ору.
Казалось, все захлебнулось, еще мгновение — и в безоружных солдат полетят пули. Кое-кто даже попятился. Екатерина встала в экипаже в полный рост… И вдруг в наступившей тишине раздался голос майора Преображенского полка Меньшикова:
— Ура императрице Екатерине!
Миг — и толпа снова взорвалась восторженными криками, причем с обеих сторон. Строй преображенцев сломался, они кинулись навстречу собратьям по оружию… обниматься!
Воздух ревел единым возгласом:
— Матушка Екатерина!
Если и были несогласные, недовольные, то забились в углы и молчали, стараясь не привлекать к себе внимания. Воронцов надломил поднятую над головой шпагу в знак, что сдается. Его и Воейкова, также выступавшего против, арестовали, но потом выпустили и позволили уехать за границу.
А толпа двинулась теперь к собору Казанской Божьей Матери, где их уже встречали священники, предупрежденные о происходившем.
Вот когда сказалась приверженность Екатерины к службам, и в соборе в том числе, вот когда ей помогло и почитание святых, и соблюдение всех постов и молитв, и прекрасное поведение во время погребения Елизаветы Петровны. Священники собора, обиженные императором, охотно благословили ту, которая всегда была подчеркнуто послушна всем канонам православия. Архиепископ Новгородский, столько раз благословлявший ее прежде, благословил и теперь, причем как царицу-самодержицу Российскую.
Толпа снаружи собора, услышав об этом, ревела с утроенной силой.
Свершилось! Теперь она имела право называться самодержицей, она победила, за ней полки, расквартированные в Петербурге, за ней духовенство, за ней народ. Конечно, у Петра армия, но и там прекрасно знают, что император самодур и хочет все отдать немцам, а императрица, напротив, пусть и немка, а своя, русская!
Разумовский, пробившись к Екатерине, протянул ей листок:
— Манифест!
Она глянула и все же расплакалась:
— Когда успели-то?
— Вот ночью и печатали…
— Спасибо! — Только сжала руку, расцеловать бы за такую приверженность, но сейчас нельзя, на них смотрели тысячи и тысячи глаз. Эти тысячи любили и Кирилла Разумовского, ведь он простой, он из пастушков… А потому появление гетмана Украины рядом с новой государыней вызвало новую бурю восторга: ну, сказано же, что наша! Русская она! Ее просто украли и тайно вывезли в Голштинию, а государыня Елизавета Петровна, как только узнала, оттуда вызволила и в Петербург вернула!
Каких только толков и слухов не пошло по городу, но все они были за, а не против новой государыни. Матушка Екатерина! Она любила все русское, она соблюдала посты, она говорила по-русски, не то что ее супруг! Тут же вспомнили и первую серьезную болезнь Екатерины, когда простыла, зубря русские слова…
Ура матушке Екатерине Алексеевне!
Священники во главе с епископом Новгородским принимали присягу у солдат перед Зимним дворцом, а сама императрица прошла внутрь и тут же потребовала к себе сына. Неизвестно, обдумывала ли она все заранее или получилось как-то само собой, но Екатерина снова нашла верное решение. Она взяла на руки заспанного, в ночной рубашечке Павла и подошла с ним к открытому окну.
Появление красивой женщины с ребенком на руках, да еще и таким вот сонным, беззащитным, произвело столь сильное впечатление, что рев толпы заглушил даже пушечные залпы. Перепуганный малыш тер глаза и прижимался к матери. Внизу ревела и рыдала от восторга огромная толпа.
Все!
После присяги на улицах зачитывали манифест о восшествии на престол. Ее единовластном восшествии.
Екатерина знала, что делала: причинами, по которым она вынуждена взять власть в свои руки, императрица называла уже не угрозу себе и сыну, а обиду православной церкви, унижение и оскорбление русской армии и всех русских, победивших, но вынужденных преклонить колени перед побежденным злодеем. И снова народ ревел от восторга, казалось, что государыня избавила православную веру от погибели, а русских от порабощения и унижения. Ай да матушка Екатерина!
Алексей Орлов подошел к Екатерине, чуть наклонился к уху, все же ростом высок:
— Ваше величество, все выполнили.
Он поражался самообладанию этой женщины, она только что совершила государственный переворот, но держалась так, словно ничего необычного не произошло. Этой уверенностью заражались все вокруг. А приказала Екатерина срочно перекрыть все дороги в Ораниенбаум и не выставлять пока много спиртного, еще не все кончено.
Кроме того, в Кронштадт на флот с особыми полномочиями отправлен адмирал Талызин, тайные посланцы поехали и в полки, собранные для ведения войны с Данией. Нужно опередить Петра, который просто мог отдать приказ наступать, и тогда все семеновцы, преображенцы и измайловцы, вместе взятые, окажутся разбиты, а народ Петербурга перевешан, не говоря уже о самих заговорщиках.
Именно потому и перекрыты дороги в Ораниенбаум, чтобы при императоре как можно дольше не знали о происходящем в столице.
Там и не знали…
Петр, как и обещал, поехал в Петергоф праздновать Петров день. Праздник на следующий день, но император, видно, решил устроить себе празднование уже без постылой супруги, для чего избавиться от нее накануне.
