— Что это? — спросил вновь комиссар недовольно.
— Статья, — не очень уверенно ответил очкарик. — В газету…
— Не пойдет… — Бахтуров достал из кармана вчетверо сложенный листок. — Пойдет вот это!
Очкарик взял листок, развернул и прочел:
«Скоро, скоро всех врагов мы разобьем
И свободной, вольной жизнью заживем…
Постоим за наше дело головой.
Слава коннице буденновской лихой!»
— Что это? — в свою очередь удивленно спросил очкарик.
— Песня! — гордо ответил Бахтуров. — Сам сочинил! Нравится?
— Нет, — ответил очкарик.
— Почему? — изумился Бахтуров.
— Это плохие стихи.
— Это стихи о революции и о нашей армии.
— Тем более, — твердо сказал очкарик.
— Тебе не нравится стихи о революции? — шепотом спросил Бахтуров.
— Плохие стихи о революции вредят ей. Революция — необыкновенное дело, и стихи о ней должны быть необыкновенные.
— Болтаешься в армии, будто дерьмо в проруби, а меня учишь!
— Каждый должен делать свое дело, — ответил очкарик. — Я не учу вас воевать.
А чтобы варить кашу, не надо сидеть в котле. Я не буду печатать эти стихи… Хотя подождите… — Очкарик прочитал. — «Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ.» Вот это хорошо!
— Парень, — вдруг мирно сказал Бахтуров, — наверное, ты прав. Какой я поэт. Может, это и плохие стихи. Просто душа горит. Бойцам нужна песня, а другой у нас нет. Так что печатай вместе, со своей статьей. Это тебе говорит комиссар.
Ночь вошла в полную силу, и на небе выступили звезды.
Добров и Варя поднимались от реки.
— Отца расстреливали на школьном дворе, а он просил их: убейте меня так, чтобы дочь не видела моей смерти. Но казаки не послушали его. Он умирал к думал обо мне… — Варя смолкла.
— А моего, — сказал Добров, — мужики сожгли, вместе с нашей усадьбой. Это и есть революционная диалектика. — Он вздохнул.
Где-то взвизгнули кони, кого-то строго окрикнул казак.
Над рекой собирался туман.
Сталин и Буденный шли по темной улице.
— Сколько вы прослужили в царской армии? — спросил Сталин.
— Пятнадцать лет, с девятьсот третьего года. Все фронты прошел: Японский, Турецкий, Германский.
— А награды?
— Георгиевский бант. Четыре креста и четыре медали.
— Полный Георгиевский кавалер! — улыбнулся Сталин. — Что ж, вы родину защищали. А потом за один год прошли путь от командира отряда до командарма. Такое возможно только в революцию.
Бойцы сидели у костров. Шли тихие разговоры.
— Матвей, глянь-ка, — тихо сказал боец, — твоя-то с офицером спуталась…
Стороной от них прошли Добров и Варя.
— Пускай, — сказал Матвей, — теперь ее черед выбирать. Ее уже один раз выбрали…
— Ты про Махно?
— Да-а. Устроил он ей свадьбу, а она с ножом на него. Так он велел се живьем закопать. Тут аккурат мы поспели, выручили, только вот косу они ей срубили…
— Во-во!.. Ты же ее спас, а она…
— Что — она? Она барышня образованная. Вот кисет вышила и книжку подарила, «Гарибальди» называется. А на что она мне, книжка, — вздохнул Матвей. — Я ведь вовсе неграмотный… Я за Советску власть только шашкой расписываюсь.
— Неграмотный! — передразнил его боец. — Для этих дел грамота ни к чему. Скажи уж, что Полинки опасаешься. Она тебе чуб повыдирает.
— Повыдирает, — согласился Матвей. — Дежурит она нынче, а то б сидел я тут с вами…
В городе и ночью продолжалось движение. Подтягивались отставшие части.
— Ох, и силища же! — сказал боец. — Кони, говорят, в масть и у каждого бинокль.
— Брешут, — жестко сказал Матвей. — Мне, к примеру, бинокль пи к чему. Я этих белых гадов и без бинокля за сто верст вижу.
Грищук, искавший своего сына, рассказывал собравшимся ездокам:
— Хромый он и двух ребер нету… Сынок. По всем фронтам ищу.
Подошел эскадронный. Грищук смолк и опасливо посмотрел на свою кобылу. Та стояла на привязи и жевала сено, коси глазом на тянувшегося к костру и людям жеребенка.
— Гнедой, — виновато сказал Грищук
— Безразлично, — строго сказал эскадронный. — Гнедой или вороной — все равно. Пристрелить. С жеребенком мы навродь цыганов будем.
А жеребенок подошел к нему и доверчиво ткнулся мордой в руки. И тогда эскадронный почти в голос закричал:
— А ежели командующий, что тогда? Придеть смотреть полк, а этот будет перед фронтом хвостом крутить… А? На нею Красную Армию стыд и позор. В разгар Гражданской войны и вдруг подобное распутство. Что, она с жеребенком в бой должна идти? — Он обернулся к бойцам. — Коноводам строгий приказ: жеребцов соблюдать отдельно.
Бойцы молчали.
Командарм вошел во двор лазарета. Внезапно совсем рядом, за густыми кустами акации, послышались голоса. Он невольно прислушался.
— Ну да, все вы так, мужики, говорите. На словах-то вы, как на гуслях, — недоверчиво говорил молодой и бойкий женский голос. — Вам бы только урвать и удрать. Знаем. Не в первый раз, ученые.
