.
В утренних сумерках, уходя от Евдокии, Глебов растерянно шептал молитвы Христу-заступнику, ангелу-хранителю и Богородице и думал о том, что поневоле стал заговорщиком. Лаская царицу в ее келье, он слушал упрямый, исполненный гнева и жажды мести шепот Евдокии. Она призывала все мыслимые и немыслимые несчастья на голову царя Петра и его полюбовницы-чухонки, солдатки Катерины, и на их дочерей Аньку с Лизкой. Говорила о том, что сын отомстит за мать, подымет против царя-Ирода своих сторонников, и даже предлагала Глебову поднять против царя собранных майором в Суздале рекрутов. Глебов полагал, что его Прасковьюшка бредит. Он внушал любовнице, что несказанно трудно тягаться с Государем, победившим самого свейского короля Карла XII. Но несгибаемая Евдокия этому не верила и тайно совещалась с разными людьми – посланниками от родовитых боярских семей, которых приводил к ней Федор Пустынный, монахами и богомольцами, со всяким пришлым и беглым людом. Все они клялись постоять за царицу, и Глебов нехотя присоединял свой голос к их голосам.
Однажды ночью, после жадных и быстрых ласк, слов любви, обращенных к нему, и проклятий в адрес Петра Алексеевича, Глебов сказал любовнице:
– Под топор подведешь меня, Прасковьюшка… А прежде – на дыбу князь-папе Ромодановскому, на муки лютые… Упряма ты, знаю, но царь упрямей тебя!
Евдокия жадно прильнула к Глебову, зашептала ему на ухо:
– Не бойся, ангел мой, светик мой ясный, яхонт мой драгоценный! За нас Русь святая!
– Где ж тут святость, Прасковьюшка, когда ты не только ему самому, а его детям погибели желаешь? Нешто это по-христиански?
– Дети царя-Ирода греховны! Яблоко от яблони недалеко падает… – яростно прошептала Евдокия.
– А ежели он так о твоем сыне подумает? Ты на его детей смерть кличешь, а государь на твоего сына погибель призовет… – предположил Глебов.
– Не посмеет он Алешеньку обидеть… Алешенька – и его сын…
– Слыхал я, Прасковья, что царевича при дворе твоим щенком кличут. И редко – сыном царевым. Словно подозревает государь что…
– Подозревает? – губы Евдокии исказила полуухмылка. – Пущай подозревает! А может, и не его Алешенька сын, а твой?
– Мой? – охнул Глебов, вырвавшись из жарких, обнимающих рук Евдокии. – Быть того не могет… Когда мы с тобой снова повстречались, ты уж Алексеем брюхата была…
– По числам выходит, что царев мой Алешенька, а по духу – твой! – призналась Евдокия, прижимаясь к горячей, родной спине возлюбленного.
– Как так, по духу? – не поверил Глебов.
– Все время я, Степушка, тебя представляла, когда с царем была. О тебе думала, даже когда с ним на супружеском ложе лежала… Представляла, что это не он, а ты со мной. Стало быть, по духу ты – отец Алешеньки, а по крови – царь-Ирод!