а есть, разучилась смеяться, бросила по утрам и вечерам прогуливаться по отделению. И вообще не покидала палату.
И тут в ней словно распрямилась какая-то пружина. Неожиданная ярость гальванизировала изможденное, исхудалое тело, наполнила ее новообретенной осязаемой энергией. Джей-Си потребовала ручку и бумагу и начала писать. Бешено. Ни следа усталости и вялости, ни следа сонного оцепенения: интеллектуальный пыл словно бы приостановил на время процессы внутреннего распада. Джей-Си была как одержимая. Исписывала огромные толстые блокноты, у нее кончались чернила, и она требовала еще бумаги и новую ручку в любое время дня и ночи. Не так уж много дней было у нее впереди, и она не собиралась впустую потратить ни одного. Тело разваливалось, а мысли только выстраивались. За свой долгий профессиональный путь, посвященный уходу за бесчисленным множеством неизлечимо больных пациентов, я столько раз наблюдала подобный спорадический всплеск сил на пороге смерти, что не сомневаюсь в его реальности; разруха в теле, которое постепенно отправляли на свалку, была особенно ясно видна в ослепительном свете этого финального очищения. Как такое может быть, откуда у Джей-Си появилось столько сил в истощенных руках, сплошные пястные и запястные косточки, чтобы удерживать ручку и водить ею по бумаге часами напролет, как ей удалось собрать угасающие душевные ресурсы, откуда в пораженном глубокой гипоксией мозге взялось столько мыслей, что их хватило на сотни страниц, – все это остается для меня загадкой.
Джей-Си не спешила разглашать, что пишет. Я боялась спросить. Но однажды вечером, когда мы остались одни, все-таки спросила.
– Сядьте, – велела она.
Некоторое время она молчала и смотрела в окно. В этот момент, когда тускнеющий солнечный свет бросал косые тени на пастельные стены ее палаты в только что отремонтированном корпусе Карлтон-Хаус, мне бросился в глаза разительный контраст – хрупкое, рассыпающееся тело, сосуд скорби, вмещающий такую огромную душу. Джей-Си, мой верный товарищ по “Еще 2000 оскорблений”, была готова покинуть тело навсегда. Я представила себе масштаб предстоящей ей работы и съежилась. Решив сказать мне, что пишет, она тем самым признала, что конец близок. Хаттам-шад, все кончено. Джей-Си повернула голову и посмотрела на меня с тенью прежней улыбки.
– Меня уже даже микробы сторонятся. Наверное, пора уходить. – Она сглотнула и выпалила: – Я пишу письма своим дочкам, чтобы они открывали их в каждый день рождения. Сейчас им два с половиной года. – Она помолчала и посмотрела на меня искоса, чуть ли не просительно. – Пожалуйста, не давайте мне умереть, пока не доберусь до двадцати одного.
Джей-Си умерла через два дня, едва успев дописать письмо на двенадцатый день рождения.
Когда я подписывала ее свидетельство о смерти, у меня случилось озарение. Джей-Си умерла потому, что, когда попала ко мне, лейкоз зашел слишком далеко. Переход от предлейкоза к лейкозу занял у нее год. Мне надо было лечить ее на самой ранней, предлейкозной стадии болезни. Несомненно, контролировать МДС проще, чем ОМЛ. В тот вечер я объявила Харви, что отныне и впредь собираюсь заниматься изучением и лечением МДС. Даже тогда, в зрелом возрасте тридцати двух лет, мне было очевидно, что модели на животных слишком искусственны, что это упрощение и с их помощью невозможно охватить и доли того сложного заболевания, развитие которого я наблюдала у Джей-Си. Единственная надежда одолеть такого смертельного врага – распознать его на самой ранней стадии и применить лучшие доступные научные методы, чтобы найти способ пресечь его прежде, чем все рухнет. Если я изучу обе стадии болезни, и МДС, и ОМЛ, подумала я, возможно, мне удастся выявить биологические вехи, показывающие, как предлейкозные клетки переходят за грань настоящей лейкозной стадии. А тогда удастся лучше понять естественную историю этого злокачественного процесса, а следовательно, можно надеяться на появление новых потенциальных терапевтических мишеней.
И вот что ответил Харви:
– Аз, ход твоих мыслей совершенно правильный, но я тебя сразу предупреждаю, что тебе не видать ни одного гранта. Миелодиспластический синдром – очень редкая болезнь. Это название и выговорить-то мало кому по силам, а уж поддерживать твои исследования точно не станет никто.
Само собой, я от своего не отступилась. И кстати, получала гранты. Если бы я училась в США, то в ходе своих исследований обязательно попыталась бы воспроизвести болезнь на подопытных мышах или вырастить клеточные культуры из злокачественных клеток больных. Но поскольку я получила образование в другой стране, у меня хватило храбрости последовать не традиции, а интуиции. Я решила, что в будущем постараюсь сохранять каждую клетку, взятую на анализ у каждого моего пациента, и подробно их изучу. Мне и в голову не приходило, что можно поступить иначе. А Харви всегда был готов поддержать меня в работе морально и интеллектуально, но так и не заинтересовался МДС и продолжил работу с ОМЛ в прежнем русле. Так у нас сложилось великолепное партнерство: мы взаимно дополняли друг друга, так как изучали разные стадии одной и той же болезни и постоянно сверялись друг с другом, учились друг у друга и обеспечивали друг друга оригинальными идеями экспериментов, которые проводили и совместно, и независимо.
