Ворошилов принял правее, обнял на скаку Буденного и прижался к его щеке.
Бойцы с несмолкаемым «Ура!» неслись следом за ними.
Белых теснили к Дону.
Впереди строя белого эскадрона скакал всадник па статном сером коне.
— Полковник Калинин! — крикнул Буденный и выслал коня вслед.
— Командарм! — пронеслось над рядами буденновцев.
Рослый полковничий конь тяжелым скоком шел на Буденного. Сверкал на солнце длинный и прямой палаш.
Буденный поднялся на стременах, взвилась вверх шашка.
Ахнуло поле от победного удара.
Бригада повернула на белых, потерявших своего командира.
Сшибаясь и крутясь, все понеслось в сторону Дона.
Покрывая сплошь всё пространство — от холмов до реки, — беспорядочными группами неслись белые. Достигнув реки, всадники с ходу кидались с обрыва.
Следом за казаками вскачь неслась батарея. У самого берега орудия смяли конных и, цепляясь осями, с полного маха влетали в реку. Высоко взметнулись каскады брызг. Слышались крики и вопли тонущих.
«Гусар» штыком сбил офицера и, прыгнув на его лошадь, обрушил клинок на голову поручика. Тот ткнулся вперед, повис на поводьях и боком сполз на землю.
Офицер поднял пику и неумело размахивал ею.
— Отдай пику, вшеблародие! — страшным голосом крикнул Тихомолов. Он наотмашь ударил офицера, перехватил клинок в зубы и, на лету поймав пику, рванул ее на себя. С треском лопнул френч. Пашка перебросил клинок в левую руку и вздыбил коня. — Владеть сперва научись! — Он проткнул офицера пикой, вышиб его из седла, крикнул хрипло: — А тогда и воюй!
— Ах, Дундич! Добрый вояка! — приговаривал Буденный, врубаясь в самую гуту. Он видел, как Дундич и-скусно управлял конем, сеял страшные удары вокруг.
Видел он, как под Книгой убили лошадь и как два белых казака кинулись, чтобы добить его, как Логинов, молодой кубанский казак, поднял Книгу в седло и умчал из-под носа казаков.
Прорвав ряды буденновцев, вынеслась группа офицеров. Среди них выделялись двое. Они, отлично владея конем и оружием, свирепо рубили.
Пашка Тихомолов кинулся им вслед.
Он преследовал одного, тот стрелял, а Пашка считал выстрелы.
— Семь, — пробормотал Пашка и выпустил коня в угон. — Сдавайся, гад! — закричал Пашка.
— Петя, милый, помоги — зарубят, — кричал всадник другому.
Грянул выстрел. Пашкин аргамак согнул ноги и лег на землю.
Пашка стал подниматься с земли.
— Лежать, — прозвучала команда офицера.
Пашка грудью вжался в землю и вдруг, дико крикнув, кинулся на офицера. Лошадь, испугавшись, резко метнулась в сторону.
Пашка выстрелил, офицер повалился на круп.
Пашка вцепился в повод офицерского коня, вскочил в седло и кинулся вслед уходившему.
— Сдавайся, всё равно не уйдешь! — хрипел он.
Офицер гнулся к гриве, а Пашка, поддерживая его то справа, то слева, направлялся на КП армии и кричал:
— Разойдись, дорогу дайте! Не трожь, ребята, это для комфронта подарок!
Степь перед Доном была заполнена столпившимися до горизонта разрозненными войсками белых и окруживших их буденновцев.
Сталин с бледным лицом, молча смотрел на улыбающегося командующего фронтом Егорова. Тот лежал на носилках, и два санитара пытались остановить у него сильное кровотечение.
— Понимаете, — с трудом говорил Егоров, — пуля — дура, задела. Повел я шестую, да, видать, рано. Ударили из пулеметов…
— Вас сейчас доставят на поезд РВС и сразу в госпиталь… — сказал Сталин.
Егорова положили на тачанку. Он повернул голову к Буденному.
— Товарищ Буденный, снимите седло с убитой лошади и положите со мной. Седло свое я всегда берегу…
Пашка направил пленного офицера прямо к тачанке, на которой лежал Егоров.
— Вот, — сказал он. — Вам. За патроны.
Офицер сбросил с себя бурку. Под ней блеснули полковничьи погоны.
Пашка слез с коня и протянул повод Егорову:
— И это ваше!
— А твой? — спросил Егоров.
— Убили, — хмуро ответил Пашка.
— Тогда возьми себе. Хорошая лошадь!
Пашка молча прыгнул в инкрустированное серебром офицерское седло и, развернув коня;‘умчался в бон.
У разбитой санитарной линейки Буденный нашел Надю. Она сидела и плакала.
— Ты что, Надюша? — встревожился Буденный.
— Машинку разбило взрывом…
— Машинку достанем, — успокоил ее командарм. — Ладно, что сама жива осталась.
Он с трудом слез с коня, опустился на линейку и стянул окровавленный сапог.
— Ты вот что… Перевяжи меня. И вот еще, — он показал опухшую руку. — Это картечью… Только быстро и чтоб никто не знал!
Надй ахнула, побледнела.
— Знаю, ты у меня заговоренный, — сказала она. — Тебя пуля не берет. — И пошла за бинтами.
В стороне сидел Дундич около убитого коня. Семь порубленных офицеров валялись вокруг места его последней схватки. Он сидел, раненый, измученный, но голубые глаза его светились торжеством победы. Он был без шапки, и ветер шевелил его волосы.
— Что это у вас? — спросил его Филька.
