Патрик и Мишель. С разрешения Нант
Он пришел точно в назначенное время. Оказалось, что он только что закончил утреннюю тренировку и теперь, после душа и бритья, был готов к очередному деятельному дню. Он поглядел на нас, приветливо улыбнулся – ему явно было любопытно, – и мы, обменявшись положенными вежливыми фразами, перешли к делу. Я начала официальную презентацию. Это было просто чудо. Конечно, я заранее знала, что Патрик необычайно умен и образован. Для меня стало неожиданностью другое – молниеносная скорость, с которой он усваивал все, что я хотела сказать. Хотя Патрик – хирург и, скорее всего, в последний раз слышал аббревиатуру МДС на студенческой скамье, он сразу понял, как сложно выявить естественную историю этой многоликой болезни. Он уточнил множество существенных деталей, в нескольких местах подводил краткий итог моим словам, пустился в обсуждение сложных технических подробностей с Абдуллой и задал мне целый ряд вопросов о клинической практике и работе с пациентами, говоривших о глубоком понимании этой темы.
На следующий день в его домашнем рабочем центре было назначено крупное совещание по всем “омикам”[18], приглашение на которое получили директора онкологических центров и авторитетные ученые со всей страны. Патрик попросил меня изложить свои идеи, помог выбрать слайды, сформулировать важнейшие вопросы и составить список вероятных направлений исследования для совместной работы. Глубина и широта познаний Патрика потрясли меня. Потом в зал впорхнула Мишель в очаровательном летнем платье; ее сопровождали помощники, которым она объясняла, как расставить стулья, где накрыть столы к ланчу, какова будет программа на день и как организовать вечернюю экскурсию для всей компании. Она подошла к нам и деликатно спросила, не готовы ли мы перекусить. Патрик повел меня прогуляться по безупречно ухоженному саду, показал свои любимые деревья и цветы, а потом мы очутились в беседке, откуда открывался головокружительный вид на живописные окрестности. Затем мы продолжили разговор за легким салатом. Еще немного погуляли, наслаждаясь великолепной пасторалью прямо посреди большого города с его кипучей суетой, и возобновили научную дискуссию. Прошло пять часов – и мы добились полнейшего понимания задач, которые стояли перед каждым из нас. Дружба с Патриком и Мишель, начавшаяся тем солнечным утром в 2015 году, со временем лишь окрепла.
Нас несокрушимо сплотила общая забота о пациентах. За одну встречу я поняла, как глубоко Патрик и Мишель сочувствуют человеческому страданию и как тверда их неослабевающая, настойчивая, бесстрашная решимость облегчить его. Они всегда держатся с колоссальным уважением к окружающим, и особенно хорошо это заметно по тому, как внимательно они слушают все, что хочет сказать собеседник. Ученый рискует слишком увлечься фактами и забыть, какова их ценность для человечества. Патрик и Мишель избежали этой душной западни.
Они родом из Южной Африки, поэтому не понаслышке знают, что такое предвзятость и дискриминация, но ни разу не спасовали перед ними. Их путь из Порт-Элизабет и Йоханнесбурга пролегал через резидентуру Патрика в Канаде к месту профессора в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, где Патрик провел первую пересадку инкапсулированных островковых клеток поджелудочной железы от человека к человеку и первую полную пересадку поджелудочной железы на западном побережье; затем Патрик работал исследователем в НАСА, участвовал в создании “Абраксана” (это химиотерапевтический препарат для лечения рака молочной железы, легких и поджелудочной железы), а потом стал директором корпорации. Сейчас обо всем этом складывают легенды, однако рассказ из первых рук, пожалуй, лучше любых легенд.
Первые два пациента, которым провели пересадку поджелудочной железы, прекрасно перенесли операцию – вот только потом у обоих произошло отторжение пересаженных тканей. Отторжение пересаженных тканей поджелудочной железы – это очень страшно. Поскольку поджелудочную железу соединяют с мочевым пузырем, когда этот орган отторгается, из мочевого катетера течет кровь цвета портвейна. Вот я и подумал: “Уверен ли я, что это хорошо для пациентов?” Это заставило меня сообщить моему руководителю, что я собираюсь закрыть программу, директором которой являюсь. Я решил, что мне нужно подучить регенеративную медицину. Меня интересовала иммунная система, поскольку я пытался обеспечить у пациентов толерантность к пересаженным тканям, объяснить организму: “Не ешь меня, потому что я теперь тоже ты”. Парадокс в том, что первая часть моей карьеры была посвящена обеспечению толерантности к трансплантатам, а вторая – преодолению толерантности с целью заставить организм убивать раковые клетки.