С этой целью я и основала банк тканей, где собираю в хронологическом порядке пробы костного мозга всех моих пациентов в ходе эволюции заболевания у каждого из них. При банке тканей с самого начала велась и ведется до сих пор база данных, где содержатся клиническая информация и подробные сведения о патологии у каждого пациента. Наш банк уникален в том смысле, что дает возможность рассмотреть данные о выживаемости за три десятка лет. Подобный ретроспективный взгляд на болезнь необходим для понимания, почему у некоторых больных МДС развивается ОМЛ и почему одни погибают от МДС меньше чем за два года, а другие живут с ним пять, десять и даже двадцать лет. Серии проб можно изучать при помощи новейших технологических методов геномики, транскриптомики, протеомики, метаболомики, даже паномики. Так можно сделать бесценные биологические находки. И только так можно понять, что вызывает болезнь, как она прогрессирует, какова ее инвазия и летальность, как она реагирует на те или иные методы лечения, какова ее естественная история. Как только при помощи такого всестороннего высокотехнологичного исследования будут выявлены главные биомаркеры лейкозных клеток, станет возможным обнаружение и уничтожение первой лейкозной клетки. Благодаря этому банку я смогла уже в те годы в деталях определить кинетику клеточного цикла и при МДС, и при развивающемся из него лейкозе, делая пациентам капельницы аналогов тимидина – бромо- и йододезоксиуридина, – чтобы метить делящиеся клетки in vivo. Мы показали, что вопреки существующим представлениям клетки костного мозга у пациентов с МДС гиперпролиферативны. Кроме того, я на основании драгоценных проб, взятых у сотен пациентов с МДС, выяснила, что низкое количество клеток крови – несмотря на гиперпролиферативный костный мозг – объясняется преждевременным отмиранием клональных клеток из-за особой разновидности клеточного суицида под названием “апоптоз”. Наконец, мы показали, что такое отмирание клеток по крайней мере отчасти регулируется и ускоряется провоспалительными белками, фактором некроза опухолей (ФНО) и трансформирующим ростовым фактором бета (ТРФ-бета). Из этого, естественно, следует, что блокировка ФНО и ТРФ-бета снизит отмирание клеток, повысит число зрелых клеток, попадающих в кровоток, и улучшит показатели крови. Первым таким препаратом с действием, направленным против ТРФ, был “Талидомид”, и когда я давала его пациентам с МДС, то добивалась полной реакции в 20 % случаев. Это привело к созданию “Ревлимида”, того самого лекарства, которое помогло леди Н., Китти С. и Харви. Недавно было показано, что при МДС помогает и препарат “Луспатерцепт”. Механизм его действия – ингибирование семейства белков ТРФ.
Все эти достижения стали возможными, поскольку пациенты соглашались отдавать в наш банк свои клетки крови и костного мозга. За эти тридцать лет я сталкивалась с отказами лишь в единичных случаях. Остальные – 99,99 % – сразу же соглашались. Разумеется, если надо извлечь больше костного мозга, это приносит больше боли. Введение толстой иглы при помощи электрической дрели или грубой физической силы проходит не слишком болезненно, поскольку мы хорошо обезболиваем всю область манипуляций, но, когда мы начинаем вытягивать пробу шприцем, костный мозг двигается внутри кости, пробуждая тысячи нервных окончаний на миллиметр, и это исключительно неприятное ощущение. Не то чтобы это больно, но крайне неприятно. Я делала пациентам тысячи биопсий костного мозга и до сих пор продолжаю проводить по десятку каждую неделю. Но всякий раз, когда пациент соглашается, мне становится стыдно. “Доктор Раза, если это поможет не мне, то кому-то другому. Я вам доверяю. Делайте, что нужно”. Некоторые сдавали пробы уже десятки раз и знают, что их ждет. Они соглашаются на эту процедуру, потому что она, вероятно, поможет найти более приемлемое лечение для будущих пациентов. Как не склониться перед ними в глубокой благодарности, как не упасть ниц от восхищения этой несравненной доблестью?
И как не стараться делать еще больше? Банк тканей – бесценное вместилище данных, он дает возможность подступиться к фундаментальным вопросам, причем в том числе и к общим для всех видов рака, а не только МДС и ОМЛ. Вот уже несколько десятилетий каждый раз, когда мы изучаем пробы из банка в исследовательских целях, мы получаем поразительные биологические сведения и публикуем свои результаты в высококлассных рецензируемых научных журналах. Однако этим маленьким исследовательским проектам, как правило, совместным с учеными со всех концов страны, недостает масштаба. Они отвечают на важные, но очень узкие фундаментальные вопросы о каком-то особом аспекте болезни. Они проводятся на ограниченном числе проб, в лучшем случае – на нескольких сотнях. Когда был секвенирован геном человека и разработаны технологии, позволяющие экономично вести исследования крупного масштаба, я сразу захотела взяться за тщательное систематическое изучение тысяч образцов костного мозга, взятых у пациентов последовательно, по мере развития болезни. Я подавала заявки на гранты и регулярно получала отказы. Недостатком моего плана считалось то, что я не использую системы, которыми можно было бы манипулировать, например модели на животных.