Дундич держал в руке эфес обломившейся шашки.
— Об кого-то сломал, — ответил тот равнодушно. — Тут такое творилось, как жив остался…
— Пропустили мы их за Дон, — огорченно сказал Филька.
— Где ж такую силу сдержать, — устало ответил Дундич. — Их раз в десять больше…
— Ну, ничего. Наши все одно достигнут. Шестая в погоню пошла, а четвертая и четырнадцатая ждут их под Перекопом. Они себя еще покажут.
— Сбор играют… — проговорил Дундич.
— Ага, — сказал Филька и оглянулся. — Я братишку своего ищу, Матвея. Не видел?
— Пет.
В чистом воздухе слышались далекие звуки трубы.
Пашка Тихомолов сидел над лежащим с откинутой головой аргамаком. Пуля пробила шею лошади, и струи крови, как две рубиновые шлеи, стекали по его груди, выложенной мускулами.
— Прощай, Степан, — сказал Пашка деревянным голосом. — Как ворочусь без тебя в тихую станицу? Куда подеваю с-под тебя расшитое седелко? Прощай, Степан.
Он приник к лошади и затих.
Подошел Маслак. Он вставил лошади в ухо револьвер и выстрелил. Пашка вскочил и повернул к Маслаку рябое, лицо.
— Собирай сбрую, Паш, — сказал ласково Маслак, — иди до части…
— Ну, не покорюсь же судьбе-шкуре, — сказал тогда Пашка, — беспощадно буду рубать несказанную сволочь! До сердечного вздоха дойду. При станичниках, дорогих братьях, обещаюся тебе, Степан!
Очкарик шел за скрипящим фургоном.
— Смеха мне, — сказал повозочный Грищук и показал на человека, сидевшего при дороге, — смеха мне, зачем бабы трудаются…
Это был эскадронный.
— Слушай, — с трудом сказал он Грищуку и кивнул на жеребенка. — Черт с ним! Пущай при матке живет. Кончится война — на нем еще того… пахать. А командующий, на случаи чего, войдет в его положение. Все мы титьку сосали, и он должен… раз обычай таков. — Он помолчал и мечтательно улыбнулся. — А между прочим, не стоптали поганца в атаке, промеж ног крутился… Понимаешь, дед, хвост у него… положит на спину, взбрыкнет… — Он смолк.
Очкарик и Грищук стояли молча, опустив в землю глаза. Но эскадронный смотрел на них в упор.
— Я вот что, — сказал он. — Я кончусь. Рана в живот. Понятно?
— Понятно, — ответил очкарик.
— Патрон на меня надо стратить, — сказал эскадронный.
— Нет, — сказал очкарик и стал уходить.
— Бежишь? — пробормотал эскадронный, сползая. — Бежишь, гад. Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку…
Подошел казак Тихомолов с седлом на плече, склонился над эскадронным. Они говорили коротко.
Пашка взял из его рук солдатскую книжку, спрятал ее в сапог, а потом выстрелил раненому в рот.
— Паша, — сказал очкарик с жалкой улыбкой, — а я вот не смог.
— Уйди, — сказал Пашка, бледнея. — Уйди! Убью! Я тебя в драке видел. Они нас да, а ты их — нет… — Он взвел курок.
Очкарик стоял, отвернувшись, и смотрел на проезжающую машину. Он увидел людей, сидящих в машине, и они увидели его.
— Вона, — крикнули Пашке с эскадрона, — не дури!
— Холуйская кровь! — сказал Пашка. — Он от моей руки не уйдет…
Очкарика догнал повозочный.
— Вот видишь, Грищук… — сказал очкарик. — А в чем я тут виноватый? В том, что не могу убить человека.
— Смеха мне, — сказал Грищук, оглядывая место побоища. — Смеха мне, зачем бабы трудаются. Кушай, — добавил он и протянул очкарику сморщенное яблоко. — Кушай, пожалуйста…
Над полем стояла гнетущая тишина, нарушаемая стоном раненых да скрипом санитарных фургонов, хлопотливо подбиравших их.
Буденный и Ворошилов сидели рядом со Сталиным в машине. Она медленно шла в сопровождении резервного эскадрона по почерневшим холмам, устланным трупами людей и лошадей.
Все молчали, скорбно оглядывая следы жестокой кавалерийской сечи.
— Ну вот, — сказал Сталин Буденному, — теперь мы с вами хорошо знакомы. Ваши бойцы и командиры произвели на меня хорошее впечатление. — Он помолчал. — Кстати, почему вы не в партии?
— Да как-то все некогда… — ответил Буденный.
— И давно вам некогда? — спросил Сталин.
— С марта девятнадцатого, когда в Минске с Фрунзе Дикую дивизию разоружали. Я подал тогда заявление в политуправление десятой армии…
— Ну и что?
— Ответ не получил. Время было горячее. Да и я ушел. В станицу, Советскую власть устанавливать.
— Да, — сказал Сталин. — Все, что вы делаете, действительно партийное дело. Придется исправить ошибку товарищей… Нехорошо быть командиру беспартийным. Вам легче будет командовать, когда вы в полную меру используете себе в помощь силу и влияние партийных организаций.
У берега столпились пленные.
Очкарик перехватил налитый ужасом взгляд офицера, отвернулся и увидел автомобиль, людей в нем, а рядом двух всадников.
— Ура! Ура! — приветствовали их бойцы и радостно потрясали клинками.
По всей линии фронта строящихся полков неслось раскатистое «Ура!». Бойцы размахивали винтовками, кидали вверх шапки, бурно приветствовали РВС армии и фронта.