Пухлый кивком головы приказал Граве действовать, и тут же на столе появилась бутылка коньяку, сыр и крекеры. Граве наполнил все рюмки, но Павел Владимирович рюмку Самарина переставил к себе:
— Это его не касается. Кстати, он тут с вами не пил?
— Никогда! — ответил Граве. — Ссылался на больное сердце.
— Молодец! — Павел Владимирович одобрительно хлопнул Самарина по спине. — Разрешите, господа? — Павел Владимирович поднял рюмку: — Вальтер, неси сюда подарки...
— Они разве в чемодане? — испуганно спросил Самарин.
— Сверток! Сверток в синей бумаге! — досадливо пояснил Павел Владимирович.
— Отец, мы его не взяли, — потерянно ответил Самарин.
— Кретин, я же тебе говорил — взять.
— Я нес чемодан.
Павел Владимирович со злым пристуком поставил рюмку на стол:
— Господа, испорчено наше торжество. Ах, балбес, балбес... Господин Граве, ваша машина здесь? Умоляю, съездите с моим балбесом за подарками, это займет каких-нибудь пятнадцать минут. Заодно свезите туда ящик.
Граве посмотрел на Пухлого, тот кивнул. Граве с Самариным тут же уехали.
Павел Владимирович делал вид, что страшно расстроен, и молчал.
Пухлый, помолчав немного, спросил:
— А вы, коммерсанты, я вижу, не унываете?!
— А чего унывать? Дела наши, так или иначе, идут. А война? В чем-то она мешает, а в чем-то и помогает. А кое-кто из наших так попросту преуспевает. Вы, может, слышали о такой немецкой ювелирной фирме Занингера?
— Не доводилось, — усмехнулся Пухлый.
— Так вот, неделю назад я у этого Занингера покупал подарки для вас. Он упаковывает мои покупки и спрашивает: кому такие дорогие подарки в наше смутное время? Это не секрет фирмы? Я ему в ответ: никаких секретов нет, в такое время такие подарки можно делать только близким людям. Тогда он поднял свои знаменитые косматые брови, посмотрел на меня удивленно и говорит: очевидно, у вас очень хорошо идут дела, ведь за такие подарки вы от армии могли бы получить гигантский гешефт. Он, наверно, не знал, что я наци. А я ему заявил, что для меня армия фюрера — святое место. Видели бы вы, как затряслись у него руки. А я еще добавляю: в Мюнхене недавно за такой гешефт девять человек поставили к стенке. И ушел. Ручаюсь, он до сих пор спит плохо. — Павел Владимирович тихо посмеялся и сказал: — Другой раз невольно думаешь, что ваше ведомство работает не в полную силу. Сколько еще всякого дерьма живут без забот, словно в мирное время!
— А как же добыли доллары вы? — вдруг спросил Пухлый.
— Есть у меня канальчик в нейтральную Швейцарию.
— И товар пойдет туда же? — быстро спросил Пухлый.
— О, нет. Разве у вас есть основание считать меня простаком? Этот товар полежит у меня в надежном месте до нашей победы, а тогда рынком станет весь мир. Что, я не прав? А пока, можете мне поверить, я с вами откровенен до конца, я на нашем с вами деле большой прибыли не имею. А если учесть, что я еще сделаю подарочный взнос в партию, мне вообще останется только на жизнь. Но зато тогда... тогда я наверстаю все.
— Ну а что там, в ваших кругах, думают о войне? — осторожно спросил Пухлый.
— Тоже откровенно?
— Да, конечно, — кивнул Пухлый.
— Впрочем, вам я сказать даже обязан. Когда англосаксы начали сбрасывать на нас авиабомбы, настроение резко ухудшилось. Я сам чуть не каждую ночь бегаю в бомбоубежище, а там всякого наслушаешься. Одного такого паникера я сам стащил в полицию. И знаете, кем он оказался?..
Но Пухлый так и не узнал, кем оказался тот паникер, — вернулись Граве с Самариным, который с виноватым видом нес сверток, красиво упакованный в синюю бумагу.
Все снова сели за стол.
— Ну вот, господа, — торжественно начал Павел Владимирович, — чтобы вы не думали, что наша фирма не уважает своих клиентов, разрешите вручить вам подарки, в которых кроме их цены содержится и наша благодарность вам за конечно же не убыточное дело и наша надежда, что мы его продолжим. Господа, обратился он к Пухлому и Граве, — в свертке два подарка, ценность их, в общем, равная, но мы не хотели решать — какой кому. Решите это сами. Я не очень понял роль господина Фольксштайна, но сын уверяет, что подарок нужно сделать и ему.
— Не мешает, — по-родственному поддержал Граве.
— Тогда это сделает уже мой сын. Слышишь, Вальтер? Ту вещицу, которую ты мне показывал...
— Хорошо, отец, я сделаю это завтра же.
— В общем, спасибо вам, — уже выходя из-за стола, сказал Павел Владимирович.
— Спасибо и вам, — улыбался Пухлый.
— Спасибо, — как эхо повторил Граве басом.
— А теперь разрешите с вами проститься. — Павел Владимирович пожал им руки и приказал Самарину подать ему пальто.
Когда они вышли на улицу, Павел Владимирович решительно ускорил шаг.
— Быстро-быстро! — оглядываясь, торопил он Самарина. — Нам надо скорее уйти отсюда.
Уже в трамвае он вдруг рассмеялся:
— Я все боялся, что Граве предложит отвезти нас сейчас на машине, но потом понял: не предложит, не решится оторваться от подарков. Не решился, миленький...
