Двадцативосьмилетний Петер Новак, как всегда, пересекает Прагу на собственном автомобиле, из конца в конец. Петер едет на работу. Ему не по себе. Сегодня придет какой-то тип из налоговой инспекции. Петер не собирался скрывать доходы фирмы, но он не уверен, что правильно заполнил документы. Петеру мерещится тюрьма, разорение и насмешки приятелей. Последнее, пожалуй, хуже всего. Теоретически Петер может позвонить секретарше. Сказаться больным, вернуться домой и еще раз проверить документы, но вместо этого он паркуется в двух кварталах от офиса, закуривает и думает: «Если я докурю до фильтра, и пепел не осыплется, значит пронесет». Но руки его дрожат, и пепел падает на штанину. Петер вздыхает, выходит из автомобиля и идет в офис.
Сейчас 8:45 утра по Гринвичу. День только начался. В жизни всегда есть место страху. И, соответственно, подвигу.
– Они фотографируют нас каждые четыре секунды, – сказало Яблоко. – Интересно зачем?
– Для журнала, – авторитетно объяснила Груша, силясь незаметно развернуться на блюде так, чтобы спрятать от объектива маленькое черное пятнышко на боку и заодно обнажить другой бок, розовый и безупречно гладкий.
– Наверняка для журнала. Может быть, вообще на обложку попадем, – возбужденно воскликнула маленькая черная виноградина. Ее сестры-близнецы подняли восторженный визг, так что на блюде ненадолго воцарился хаос.
– Скорее уж в раздел кулинарных рецептов, – вздохнул Банан. Он был реалистом. – Кому мы нужны на обложке?
– Ну не скажи, – возразил Мандарин. – Мы же очень красивые!
Про себя-то он понимал, что кого-кого, а уж Банан красавцем не назовешь: длинный, тонкий, бледный. Ничего хорошего.
«Если мы все-таки не попадем на обложку, то именно из-за него: портит композицию», – думал Мандарин. Но вслух ничего не говорил. Сильный великодушен, вот и блестящий оранжевый Мандарин всегда жалел неудачников.
– Раздел кулинарных рецептов – это даже почетнее, чем обложка, – высказался Персик. – Ему уделяют больше внимания. А некоторые люди даже вырезают оттуда статьи и наклеивают в тетрадку. Я точно знаю, что так бывает.
На этом дискуссия угасла. О Персике было известно, что он стоит дороже, чем все остальные фрукты на блюде вместе взятые. По крайней мере, в этом сезоне.
Впрочем, спорить было особо не о чем. Фотографируют для журнала? Что ж, это приятно. А в какой раздел картинку поставят – не наша забота, лишь бы не выбросили, – так думали фрукты. Или примерно так.
– А может быть, все-таки не для журнала? – робко спросило Яблоко пять дней спустя. – Слишком много снимков они сделали. И не останавливаются. Щелкают и щелкают.
– Просто ты не знаешь, как работают настоящие художники! – оживился Мандарин. – Из тысячи кадров хорошо если один получится как надо – так они думают.
– По-моему, жуткая глупость, – вздохнул Банан.
– Ну да. Все, что выходит за пределы нашего понимания, проще назвать глупостью, чем попытаться осмыслить, – язвительно сказала Груша.
Вообще-то она была не в духе. Давешнее пятнышко на боку значительно увеличилось в размерах. От полного отчаяния Грушу удерживал лишь тот факт, что Банан к этому времени весь покрылся коричневыми пятнами, а состояние Персика было еще хуже. Он держался бодро и не жаловался, но все видели многочисленные темные вмятины под бархатистой кожицей. Такое даже от посторонних не скроешь, а уж от тех, кто всегда рядом, и подавно.
Прошла еще неделя.
– Странно. Они продолжают нас фотографировать, – сказало Яблоко. – Казалось бы, мы выглядим хуже некуда, а они продолжают. Я не понимаю…
– Думаю, этот фотограф – авангардист, – неуверенно предположила Груша. – Или сюрреалист. Или что-то в таком роде. Ему нужна красота увядания.
– Что ж, если так, нам повезло! – оживился Мандарин. – Значит, мы попадем в журнал про искусство. А наши снимки продадут за огромные деньги. Мы будем жить в веках, представляете?
– Хорошо бы, – мечтательно вздохнуло Яблоко. – А то как-то глупо жизнь сложилась. Даже не съел никто. И семечки в землю не попали. Обидно.
Остальные фрукты молчали, потому что успели сгнить. Яблоко и Груша покрылись темными пятнами, но еще как-то держались, а Мандарин выглядел просто прекрасно, только немного подсох и сморщился. Впрочем, его соседки догадывались, что от сочной оранжевой мякоти уже мало что осталось. Мало ли что шкурка в порядке.
Съемки закончились только через несколько дней. Пленку смонтировали и принялись озвучивать фильм.
«Обычно фруктам требуется две недели, чтобы сгнить, – говорил голос диктора. – Однако, если снимать один кадр в четыре секунды, а потом прокрутить изображение на обычной скорости, весь процесс, с точки зрения зрителя, займет всего тридцать секунд. Видите? Забавно, не правда ли?»
