о летам развит. Приятелей у него было много, но в отличие от большинства одноклассников лучшим другом он так и не обзавелся. А дома, отсиживая очередной драматический этюд Мины, пережидая ее дурное настроение, про школу забывал — это были два взаимоисключающих мира: один — большой и свободный, с высокими окнами, линолеумными полами, длинным рядом вешалок для пальто; другой — тесный, его вещи в комнате, две чашки чая и Минины игры. Описывать Мине свой день было все равно что вспоминать приснившийся сон за завтраком — то ли правда, то ли вымысел; наконец он сказал: «Не знаю, никто не приходит в голову». Разве могут те, с кем он гоняет в футбол, быть в одной комнате с Миной? «Неужели нет никого, кто был бы достоин твоего приглашения?» Генри не нашелся что ответить. Достойные есть, но чтобы изменять внешность, наряжаться — этого он не представлял.
Назавтра она уже не задавала вопросов, делилась своими идеями — их у нее была масса, и все о маскараде. Для пущей таинственности в гостиной необходима полутьма. «Даже ближайшие друзья не узнают друг друга», костюмы будем готовить в секрете, Мина войдет неузнанная, смешается с толпой, расслабится, ведь напитки можно наливать и самим, представляться тоже (имена, естественно, вымышленные), тем более что гости в основном народ театральный, мастера переоблачений и перевоплощений, а суть актерского мастерства (как его понимает Мина) в том и состоит, чтобы каждый раз выдавать себя за другого, представать, так сказать, в ином обличье. И переведя дух, еще и еще идеи — эти пришли ей в голову, пока она принимала ванну: всюду красные лампочки, пунш по особому рецепту, какое-нибудь музыкальное попурри и, возможно, ароматические палочки. Наконец приглашения были разосланы, все необходимые распоряжения даны, а до маскарада оставалось еще целых две недели, поэтому Мина (а следовательно, и Генри) решила больше о нем не говорить. Поскольку все костюмы племянника были ей знакомы (сама же их и покупала) и в любом из них она бы его сразу узнала, Мина дала ему денег на новый наряд с условием, что выберет сам и сохранит в секрете. Проходив всю субботу, Генри нашел его в лавке старьевщика у станции метро «Хайбери и Ислингтон»: среди фотоаппаратов, испорченных электробритв и пожелтевших книг лежала холщовая маска монстра, похожего на Бориса Карлоффа[22] (с прорезями для глаз и рта, натягивалась на голову как капюшон). Тонкие упругие волосы торчали в разные стороны, выражение лица было одновременно смешным и удивленным, совсем не пугающим. «Тридцать шиллингов», — сказал продавец. Генри не захватил с собой денег и попросил оставить маску до понедельника — собирался зайти за ней по дороге из школы.
Но в понедельник он не зашел; в понедельник он встретил Линду, и все потому, что парты в классе были расставлены парами, по четыре в ряд, с проходом посередине. Генри только недавно перешел в эту школу и восседал за последней партой один, так уж вышло, все остальные места были заняты. Учебники, карты и пара игрушек занимали весь стол, хорошо сидеть сзади, ни с кем не делиться. Учительница, объяснявшая про меры длины, сказала, что шесть метров — это как от нее до парты Генри, и все обернулись и посмотрели с завистью, конечно, это его парта. А в понедельник за ней сидела девочка, новенькая, раскладывала цветные карандаши, как у себя дома. Поймав его взгляд, она опустила глаза и сказала тихо, но твердо: «Меня сюда посадили», — и, нахмурившись, Генри уселся рядом: мало того что посягнули на его территорию, так еще и девчонка! Первые три урока он старается ее просто не замечать, смотрел прямо перед собой, повернуть голову значило примириться, девчонки только и ждут, чтобы на них посмотрели. На перемене вышел из класса первым, спрятавшись под лестницей, выпил молоко (не хотел встречаться с друзьями), дождался, пока в классе никого не останется, вернулся и стал собирать свои вещи с ее половины парты — тендер от механического поезда, старую одежду и прочее, — угрюмо рассовал все это по двум полиэтиленовым пакетам, положил за ее стулом — пусть знает, на какие жертвы она обрекла. Вернувшись, девочка попробовала робко улыбнуться, прежде чем сесть, — он был резок, подчеркнуто пренебрежителен, отвернулся, потирая руки.
Но настроение — вещь переменчивая, любопытство в конце концов пересилило, он покосился украдкой раз, потом другой, что-то в ней было пронзительное, длинные прямые золотистые волосы, падавшие на плечи и спину, на мягкую шерсть платья; бледная кожа, почти как бумага, только прозрачнее; вытянутый, тугой, напряженный нос, раздувавшиеся, как у лошади, ноздри; испуганные огромные серые глаза. Чувствуя, что ее рассматривают, она зажгла едва уловимые светлячки улыбки в уголках губ, отчего Генри испытал непонятное возбуждение, укол под ложечкой, и поспешил перевести взгляд на доску, смутно догадываясь теперь, почему некоторых девочек называют «очаровательными» (раньше он считал это слово преувеличением — им часто пользовалась Мина).