— Будьте без сомнения, Авдотья Семеновна, — с убеждением говорил сиплый голос, принадлежащий Суркову. — Пусть какой другой обманывает, а мое слово верное. Раз сказал, значит, точка. Ну, как? Значит, согласные?
Буденный усмехнулся, качнув головой, и толкнул дверь в дом.
Раненые спали и посапывали во сне. Женщина, шившая на машинке простыни, подняла голову.
— Здравствуй, Надюша, — сказал командарм. — Чем лечишь, товарищ начальник лазарета?
— Иодом, — ответила та, отбросив упавшие волосы. — Сема, ты мне муж или не муж?
— Муж, — ответил командарм.
— Семен Михалыч, — вдруг приподнялся с полу раненый. — Видать, вроде того, что остаемся мы?..
— Остаетесь, — ответил командарм.
Женщина отвернулась и вновь склонилась над машинкой.
— У ребят соображение — не отбиться нам… — сказал раненый.
— Не канючь, — недовольно ответил командарм. — Небось, не оставлю.
Раненый смолк. Женщина шила, не оборачиваясь. Командарм потоптался за ее спиной и сказал:
— Ну, я пошел…
— Иди, — ответила женщина. — Муж.
…Командарм шел через площадь. Бойцы у костра смолкли.
— Что не спите? — спросил Буденный.
— Перед боем и кони не спят, товарищ командарм, — ответил ему боец, — вздыхают да переступают.
Матвей потянул гармонь с тачанки.
— Командарм, — сказал он. — Поиграем песню.
— Поздно.
— Тю! — сказал Матвей. — Может, у кого эта ночка последняя, и ее проспать?.. Поиграем?
Буденный взял гармонь.
Задумчивое вступление пошло издалека. Потом тихо, приглушенными голосами поплыла над площадью кубанская песня.
— Звезда полей, — пел командарм, — звезда полей над отчим домом и матери моей печальная рука…
Все тихо пели. И только Матвей шагнул в темноту.
Бахтуров сидел за столом и писал. Сюда тоже долетела песня. Потом он встал и растолкал спящего на кровати начдива Морозова.
Тот поднялся и сел, тяжело озираясь.
— Вот, слушай, — сказал Бахтуров, он стоял посреди комнаты — красивый, богатырского сложения, без сна в горящих глазах. — Вот, слушай!
Из-за лесов, из-за суровых темных гор
Наша конница несется на простор.
На просторе хочет силушку собрать,
Чтоб последнюю буржуям битву дать…
— Ну, как?
— Годится, — пробормотал Морозов и повалился на кровать.
У линейки стояли двое. Это были Добров и Варя.
— Милок, — сказал Доброву подошедший Матвей. — Поди-ка со мной, милок. Дело есть.
— Ты что, Матвей? — тревожно спросила Варя.
— Ничё, Варюш, — ответил Матвей, — послушай песню, мы счас.
Они отошли. Матвей придвинулся к Доброву и тихо сказал:
— Ты, парень, сестренку не обидь, а то живо причешем, лучше не надо.
— Так я ж ее не обидел.
— А я и не говорю, — шептал горячо Матвей. — Просто памятую тебе, чтоб не забыл. А забудешь, еще раз напомню. Второй раз забудешь, второй раз напомню.
Он отошел и исчез в темноте.
Очкарик лежал на сене. Рядом с ним ворочался и вздыхал Тимошка, казак с льняными волосами.
— Длинные эти ночи перед боем. А поговорить охота… — Он закурил.
— Спи… — сказал очкарик. — Завтра бой.
— Бой, он каждый день, — сказал наказ, — а вот приходит охота поговорить с хорошим человеком, а где его возьмешь, хорошего человека-то?
Очкарик не ответил — он спал.
Казак тяжко вздохнул и стал слушать песню.
…Не спали бойцы у костров…
Не спали раненые в лазарете…
Не спали пленные в тюрьме, ожидая своей участи… Никто не спал: кто просто слушал песню, а кто и подпевал тихо…
— Звезда полей, звезда полей над отчим домом и матери моей печальная рука…
Не спала и Надя, жена командарма, она лежала без сна, с широко открытыми глазами, рядом с нетронутой подушкой мужа и тоже слушала песню.
…Егоров очнулся ото сна, открыл глаза. Он поднял голову и на светлеющем квадрате окна увидел темный силуэт человека с неизменной трубкой.
Сталин смотрел в окно и видел темный город и множество огней от затухающих уже костров. Дивизии, полки, эскадроны — вся громадная армия, скрытая темнотой, набиралась сил в ожидании завтрашней битвы. И среди этих огней где-то горел костер, возле которого сидел командарм, и над темным городом летела его песня. Казалось, что пела вся армия.
Короткая летняя ночь кончилась, брезжил рассвет.
У ворот тюрьмы стояла тачанка. Филька-казачок сидел на вожжах, а Матвей дремал на задке.
Конвой выводил пленных, и Дуплищев, комендант, выстраивал их в одному ему известном порядке.
— Барахольщики и насильники — сюда, — говорил он. — Контрики, каратели, саботажники — тоже сюда. — Дуплищев подумал и подтолкнул жандармского ротмистра к общему строю. — И вы сюда, господин вешатель.
В особой шеренге осталось трое: два офицера и священник.
Дуплищев обратился к ним.
— Кто желает, — спросил он, — вступить в Красную Армию и в борьбе за мировую революцию кровью смыть позор неправильных заблуждений?