– Вы знаете его адрес? – повторила она. – Ну, так напишите ему, что он убил меня. Вы хороший человек, я знаю. С вами он не говорил обо мне, наверное, а со мной он говорил о вас. Напишите… ах, напишите ему, чтоб он поскорее вернулся, если он хочет еще застать меня в живых!.. Да нет! Он меня уже не застанет.
Голос Сусанны утихал с каждым словом, и вся она утихала. Но мне это спокойствие казалось еще страшнее, чем те недавние рыдания.
– Он поверил ему… – сказала она еще раз и оперлась подбородком на сложенные руки.
Внезапный порыв ветра с резким свистом и стуком снега ударил в окно, холодная струя пробежала по комнате… Пламя свечей пошатнулось… Сусанна вздрогнула.
Я снова попросил ее сесть на диван.
– Нет, нет, оставьте, – отвечала она, – мне здесь хорошо. Пожалуйста. – Она прижалась к промерзлому стеклу, точно она нашла себе гнездышко в углублении окна. – Пожалуйста.
– Но вы дрожите, вы озябли, – воскликнул я. – Посмотрите, ваши ботинки промокли.
– Оставьте… пожалуйста… – прошептала она и закрыла глаза.
Страх нашел на меня.
– Сусанна Ивановна! – чуть не вскрикнул я, – придите в себя, прошу вас! Что с вами? К чему такое отчаяние! Вы увидите, все разъяснится, какое-нибудь недоразумение… неожиданный случай… Вы увидите, он скоро возвратится. Я ему дам знать, я сегодня же ему напишу… Но я не повторю ему ваших слов… Как можно!
– Он меня не застанет, – промолвила Сусанна все тем же тихим голосом. – Неужели бы я пришла сюда, к вам, к незнакомому человеку, если бы не знала, что не останусь жива? Ах, все мое последнее унесено безвозвратно! Вот мне и не хотелось умереть так, в одиночку, в молчанку, не сказав никому: «Я все потеряла… и я умираю… Посмотрите!»
Она снова ушла в свое холодное гнездышко… Не забуду я вовек этой головы, этих неподвижных глаз с их глубоким и погасшим взором, этих темных рассыпанных волос на бледном стекле окна, самого этого серенького тесного платья, под каждой складкой которого еще билась такая молодая, горячая жизнь!
Я невольно всплеснул руками.
– Вам… вам умереть, Сусанна Ивановна! Вам только жить… Вам жить должно!
Она посмотрела на меня… Мои слова ее как будто удивили.
– Ах, вы не знаете, – начала она и тихонько уронила обе руки. – Мне нельзя жить. Слишком, слишком много пришлось терпеть, слишком! Я переносила… я надеялась… Но теперь… когда и это рушилось… когда…
Она подняла глаза к потолку и словно задумалась. Трагическая черта, которую я некогда заметил у ней около губ, теперь обозначалась еще яснее, она распространилась по всему лицу. Казалось, чей-то неумолимый перст провел ее безвозвратно, навсегда отметил это погибшее существо.
Она все молчала.
– Сусанна Ивановна, – сказал я, чтобы чем-нибудь нарушить эту страшную тишину, – он вернется, уверяю вас!
Сусанна опять посмотрела на меня.
– Что вы говорите? – промолвила она с видимым усилием.
– Он вернется, Сусанна Ивановна, Александр вернется!
– Он вернется? – повторила она. – Но если бы даже он вернулся, не могу я простить ему это унижение, это недоверие…
Она схватила себя за голову.
– Боже мой! Боже мой! Что я говорю! И зачем я здесь? Что это такое? О чем… о чем я пришла просить… и кого? Ах, я с ума схожу!..
Глаза ее остановились.
– Вы хотели просить меня, чтоб я написал Александру, – поспешил я подсказать ей.
Она встрепенулась.
– Да, напишите… напишите что хотите… А вот это… – Она торопливо пошарила у себя в кармане и достала небольшую тетрадку. – Это я было для него написала… перед его бегством… Но ведь он поверил… поверил тому!
Я понимал, что речь шла о Викторе, Сусанна не хотела назвать его, не хотела произнести его ненавистное имя.
– Однако позвольте, Сусанна Ивановна, – начал я, – почему же вы полагаете, что Александр Давыдыч имел разговор… с тем человеком?
– Почему? Почему? Но тот сам пришел ко мне и все рассказал, и хвастался… и так же смеялся, как его отец! Вот, вот возьмите, – продолжала она, всовывая мне тетрадку в руку, – прочтите, пошлите ему, сожгите, бросьте, делайте что хотите, как хотите… Но нельзя же умереть так, чтобы никто не знал… А теперь мне пора… Мне идти надо.
Она поднялась с подоконника… Я остановил ее.
– Куда же вы, Сусанна Ивановна, помилуйте! Послушайте, какая вьюга! Вы так легко одеты… И дом ваш отсюда не близко. Позвольте, я хоть за каретой пошлю, за извозчиком…
– Не надо, ничего не надо, – промолвила она, настойчиво отклоняя меня и взявшись за плащ и за шаль. – Не удерживайте меня, ради бога! а то… я ни за что не отвечаю! Я чувствую бездну, темную бездну под ногами… Не подходите, не трогайте меня! – С лихорадочной поспешностью надела она плащ, накинула шаль… – Прощайте… Прощайте… О, бедное, бедное мое племя, племя вечных странников, проклятие лежит на тебе! Но ведь меня никто не любил, с какой же стати было ему… – Она вдруг умолкла. – Нет, меня любил один, – заговорила она опять, ломая руки, – но смерть всюду, всюду неизбежная смерть! Теперь моя очередь… Не идите за мной, – пронзительно вскрикнула она. – Не идите! Не идите!
