— Конечно, конечно, — кланялись гимназисты. — Мы обязательно придем. Будьте здоровы!
— А хорошо, что мы к нему пошли, — заявил Ливанов на улице с таким азартом, как будто гимназистам удалось совершить настоящий подвиг.
— Я думаю! — поддержал приятеля Андрей.
— Почему он все-таки не сказал — социалист он или нет? — спросил Котельников. — Он ведь так и не дал ответа.
— А ведь верно, — вспомнил Ливанов. — В нем есть что-то лисье. Говорит, и за собой хвостом метет: я, мол, да, но вы не подумайте…
— Это верно, — должен был согласиться и Андрей. — А может быть, он и социалист, но не хочет говорить об этом?
— Ну да. Вон наш Гайсинский и то не отрицает, когда его называют социал-демократом. Только шипит: «Тише, тише».
— Мало того, он гордится этим!
— А я думаю, Марущук наш ничем не гордится, — неожиданно скептически резюмировал Котельников.
Гимназисты ничего не сказали в ответ.
Глава пятнадцатая
Миша Гайсинский наблюдал манифестацию издали. Он спешил уйти от нее в лабиринт переулков Старого базара. Но от Святой Троицы на слияние с Соборной шла уже другая колонна монархистов и союзников, и, чтобы не встречаться с шествием и не снимать картуза перед портретом царя и хоругвями, Миша забрел на городской бульвар, который вытянулся по обочине холма напротив гимназии.
Длинная аллея чахлых деревьев и истоптанных, забросанных окурками газонов шла к обрыву, с которого открывался далекий вид на Днепр.
Сквозь просветы насаждений на бульвар глядела глухая с траверсами тюремная стена. День и ночь здесь шагал часовой. В те дни тюрьма была полна политическими. Они запевали то буйные, то заунывные песни. Часовой перекладывал в руках винтовку и сердито гнал любопытных слушателей.
На лавочках сидели парни и девчата, смотрели на нижнюю часть города, на Днепр, на полтавские луга и днепровские отмели и ловко щелкали семечками, устилая пыльную дорожку крупной шелухой «конского зуба».
Миша облокотился на низкий забор. Внизу по мощеному спуску к Днепру двигалась манифестация. Вот впереди красуется на длинной гнедой кобыле Майский. Вот выплывают из-за кирпичей гимназической ограды алые с золотом церковные хоругви, вот стая мальчишек, снующих вокруг манифестации. С шумом, свистом, гиканьем, кувыркаются они в пыли и энергично отыскивают в толпе «сицилистов», то есть тех, кто не снимает фуражки.
Манифестация прошла вниз по переулку и исчезла за стенами домов, повернувшихся к бульвару облезлыми застекленными верандами, сарайчиками, птичниками, собачьими будками, неприглядными, засиженными и загаженными дворами.
Звон битых стекол внезапно прилетел на бульвар.
— О-о, кто-то окошко благословил, — изрек парень с семечками.
Звон повторился.
— Второе! — парень перестал щелкать семечки. — Третье!
Теперь уже все были у забора и смотрели вниз. Мужские голоса, крики женщин сразу перекрыли звон бьющегося стекла. Глухие, размеренные удары в дверь доносились снизу, как из подземелья.
— Э, да там целое сражение! — сострил молоденький чиновник с желтым кантом на новой фуражке.
— Спасите-е-е! — раздался воющий, надрывный крик женщин.
На заднюю веранду двухэтажного дома выскочила простоволосая старуха в разорванной кофте.
— Спаси-и-ите! Что ж это такое?!
Миша пальцами впился в забор. Что происходит внизу?
За плечами женщины встала серая тень. Дюжая рука оторвала старуху от окна и швырнула в глубину веранды. Крик оборвался…
Но уже весь двор двухэтажного дома затопила толпа…
Почти одновременно из окон верхнего этажа посыпались стекла. В черные дыры разбитых окон полетели разодранные подушки и перины. Ветер понес множество белых и серых бабочек в соседние дворы, на зелени холма, на улицы, к Днепру…
С хрустом, плашмя легло на камни большое зеркало в деревянной раме. Расселся, растопырился, обнаруживая какие-то тряпки, сундук. Горшки, банки устилали двор дома осколками, стекляшками, черепками. Озорные мальчишки старались из окон попасть пивными бутылками в гуляющих на бульваре.
— Ой, добра сколько! — выкрикнул вдруг парень, щелкавший «конский зуб». Он деловито высыпал остатки семечек в карман и, забыв о подруге, одним махом перелетел через забор и покатился вниз по зеленому откосу.
— Только тебя там не хватало! — крикнул ему вслед почтовый чиновник.
— Боже, боже, что делается! — мелко шептала какая-то старушка.
— Безобразие! — возмущался толстый акцизный. — Что смотрит полиция? Среди бела дня… в городе!
Миша Гайсинский больше не видел дома, осколков, щерящихся стеклянными зубами оконных дыр. У него перед глазами широко, как на качелях, колыхались и Днепр в песчаных берегах, и большая массивная гимназия на вершине холма, и дома, и двери, и люди…
Кругом вздыхали, ахали, покачивали головой какие-то люди. Кто-то возмущался… Иные торопились отвернуться и уйти… Но никто не спешил на помощь…
Толпа хулиганов орала, пела, била, насиловала, вела себя по-пьяному, с возбуждающей уверенностью в своей безнаказанности.