Сказка о невыносимой легкости бытия[18]
Агентам Крайнеру и Кундере, с корпоративной нежностью
Все (ну или почти все) сказки начинаются со слов: «давным-давно» или «жили-были».
То есть они повествуют о делах прошедших дней. Считается, что так удобнее: сперва прожить жизнь, и только потом ее пересказывать – привирая от души, в свое удовольствие.
Честно говоря, так действительно удобнее.
Но эта сказка начнется иначе – просто так, для разнообразия.
Итак,
когда-нибудь потом,
очень-очень нескоро,
когда океаны окрасятся в огненно-алый цвет,
звезды будут сиять на небе круглосуточно, и днем, и ночью,
а общим для всего населения планеты станет универсальный язык ароматов,
люди научатся наконец жить легко, как бабочки порхают.
(Тут следует пояснить, что бабочка в ту эпоху неожиданно для себя окажется предметом священного культа и символом общих недостижимых идеалов всего человечества; гигантские изображения капустниц и махаонов украсят храмы новых городов, разведение гусениц признают делом куда более благочестивым и душеспасительным, чем молитва, еду и напитки на праздничный стол будут подавать в чашечках живых цветов, а яркие накладные крылья сделаются непременным дополнением всякого официального костюма – ничего так, вполне красиво получится.)
Для людей Эпохи Бабочки легкость бытия станет даже не то чтобы модной и актуальной, а просто чем-то естественным, само собой разумеющимся, обязательным для всех и каждого. «Грузиться», «париться», «напрягаться» (то есть страдать, мучиться и беспокоиться) – все это будет в их глазах столь же явным и опасным отклонением от нормы, как, скажем, для нас – бегать по городу с голой задницей и кричать: «Я – властелин мира!»
То есть расстрелять за такое не расстреляют, конечно, но к доктору отведут незамедлительно. И излечат от забот и печалей, как сейчас избавляют от алкоголизма и наркомании, только быстро, легко, без мучений и с полной гарантией успеха.
Ну, тогда вообще все будет совершаться легко и без мучений: такая уж прекрасная эпоха.
Поскольку легкость бытия, по правде сказать, не свойственна человеческой природе, и мало кто обладает таким талантом от рождения, медицина в Эпоху Бабочки достигнет невиданных успехов. Ученые заново дешифруют древние манускрипты Египетской Книги Мертвых (в первую очередь – те фрагменты текста, где речь идет о взвешивании людских сердец в Подземном Царстве) и отыщут там описание простого и доступного способа делать человеческое бытие легким, как порхание мотылька. Чтобы ходили, не касаясь земли, чтобы всегда – на цыпочках, лицом к небу, с расслабленными плечами, распахнутыми очами и потаенной улыбкой в уголках губ – и это как минимум. Первый, подготовительный, так сказать, этап.
Процедура облегчения бытия окажется простой и приятной – все равно что песенку послушать, или рюмку коньяку хлопнуть, или розу понюхать – каждому, как говорится, свое. Нет, действительно, индивидуальный подход к каждому пациенту, чтобы всем нравилось. И ежегодное повторение процедуры – для закрепления результата, и чтобы никаких рецидивов, ни единой морщины между бровями, ни секунды печали, ни капли уныния, ни грана беспокойства.
И все это – совершенно бесплатно, чтобы ни один портовый нищий не остался наедине со своими проблемами. Нет уж, пусть сидит в сточной канаве с сияющими очами, мечтательно на звезды глядит, насвистывает легкомысленный какой-нибудь мотивчик, не беспокоясь решительно ни о чем.
Такая настала хорошая жизнь. Вернее, настанет когда-нибудь.
Следует понимать, что облегчение жизни будет основным, базовым умением врачей Эпохи Бабочки. То есть всякую юную медсестру, любого начинающего фельдшера сперва обучат этой процедуре, а уж потом – горчичники ставить и уколы делать. А на краткосрочных медицинских курсах и вовсе ничему иному не обучают. Облегчать жизнь умеешь – вот и хорошо, достаточно, получи диплом и трудись в свое удовольствие.
Еще бы: когда в пациентах ходит все человечество, каждый специалист на вес золота. И работать им приходится от зари до зари, практически без выходных и отпусков – хорошо хоть легкость бытия такая невыносимая, что даже работа никому не в тягость. А то даже и не знаю, как бы они выдержали.
Да, так вот.
Однажды в одной счастливой семье (а несчастных семей, как мы понимаем, в Эпоху Бабочки просто быть не может) родится девочка или мальчик – это как раз никакого значения не имеет. Важно другое: ребенок этот окажется гением, из тех, кого процесс познания увлекает настолько, что о возможном результате своих трудов гений не задумывается. Только глазами хлопает изумленно: «Что? А?.. Какой, в жопу, «результат»?! Отойдите, не мешайте работать!»
Чудо-ребенок повзрослеет и, как подавляющее большинство его ровесников, станет врачом, специалистом по облегчению жизни. Труд его будет оценен высоко, и со временем он получит возможность заниматься исследовательской работой – в свободное от практики время. Разрабатывая новую, еще более совершенную методику облегчения бытия, гений наш случайно изобретет способ искуственно делать человеческую жизнь такой тяжелой, что даже нам, ко всему привычным, мало не показалось бы. А уж его современникам, избалованным невыносимой легкостью бытия, и подавно.