Они поехали не домой, а к Рудзиту. Заспанный, громко кряхтя, он открыл им дверь.
— Носит вас, полуночников! Я уж думал, не случилось ли что, — ворчал он добродушно.
— Случилось, дорогой Рудзит, точнее, должно случиться... Как, товарищ Самарин, должно?
— Должно! — твердо ответил Самарин, подавляя в себе возбуждение, от которого его познабливало.
— Теперь поступаем так: я остаюсь ночевать здесь, а вы идите к Вальрозе. Скажите ему, что я уехал, и, по-возможности, продержитесь возле него подольше. В общем, выдержка, товарищ Самарин, и затем все как прежде и прежние цели. Ты, сынок, держался молодцом. — Было видно, что и сам Павел Владимирович взволнован.
— Мне было у кого учиться, — улыбнулся Самарин.
— Подхалим, — пробурчал Павел Владимирович. — Сюжет с гибелью отца запускайте дней через пять. Будьте здоровы...
И они расстались. Может на всю жизнь.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Вальрозе был еще на службе. Он в эту ночь дежурил. Неожиданному появлению Самарина он обрадовался, потащил с собой на перрон встречать берлинский поезд. Самарин шел за ним, подавляя неслабеющее возбуждение, от которого его все еще прохватывал озноб. Однако, когда они вышли на перрон, его мгновенно отрезвила опасность. С поездом прибывали какие-то военные тузы, и их встречали подобающие тузы местные, одетые в длинные шинели с меховыми воротниками. Самарин огляделся по сторонам — на перроне он был единственный штатский. Вальрозе, как ему было положено, вытянув руки по швам, стоял у входа в здание вокзала, Самарин стал за его спиной — пусть думают, что он агент в штатском той же службы. Приехавшие и встречающие довольно быстро покинули перрон. Появились солдаты из службы Вальрозе, которые по его приказу начали осмотр вагонов. Зажженные к приходу поезда фонари погасли.
— Потерпи еще немножко, — сказал Вальрозе. — Сейчас мне доложат результат осмотра, и мы пройдем ко мне, заварим кофе и посидим спокойно.
Служебную комнату Вальрозе заполнял густой аромат кофе, который уже приготовил ординарец. Ночная группа солдат ушла на свои посты.
— Как отец? — спросил Вальрозе, когда они сели за стол.
— Просил сердечно тебя поблагодарить. Он уже уехал — нашел какую-то оказию до Кенигсберга, какой-то знакомый отца взял его в военную автомашину.
— Нелегкое путешествие в такой холод, — покачал головой Вальрозе. — Но он у тебя старик деловой.
— Я сам удивляюсь, — улыбнулся Самарин.
Их обступала густая тишина, только отдаленно слышались посапывание и хриплые отрывистые свистки маневрового паровоза.
— Завидую твоему старику, он скоро будет дома, — тихо произнес Вальрозе и, помолчав, добавил: — Дикая тоска, Вальтер. Если бы я не знал, что служить здесь надо, я бы, наверно, запил. Когда наступает ночь, такая тоска наваливается, хоть головой об стенку бейся. А начальники наши точно взбесились — одну брань от них слышу.
— Отец ничего сделать для тебя не смог? — сочувственно спросил Самарин.
— По-моему, у него тоже какие-то нелады по службе — мама прислала письмо, явно на это намекает и просит меня терпеливо нести свою службу. Если уж она это просит... — Вальрозе безнадежно махнул рукой. — И на фронте что-то непонятное — все говорили, что зима даст нам передышку, а мы в день пропускаем по два-три эшелона с ранеными... К этим поездам лучше не выходить — такого наслушаешься!..
Вальрозе позвал телефонный звонок:
— Слушаю... Да, Петер... Спасибо...
Он положил трубку и вернулся к Самарину:
— Дружок предупредил меня, что через час ко мне нагрянет проверка. Знаешь, Вальтер, иди сейчас ко мне домой и ложись спать. — Он торопливо убирал со стола посуду. — А я к утру приду, и давай весь день проведем вместе. Согласен?
— С удовольствием, я тоже вою от одиночества.
Он уже надевал пальто, когда снова зазвонил телефон. Вальрозе нервно схватил трубку:
— Здесь Вальрозе! Ясно! Исполняю! — Он распахнул дверь в соседнюю комнату и крикнул: — Боевая тревога!
Там послышался грохот сапог, звяканье оружия.
— Быстрее! Быстрее! — кричал Вальрозе, пока грохот сапог не затих в конце коридора. — Не беспокойся, Вальтер. Это, наверно, проверочная тревога. Не обращай внимания, иди ко мне. Иди... Самарин шел по темной тихой Риге, слыша только хруст снега под ногами. Подумал: как хорошо спланировал Павел Владимирович и вот этот отход от операции — через Вальрозе. Но эту мысль тут же смела другая — главная и тревожная — как прошла операция? Но тут, думай не думай, ничего не прояснишь... И вдруг обжигающая мысль — если бы то случилось, Вальрозе об этом уже знал бы. Неужели все сорвалось? Но что же тогда делать? Имеет ли он право ждать еще? От этих вопросов хотелось бежать, он невольно ускорил шаг и даже не заметил, что пришел в дом Вальрозе.
В квартире гестаповца было холодно, как на улице, уходя, он забыл закрыть окно. Самарин, не зажигая света, не раздеваясь, повалился на постель хозяина. Мозг его точно выключился, а нервы сами потребовали полного покоя — Самарин заснул, будто в бездну провалился.