— Да-да, наша с вами Германия! Русские наступают, Раух! А это значит, что ту июньскую войну сорок первого года мы уже проиграли и теперь ведем войну совсем другую, нашу сегодняшнюю позицию очень точно выражает русская пословица — не до жиру, быть бы живу.
— Вы просто пессимист, господин Осипов, — сказал с улыбкой Самарин. — И это про вас вчера очень хорошо было написано в «Фёлькишер беобахтер».
— Читал, — кивнул Осипов, — Только я написал бы статью более полезную — против слепых оптимистов... вроде вас.
— Я не оптимист, я просто несведущий, далекий от войны немчик, — продолжал улыбаться Самарин.
Они надолго замолчали. Самарин уже собирался снова попросить книгу и уйти, но в это время Осипов заговорил, смотря куда-то поверх собеседника.
— У меня сегодня была неприятнейшая беседа с одним русским. Я по работе имею дело с русскими. Причем с русскими оттуда, из нынешней России. И вот сегодня... Кто он и что он — неважно. В, общем, мой сотрудник. И важно то, что к своим сорока годам он прожил жизнь, похожую на авантюрный роман. Достаточно сказать, что в сорок первом году немецкая армия спасла его от расстрела, которого он ждал в минской тюрьме. А сегодня он отказался выполнить очень важное служебное поручение, зная, что за это я могу отправить его в тюрьму, в концентрационный лагерь, а то и к стенке, учитывая, что он слишком много знает. И он отказался. И знаете, что сказал? Это же глупость, сказал, затевать бесперспективное дело, а мне в него влезать. А когда я ему пригрозил, он засмеялся. Слышите, Раух? Засмеялся и сказал: «Ну и хорошо, будет как в той сказке — вернемся к разбитому корыту, и я кончу тем, с чего начал, — тюрьма и ожидание пули в затылок. Но вдруг вовремя подоспеют русские войска? Как подоспели немецкие». — Осипов долго молчал, продолжая слепо смотреть вверх, потом сказал: — Самое тяжелое для меня, Раух, что обвинить этого человека в трусости я не могу, не имею права. В сорок первом и сорок втором он делал для нас невероятные по храбрости вещи. И вот отчего, Раух, мне трудно сейчас быть оптимистом.
Мозг Самарина в страшном напряжении. Ему нужно внимательно следить за каждым словом Осипова. Анализировать ход его мыслей, их логичность, искренность или, наоборот, их какую-то заданность, искусственность. Одновременно ему надо продумывать и каждое свое слово, и каждую свою мысль. Наконец, ему надо держать в уме весь разговор во всем его круто изменчивом течении.
Сейчас Самарин видит, что дальше оперировать своим слепым оптимизмом будет неразумно, — Осипов может решить, что он попросту недалекий, не умеющий логически мыслить человек. Или может подумать другое — таким он просто представляется с какой-то целью, и тогда оборвет разговор, решив, что и так слишком разоткровенничался на опасные темы. Но у Самарина есть основания думать, что все сказанное Осиповым, все его поведение меньше всего похожи на провокацию. Слишком много он выдал векселей против себя...
— Я хочу, чтобы вы тоже меня поняли, — помолчав, доверительно начал Самарин. — Конечно, я не в армии, война от меня отдалена. Но я читаю газеты, слушаю радио — словом, располагаю всей доступной простым людям информацией о войне... И конечно же, я уже давно не столько понял, сколько почувствовал — дела наши в России идут совсем не так, как нам было обещано. Но я, как и все, верю в гений фюрера и в доблесть нашей армии, проверенную победами на Западе.
Осипов, внимательно его слушавший, на последней фразе усмехнулся, но промолчал и только начал барабанить пальцами по столу.
— Но вот война наносит страшный удар по мне лично, — продолжает Самарин. — Отец погибает от английской бомбы под развалинами родного дома. Я остаюсь во всем свете один. Во мне все словно замерло и оледенело. И война стала мне просто враждебна. Не наша, конечно, армия, а вообще война. Все связанное с ней стало для меня непоправимым горем. Собственно, сейчас я даже не знаю, как мне жить, когда война окончится. Чем бы она ни кончилась! Вы учтите, что заводить свою семью я не могу. А когда я смотрю на газетные страницы, заполненные извещениями в траурных рамках, я думаю только о том, что я в своем горе не одинок, что тысячи и тысячи семей рушатся, и тогда мне хочется одного — чтобы война скорее кончилась, чтобы прикрыла свою работу эта дьявольская фабрика национального горя.
Самарин замолчал. Он выложил Осипову позицию, к которой тот придраться не мог. Тем более что сказаны слова и о вере в гений фюрера. Правда, именно при этих его словах Осипов и усмехнулся. А вообще, он слушал его очень внимательно.
— Но разве у вас нет желания мести за отца? — вдруг спросил Осипов. Теперь он крутил пальцами пустую рюмку, смотря, как она вертится, размазывая донышком по столу пролитую водку.
— Убийство из мести, как вы знаете, все равно убийство, а значит, чье-то горе.
— Но это горе будет уже у русских! — Осипов не отрывал взгляда от рюмки.
Самарин не ответил. Осипов усмехнулся:
— Странная у нас ситуация. Я даже разобраться не могу, кто здесь кто? И что здесь что?
— В этом, наверно, виноват я. Наболтал вам, разговорился неизвестно почему.
— Ну нет... вас я отлично понимаю, — сказал Осипов.