Мы, врачи, приучены к редукционизму. Мы строго следуем протоколу. Но жизнь устроена иначе. Рак не линеен – он совершенно нелинеен. Он живет согласно законам науки хаоса. Нет никаких точек контроля. Нужно атаковать его нелинейным образом во времени и пространстве, следить за каждым его движением, в сущности, танцевать с ним. Если взять биопсию у одной и той же пациентки с раком молочной железы два раза за один день – одну из груди, другую из лимфоузла, – получишь раковые клетки с разными генами. Такая гетерогенность исключает любые редукционистские предположения, поскольку непонятно, на какую мишень направлено лечение и почему, собственно, ты выбрал именно ее. С моей точки зрения, наш единственный вариант – одновременно проводить, так сказать, и микроискоренение, и макроискоренение. Микроискоренение – это значит, что лечение направлено на мелкие мишени, и для этого, возможно, стоит применить и немного химиотерапии. А макроискоренение – это либо хирургическая операция, либо радиотерапия, либо иммунотерапия.
Особенно Патрика раздражает широко распространенное догматическое представление, будто бы ключ к лечению рака содержится в ДНК и только в ней. Он проводил более полное исследование рака и его микроокружения, предполагавшее подробный анализ ДНК, РНК и белков. Кроме того, Патрик постоянно подчеркивает, как вредны протоколы традиционной высокодозной химиотерапии для иммунной системы – а ведь именно она особенно нужна нам в борьбе против рака. Он придумал для случаев запущенного рака несколько очень перспективных клинических протоколов с участием клеточной терапии и вакцин в сочетании с более конвенциональными подходами – химиотерапией и таргетной терапией.
Где-то в конце 2014 – начале 2015 года мне позвонил вице-президент Байден по поводу рака мозга у его сына, и я немного поучаствовал в диагностике. Сын Байдена скончался в мае 2015 года. К октябрю я написал двухстраничный общий план по ускорению иммунотерапии рака при помощи геномного секвенирования и больших данных. Моя задача как врача, хирурга, онколога, иммунолога, бывшего научного сотрудника НАСА и бывшего директора – все это срежиссировать. Мы собираемся запустить очень, очень смелую программу. Я не утверждаю, что мы научимся лечить рак к 2020 году, но, вероятно, мы сумеем активировать Т-лимфоциты, чтобы бороться с ним.
Мишель и Патрик оказали мне одну неожиданную, но очень нужную услугу. Они учредили в Колумбийском университете должность профессора кафедры Чан Сун-Шионга и порекомендовали на это место меня, а эта должность позволила мне выделить время на клинические и фундаментальные исследования.
Во время одного долгого разговора Патрик поделился со мной своей убежденностью, что раковая клетка в ответ на лечение, которое мы проводим, создает изменчивую, эволюционирующую среду. А следовательно, считает он, нужно проводить фундаментальные исследования в динамике клинического лечения, а не в определенный момент. Потому Патрик направил свои ресурсы на разработку вакцины от рака, которая активировала бы собственную иммунную систему больного, и хочет поддерживать фундаментальные исследования особенностей клеток, окружающих опухоль, в реальном времени. Мы с Патриком постоянно общаемся и регулярно обсуждаем вопросы терапии рака.
Что же касается поиска покровителя для моего банка тканей, дело у меня так и не сдвинулось с мертвой точки.
Патрик и Мишель никогда не стремились удовлетворить свои тщеславные интересы. Их цель – сделать так, чтобы их интересы были направлены на службу человечеству из сострадания к нему. На этом пути приходится руководствоваться не зрением, а чутьем. Они метят очень высоко, строят большие планы и неустанно трудятся ради достижения своих целей. Этот путь займет всю жизнь, поскольку, по словам Чарльза Эванса Хьюза, “медицина испытывает нас изо дня в день, как и сама жизнь. Успех, как правило, приходится завоевывать – и его никогда не удается достичь в полной мере. Каждый новый день мы рискуем всем, чего добились. И чем большего мы добились, тем больше рискуем потерять. Конца дороги никто не видит, поскольку все мы находимся в самом начале нового пути”.
Мне вспоминается, как когда-то в начале болезни Джей-Си была в необычном для нее настроении – мрачном и задумчивом. Она со вздохом призналась, что жалеет, что не ценила свою семью, когда была здорова, а особенно ей горько за пустые, бессмысленные споры по пустякам со свекровью, с которой они вместе жили, поскольку эти споры приводили к затяжным взаимным обидам. Столкнувшись в 34 года со смертельной болезнью, Джей-Си мечтала получить второй шанс, чтобы явить всем ангельскую сторону своей натуры. Когда она попала в плен к болезни, это помогло ей обрести духовную свободу и щедрость. Как-то раз зайдя в клинику на осмотр после годовой ремиссии, она лукаво призналась мне, что в разгар очередной стычки со свекровью вдруг прикусила язык, осознав, насколько “нормально” она, похоже, себя чувствует. Она стала прежней, как до болезни, – капризной, обидчивой, вспыльчивой, пустой.
– А ведь у меня были такие благие намерения! – сокрушалась она. – Я хотела стать жемчужиной, которую все найдут в навозной куче моей болезни. А вместо этого снова докатилась до того, что оскорбляю эту старую перечницу. Предупреждаю, доктор Раза! Как только заметите, что я стала доброй к людям, знайте – у меня рецидив!