«А если у Троицы то же самое?» — мелькнула мысль. Миша отскочил от забора и помчался сломя голову домой.
Но в переулке было тихо. Солнце с неколебимым усердием грело серую пыль. Собаки и кошки лежали на досках крылец, и слюна стекала с красных лоскутьев собачьих языков, и хозяйски ходили по дворам женщины с ведрами, с корзинами и щетками.
— Что ты как угорелый? — спросил старик Гайсинский ворвавшегося в комнату сына.
— Па-па, там бьют!.. На старом базаре. Женщин бьют! Стекла!.. Наверное кого-нибудь убили…
Старый Гайсинский отбросил коричневый пиджак, на котором он метал петли, и неловко соскочил со стула. Затекшие ноги отказывались сразу повиноваться. Он согнулся в спине. Облокотился на стол. Большие серебряные очки сидели криво.
— Кого бьют?
— Евреев бьют!
— Ой, что ты говоришь? Ой, я так и думал. Закрывай скорей окна. Ой, что же делать? Надо спрятать чужой материал… Надо сказать соседям. Ой, я не знаю, что делать! — Старик схватился за голову. — А где Рахиль? Может быть, она у Шнеерсонов? Беги скорее, узнай. Пусть идет сюда.
Рахиль через окно разговаривала с мадам Шнеерсон, женой соседа-бондаря.
— Рахиль! На Старом базаре бьют наших!
— Ой, что вы говорите, — всплеснула руками мадам Шнеерсон и метнулась в комнату. — Борух, ты слышишь?
Через минуту слух о погроме разнесся по всему переулку. Во всех домах закрывали окна, запирали двери. Кто-то бегом уносил узлы вниз по переулку. Женщины тихо стонали, охали. Мальчики, сверкая белыми хвостами рубах в разрезах штанишек, помчались наверх к исправничьему дому, к церкви, чтобы следить, не идут ли погромщики. Гайсинский прятал в погреб под пустую бочку куски сукна, чужие костюмы, подкладку, утюги и ножницы.
Но в переулке из чужих появлялись только случайные прохожие, да старый водовоз Лейба, стуча расшатанными колесами, промчался вниз к Днепру.
— Что ты летишь как сумасшедший? — кричали ему из окон маленьких домиков.
Лейба задержал лошадь.
— А что? А если мой рысак застоялся?
— Ты скаженный. Зачем ты поднимаешь такой шум? А где погром?
— Погром? — удивился Лейба. — Какой погром? У вас, наверное, в голове погром.
— А ты знаешь, что было на Старом базаре?
Все наперебой старались рассказать Лейбе о том, что случилось на Старом базаре.
Но Лейба проехал всю Троицкую улицу, завозил воду господину Кириченко, что живет напротив исправника, и к мировому судье Воронову и ничего особенного не видел.
Вскоре из города пришел двадцатилетний сын бондаря Шнеерсона. Он был в самом центре города, видел издали манифестацию. Но ни о каком погроме он не слыхал. Правда, купцы позакрывали магазины, но это так, на всякий случай… Молодой Шнеерсон старался казаться храбрым. Он снял пиджак, развязал шнурковый галстук и вошел в дом со словами:
— Мама, давай кушать, я голоден, как десять погромщиков.
В этот вечер в домах переулка у Святой Троицы не зажигали огней. Молодые и старые спали не раздеваясь.
— На сегодня миновало, — сказал старик Гайсинский, снимая пиджак. — Но кто знает, что будет завтра…
Глава шестнадцатая
Козявка прикатил на паре вороных. Кучер круто осадил коней и сейчас же помчался обратно в Отрадное. Козявка должен был ночевать у Салтанов. Были Лекины (Глеба) именины.
Вождя встретили дружным индейским криком «ва-о-а!»
Козявка поднял руку кверху и с важным видом заявил:
— Привет братьям апахам.
— Ты — предатель! — завопил Салтан-старший, бросаясь к Козявке. — Володька Черный издевается над нами. Он говорит, что ты не являешься потому, что струсил, боишься встретиться с Васькой Котельниковым. Как хочешь, Козявка, но сегодня мы должны взять реванш.
— Успокойтесь, братья мои, — жевал Козявка. — Мы сровняем с землей вигвамы сиуксов. Володька Черный забудет дорогу в свой собственный сад.
— Я повешу Володькин скальп на новый лакированный пояс, — сделал гордое лицо Салтан, самый младший.
Фыркнул даже Козявка.
Быстрые глаза разведчиков обшаривали сад Черных. Наблюдательные пункты были расположены на вершине высокого сарая, на голубятне, на зеленой крыше салтановского дома, на столетней груше-дичке, которая через высокий забор щедро перебросила в сад Черных часть отягощенных плодами ветвей.
Затем сад и двор Черных были осыпаны дождем снарядов — в изобилии заготовленных гнилых яблок и груш. Но на территории врага было пустынно. Никто не появился в саду, никто не ответил на вызов салтановского отряда.
Звонко пела пущенная из черного арбалета настоящая, с острым наконечником, стрела. Она пронеслась над зеленым забором, пронзила листву вишен, слив и абрикосов и, дрогнув, вонзилась в перила открытой веранды дома Черных. Волк высунул лохматую голову из будки, собирался было залаять, но опять положил морду на лапы и замер в созерцании пустынного двора.
— Позор трусам! — продекламировал Салтан-именинник.