Спали допоздна, поскольку в предыдущий вечер долго пировали, повод один — мир с Пруссией. В Петергоф ехали веселой компанией, главный гость, конечно, барон Гольц, рядом возвращенный из ссылки Миних, князь Трубецкой и два Воронцовых — канцлер Михаил и его брат Роман, отец фаворитки, сама фаворитка и семнадцать фрейлин.
Беспрестанно шутили и смеялись, недавно Петру пришла в голову занятная идея: развести всех своих придворных и переженить их снова, причем право выбора предоставить дамам. Прелестницам это понравилось, они принялись выбирать себе новых супругов, не рисковали только те, чьи мужья были поблизости. Конечно, разговоры о такой вольности дошли до ушей мужей, оставшихся в Петербурге, чем вызвали их молчаливое недовольство.
В линейке (многоместном экипаже, где сидят боком по ходу движения) шло оживленное обсуждение возможных вариантов, дамы притворно ахали от открывающейся перспективы, хихикали, отпуская едкие шуточки по отношению друг к дружке. Смеялась визгливым смехом фаворитка. Ее даже не спрашивали, кого выберет, Лизка, конечно, не ах как умна, частенько прилюдно ругала императора за неспособность удовлетворить в постели, но даже ей не пришло бы в голову менять партнера. От добра добра не ищут, пусть неспособный, зато император. Нет, Лизка млела от одной мысли, что уже завтра, даже сегодня ненавистная соперница будет сидеть в крепости, а она сама наконец станет супругой Петра!
Вперед отправлен Гудович, проверить, все ли готово к приезду развеселой компании. В линейке мрачным сидел, пожалуй, только Миних. Ему с самого начала не нравилась идея императора отбыть из Петербурга в Ораниенбаум, оставив Екатерину и сына в столице. Он долго убеждал Петра, что этого делать нельзя — опасно, но добился только одного: Петр приказал супруге с сыном перебраться в Петергоф. Та переехала, но без мальчика.
И вот теперь после настоятельных просьб недавно вернувшегося из ссылки генерала Миниха и канцлера Воронцова Петр решился, наконец, разобраться с супругой. Но сердце осторожного немца сжималось от дурного предчувствия. Тем неприятней было видеть разряженных дам, слышать их не вполне пристойные шуточки и визгливый смех.
Колесо попало в какую-то ямку, Воронцову подбросило, она придавила собой старика Трубецкого, тот охнул, все же фаворитка у Петра отъела немалые телеса, послышалась отборная ругань самой Лизки и смех остальных.
Из-за этого происшествия не сразу заметили, что галопом возвращается Гудович. Его увидели одновременно Петр и Миних, оба приподнялись со своих мест:
— Что случилось?!
Дамы, не разобравшись, в чем дело, принялись рассказывать, что Елизавета Романовна придавила князя Трубецкого. Петр гаркнул:
— Молчите, дуры!
Вмиг стало тихо. Гудович, подъехав, поведал нечто странное: в Петергофе императрицы нет.
— А где она?
— Тайно уехала на рассвете.
— Куда?
Миних с трудом сдержался, чтобы не выругаться, подобно Лизке Воронцовой. Вот оно! Чувствовало сердце, что будут неприятности!
Дам из линейки спешно высадили, попросив пройти парком, а Петр помчался в Петергоф, разбираться со своей строптивой супругой. Но Гудович прав — разбираться оказалось не с кем. Растерянные фрейлины и слуги только пожимали плечами: Ее Величество исчезла неизвестно куда.
— Она прячется! Она просто боится крепости и прячется от меня, как делала в детстве!
Окружающие постарались скрыть сочувственные взгляды от государя, а он принялся сам бегать сначала по Монплезиру, потом по Большому дворцу, искать в шкафах, под столами, во всех углах, зовя:
— Катерина! Катерина, выходи!
Выходить все же оказалось некому. За время поисков шедшая пешком компания добралась до дворца и застала своего императора в расстройстве:
— Она способна на все, чтобы только унизить меня!
Лизка, конечно, жалела бедолагу, но и она поглядывала косо, уж очень нелепо выглядел ошарашенный Петр.
И тут… солдат-голштинец почему-то одет в крестьянскую одежду, что вызвало мгновенный гнев императора. Петр узнал своего солдата и был вне себя из-за такой вольности. Император в прусском мундире, а солдат позволяет себе снять столь драгоценную форму! Но тому наплевать. Услышав сообщение из уст нарушителя, Петр забыл о форме.
Забыли и остальные. Голштинец принес такие вести, что впору самим бежать и прятаться. Оказалось, что тот стал свидетелем переворота, произошедшего на рассвете, сообразил переодеться и улизнул через Калинкин мост прямо перед тем, как его перекрыли по приказу Екатерины.
Дамы попытались падать в обморок, но на них не обращали внимания, не помогал даже визг. Мужчины были заняты не переживаниями прелестниц, а обсуждением того, что стоит предпринять. Это заставило Лизку с товарками сообразить, что все очень плохо, и замолчать хотя бы на время.