— А я понимаю вас, — серьезно сказал Самарин.
— Что вы понимаете? — насторожился Осипов.
— Вы знаете о войне больше, чем я, и поэтому можете думать о ней более ясно, чем я. — Самарин мягко улыбнулся: — Так, смотришь, и я возле вас наберусь трезвых мыслей и не буду лепетать жалкую чепуху, пахнущую к тому же беспредметным, но очень личным пацифизмом, что его только и может оправдать.
— Мы с вами, Раух, не сходимся только в одном — я конца войны боюсь.
— Любого конца? — спросил Самарин.
Осипов резко отодвинул рюмку и оставил ее в покое. Смотрел на Самарина пристально и зло:
— Если бы вы торговали пуленепробиваемыми жилетами, я назвал бы вас сейчас провокатором. Но вы торгуете фарфором, поэтому берите любую книжку, какая приглянется, и давайте расстанемся.
— Не понимаю, чем теперь я вас обидел... не понимаю... — пробормотал Самарин. — Извините, ради бога...
Осипов поворошил книги на столе и вытащил одну в темно-синем переплете.
— Вот... Преполезнейшее чтение для продавцов фарфора во время войны. Я читал это еще в детстве по-русски, теперь прочитал по-немецки. Читая в детстве, я ни черта не понял, а теперь прямо потрясен. Почитайте.
Виталий взял книжку, прочитал название:
— «Фауст», Гёте.
— Читали? — весело спросил Осипов.
— Нет. Только слышал.
— Великолепное признание для человека с высшим юридическим образованием. Впрочем, это характерно для немцев. Вы хоть что-нибудь Гёте читали?
— Что-то читал, — чуть обиженно ответил Самарин.
— Слава богу. Прочитайте это, прочитайте, потом обязательно поговорим, это для меня крайне интересно.
Самарин встал.
— Еще раз — извините меня. Но я ухожу, так и не поняв, чем я вас обидел... До свидания.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Еще на лестничной площадке, через дверь, Самарин услышал, что в передней надрывается телефон. Сразу подумал: Осипов. Вошел, взял трубку и услышал его возбужденный голос:
— Я хочу вам сказать, вы меня не обидели, нет, вы меня обезоружили — я не умею стрелять по курам.
Трубка повешена. Все-таки опьянел. Ну а то, что он считает меня курицей, даже неплохо.
В своей комнате Самарин, не зажигая света, сел к столу и задумался. И тотчас почувствовал частые удары сердца и волнение, мешающее сосредоточиться. Весь разговор с Осиповым и часа не занял, для стороннего человека в нем ничего особенного и не было, а для Самарина этот разговор как рукопашный бой, в нем каждое слово его и каждое слово Осипова значило непостижимо много, могло стоить жизни. Оттого и сердце так стучит, будто он только что из драки вышел.
Но что же было в том разговоре?
Осипов сделал весьма серьезные для него признания... Германия катится с горы... в пропасть... Русские наступают... Германия ту июньскую войну проиграла и теперь ведет другую... Он не разозлился, когда Самарин сказал, что так получается, будто он не верит в свое дело. Только спросил: а вы в свое верите?.. Его ненависть к слепым оптимистам... Не до жиру, быть бы живу... Его беседа с русским агентом, после которой ему трудно быть оптимистом... Ссылка на высказывания этого русского — затеваете бесперспективное дело, а мне в него лезть... Признание, что он сам боится конца войны...
Да, им сказано много такого, чего Самарин не ожидал услышать. В общем, он свою позицию открыл, и она ясна — по его мнению, Германия войну проигрывает. Но ведь за этим стоит отрицание военного гения фюрера, всех его планов и пророчеств! Но может, его ненависть к слепым оптимистам позитивна, и он хочет только, чтобы Германия знала правду о войне. Но нет, не чувствовалось и тени такой позитивности, раз он уже думает о конце войны, боится его. На вопрос — «любого конца?» он прямого ответа не дал и скрылся за полусерьезной фразой.
Но может, он разболтался от водки? Нет, почти во всем разговоре его опьянение сказывалось только в некоторой возбужденности, а контроля над собой он не терял, каждая его мысль была абсолютно ясной, острой и выражалась точными словами. Видимо, ему действительно нужно было перед кем-то выговориться.
Но что заставило его сейчас позвонить по телефону и сказать эту грубость о курах? Впрочем, выяснять это не столь уж важно. Неизмеримо важней все, что он сказал в разговоре. Но вот очень важный вопрос — что он думал об этой войне, когда она начиналась? И хорошо бы еще выяснить, почему он пошел работать в абвер.
Но состоится ли еще разговор с ним? Подумав обо всем, что сказал, не поставит ли Осипов крест на их встречах? Однако он сам перекинул мостик к новой встрече — «Фауст» Гёте...
Самарин зажег свет возле постели, лег и раскрыл книгу — не объяснит ли что-то поэма великого Гёте? И почему Осипову крайне интересен разговор о «Фаусте»?
Поэма прочитана на одном дыхании — только в третьем часу Самарин погасил свет и еще долго думал... Раньше он этой поэмы Гёте действительно не читал, и сейчас она взволновала его, разбудоражила душу своим высоким драматизмом, подавила глубиной мысли в каждой строке. Впечатление усиливалось, обострялось тем, что чтение поэмы воспринималось им как продолжение его борьбы на самом главном плацдарме.