Я остолбенел, а она бросилась вон, и мгновенье спустя я слышал, как грохнула внизу тяжелая дверь на улицу, и оконные рамы снова вздрогнули под напором метели.
Я не скоро опомнился. Я только что начинал жить тогда: не испытал ни страсти, ни скорби и редко бывал свидетелем того, как выражаются в других те сильные чувства… Но искренность этой скорби, этой страсти меня поразила. Если бы не тетрадка в руках моих, я, право, мог бы подумать, что я все это во сне видел – до того это все было необычайно и пронеслось как мгновенный грозовый ливень. До полуночи читал я эту тетрадку. Она состояла из нескольких листов почтовой бумаги, кругом исписанных крупным, но неправильным почерком, почти без помарок. Ни одна строка не шла прямо, и, казалось, в каждой чувствовался тревожный трепет руки, водившей пером. Вот что стояло в этой тетрадке (я ее сберег до сих пор):
XVIIМоя история
«Мне в нынешнем году минет двадцать восемь лет. Вот мои первые воспоминания:
Я живу в Тамбовской губернии, у одного богатого помещика, Ивана Матвеича Колтовского, в его деревенском доме, в небольшой комнате второго этажа. Со мной вместе живет мать моя, еврейка, дочь умершего живописца, вывезенного из-за границы, болезненная женщина с необыкновенно красивым, как воск бледным лицом и такими грустными глазами, что, бывало, как только она долго посмотрит на меня, я, и не глядя на нее, непременно почувствую этот печальный, печальный взор, и заплáчу, и брошусь ее обнимать. Ко мне ездят наставники; меня учат музыке и зовут меня барышней. Я обедаю за господским столом вместе с матушкой. Г-н Колтовской – высокий, видный старик с величавою осанкой; от него всегда пахнет амброй. Я боюсь его дó смерти, хоть он зовет меня Suzon и дает мне целовать, сквозь кружевную манжетку, свою сухую жилистую руку. С матушкой он изысканно вежлив, но беседует и с нею мало: скажет ей два-три благосклонные слова, на которые она тотчас торопливо ответит, – скажет и умолкнет, и сидит, с важностью озираясь кругом и медленно перебирая щепотку испанского табаку в золотой круглой табатерке с вензелем императрицы Екатерины.
Девятый год моего возраста остался мне навсегда памятным… Я узнала тогда, через горничных в девичьей, что Иван Матвеич Колтовской мне отец, и почти в тот же день мать моя, по его приказанию, вышла замуж за г. Ратча, который состоял у него чем-то вроде управляющего. Я никак не могла понять, как это возможно, я недоумевала, я чуть не заболела, моя голова изнемогала, ум становился в тупик. «Правда ли, правда ли, мама, – спросила я ее, – этот бука пахучий (так я звала Ивана Матвеича) мой папа?» Матушка испугалась чрезвычайно, зажала мне рот… «Никогда, никому не говори об этом, слышишь, Сусанна, слышишь – ни слова!..» – твердила она трепетным голосом, крепко прижимая мою голову к своей груди… И я точно никому об этом не говорила… Это приказание моей матери я поняла… Я поняла, что я должна была молчать, что моя мать у меня прощения просила!
Несчастье мое началось тогда же. Г-н Ратч не любил моей матери, и она его не любила. Он женился на ней из-за денег, а она должна была повиноваться. Г-н Колтовской, вероятно, нашел, что таким образом все устроилось к лучшему – «la position était régularisée»[39]. Помню, накануне свадьбы – мать моя и я – мы обе, обнявшись, проплакали почти целое утро – горько, горько и молча. Не диво, что она молчала… Что могла она сказать мне? Но что я ее не расспрашивала – это доказывает только то, что несчастные дети умнеют скорее счастливых… на свою беду.
Г-н Колтовской продолжал заниматься моим воспитанием и даже понемногу приблизил меня к своей особе. Он со мной не разговаривал… но утром и вечером, стряхнув двумя пальцами с своего жабо табачные пылинки, он теми же двумя пальцами, холодными как лед, трепал меня по щеке и давал мне какие-то темные конфетки, тоже с запахом амбры, которых я никогда не ела. Двенадцати лет от роду я стала его лектрисой, «sa petite lectrice»[40]. Я читала ему французские сочинения прошлого столетия, мемуары Сен-Симона, Мабли, Реналя, Гельвеция, переписку Вольтера, энциклопедистов, ничего, конечно, не понимая, даже тогда, когда он, осклабясь и зажмурясь, приказывал мне «relire ce dernier paragraphe, qui est bien remarquable!»[41]. Иван Матвеич был совершенный француз. Он жил в Париже до революции, помнил Марию-Антуанетту, получил приглашение к ней в Трианон; видел и Мирабо, который, по его словам, носил очень большие пуговицы – «exagéré en tout»[42] – и был вообще человек дурного тона – «en dépit desa naissance!»[43] Впрочем, Иван Матвеич редко рассказывал о том времени; но раза два или три в год произносил, обращаясь к кривому старичку эмигранту, которого держал на хлебах и называл, бог знает почему, «M. le Commandeur»