Взрослея, ты влюбляешься (Генри об этом знал), встречаешь девушку, на которой потом женишься (но только если она тебе нравится), а как быть ему, если большинство девчонок вообще не понять? Но эта не такая (он покосился на локоть, слегка заехавший на его половину парты), эта — хрупкая и особенная; ему захотелось дотронуться до ее шеи или коснуться ногой ее ноги; а может, Генри просто чувствовал себя виноватым за свое утреннее поведение, все было ново, какая-то неразбериха чувств. Урок истории: все рисуют карту Норвегии и раскрашивают ладьи викингов, нацеленные носами на юг. Он тронул ее за локоть: «Можно мне синий карандаш?» — «Синий для моря или синий для неба?» — «Синий для моря». Она выбрала ему карандаш и сказала, что ее зовут Линда; он взял его (стержень был теплым от ее прикосновения), с особой прилежностью склонился над своей картой, процарапал синюю кайму берега, припав к ней чуть ли не вплотную, вслушиваясь в неровный скрип грифеля и слыша в нем: линда, линда. Потом вдруг опомнился, шепнул: «Генри», серые глаза расширились, вбирая в себя его имя. «Генри?» — «Да». Напуганный новыми ощущениями, он избегал ее во время обеда, дождался, пока она сядет за стол со своим подносом, и сел за другой; на игровой площадке шумно приветствовал друзей и на неминуемый вопрос: «Ну, что, девчонку себе нашел?» — ответил гримасой неподдельного отвращения, вызвав общий смех и вернув их расположение. Они по очереди пинали футбольный мяч в ограду площадки, и Генри кричал громче всех, размахивая локтями и кулаками, но когда мяч вылетал за ограду и игра останавливалась, уносился мыслями в класс, представляя, как снова усядется возле своей соседки. Вернувшись, и впрямь увидел ее за партой и ответил легким кивком на приветственную улыбку. Остаток дня время тянулось медленно, Генри томился от скуки, ерзал на стуле, подгоняя урок к концу и одновременно не желая, чтобы он заканчивался, каждую минуту ощущая ее присутствие.
После — занятий он встал на колено за ее стулом, притворяясь, будто роется в пакетах, а на самом деле оттягивая момент расставания. Она сидела за партой, дописывая что-то, не реагируя, и Генри пришлось выпрямиться, кашлянуть и небрежно сказать: «Ну, до завтра», — в пустом классе это прозвучало неожиданно громко. Она встала, закрыла тетрадь: «Хочешь, я один понесу?» Взяв из его рук пакет, первой вышла из класса, они гуськом пересекли пустую игровую площадку (Генри вертел головой, высматривая, не подглядывают ли за ним друзья). У ворот школы стояла женщина в кожаном пальто, с забранными в хвост волосами, молодая и одновременно старая, она наклонилась к Линде и чмокнула ее в губы. Глядя на Генри, сказала: «Это твой новый друг?» Он остановился чуть поодаль. Линда сказала: «Его зовут Генри» — и, повернувшись к нему: «Моя мама»; женщина протянула Генри руку, которую он, приблизившись, очень по-взрослому пожал. «Ну, что, Генри, может, подбросить тебя домой с твоими пакетами?» — выгнув запястье, женщина указала на большую черную машину, стоявшую за ее спиной. Она положила пакеты на заднее сиденье, предложив им обоим сесть вперед, что они и сделали (Линда плотно прижалась к нему, чтобы не мешать матери переключать скорость). Из-за маски, которую он собирался купить, дома его сегодня не ждали, Генри предупредил Мину, что будет позже, почему и принял приглашение на чай, сидел, вжавшись в дверцу, слушая, как Линда рассказывает матери о первом дне в новой школе. Свернув на изогнутую, усыпанную гравием аллею, автомобиль затормозил у большого кирпичного особняка, стоявшего практически посреди леса; за деревьями открывалась длинная, поросшая вереском лужайка, спускавшаяся к озеру. Линда махнула в ту сторону рукой, обходя дом вокруг. «Там дальше усадьба, называется Кенвуд-хаус, отсюда не очень видно, в ней много старых картин, можно смотреть бесплатно. Есть даже "Автопортрет" Рембрандта, самая знаменитая картина в мире». Генри подумал: «А как же "Мона Лиза"?» — но слова Линды произвели на него сильное впечатление.
Пока мать готовила чай, Линда повела Генри показывать свою комнату — по коридору, устланному мягким ковром, заглушавшим шаги, через вестибюль, к подножию широкой лестницы, разветвлявшейся на полпути ко второму этажу на два подковообразных пролета: в изножье одного стояли старинные напольные часы, в изножье другого — массивный сундук, обитый медной чеканкой. Линда объяснила, что раньше это был сундук для приданого, туда клали подарки невесте, ему четыреста лет. Они поднялись еще на один пролет, неужели им принадлежит весь дом? «Раньше принадлежал папочке, но он уехал, и теперь он мамочкин». — «Куда уехал?» — «Захотел жениться на ком-то вместо мамочки, им пришлось развестись». — «Значит, твоя м… мама получила его в качестве компенсации». Слово «мамочка» выговорить не получилось. Там была настоящая свалка в Линдиной спальне, пол завален настолько, что даже дверь открылась с трудом, игрушечные коляски, куклы, кукольная одежда, игры и детали от игр, большая грифельная доска на стене и разобранная постель, простыни валялись посреди комнаты, подушка вообще в противоположном углу, на столике перед зеркалом пу