Потом кто-то звучно спрыгнул с коня.
— Вот тебе на! Кто же это там такой? — проворчал недовольно Гильчевский, натянул снова на плечи только что было сброшенные подтяжки и взял со стула распяленный на его спинке староватый уже свой диагоналевый френч.
А за дверью тот же круглый голос:
— Доложи его превосходительству, что полковник Ольхин, командир шестого Финляндского стрелкового полка.
— Ваше превосходительство, полковник Ольхин! — появился и сказал отчётливо, точно подстёгнутый бодрым голосом приехавшего, вестовой Архипушкин, которого Гильчевский обыкновенно звал, переставляя ударение — Архипушкин.
— Проси же, что же ты! — крикнул Гильчевский, натягивая френч.
И вот в комнате, служившей начальнику дивизии и кабинетом и спальней, появился молодой ещё для командира полка генштабист, крутоплечий здоровяк, и отрекомендовался по уставу:
— Ваше превосходительство, честь имею представиться, назначенный в ваше распоряжение со своим шестым Финляндским стрелковым полком, генерального штаба полковник Ольхин.
— Как так в моё распоряжение? — подавая ему руку, спросил Гильчевский.
— Точно так же, ваше превосходительство, как и пятый полк той же дивизии, который идёт за моим полком и часам к четырём утра, я думаю, будет на месте, — весело ответил Ольхин.
— Вся бригада в моё распоряжение? — удивился Гильчевский.
— Относительно первой бригады мне известно, что она назначена в резерв вашего корпусного командира, генерала Федотова, а уже его распоряжением будет передана в ваше распоряжение в порядке постепенности, начиная с моего полка, — тем же весёлым тоном сказал Ольхин и добавил: — Поэтому, в случае надобности, располагайте и мною и моим полком, ваше превосходительство.
— Да это же, позвольте, как замечательно вышло! — обрадованно заторопился Гильчевский, усаживая за стол позднего, но очень вовремя явившегося гостя. — Архипушкин! — крикнул он весело. — Раскачай, бестия, самовар. Будем поить чаем полковника.
Он поднял, конечно, и Протазанова, и весь штаб собрался у стола послушать вести от свежего человека, кстати сказать, умевшего увлекательно передавать эти вести.
Прежде всего Ольхин осведомил всех о том, чего здесь ещё не знали, — что австрийский фронт прорван двумя корпусами — 8-м и 40-м.
Все крикнули «ура», подняли рюмки, как-то неизвестно даже кем и поставленные на стол перед чаем, и выпили шустовского коньяку «четыре звёздочки», вытащенного из «неприкосновенного запаса» ради исключительного случая, как шутил разошедшийся Гильчевский.
— Странно только одно, — заметил после того, как вспрыснули победу, Протазанов: — Ведь четырнадцатая дивизия рядом с нашей, а мы об её успехах не извещены.
— У четырнадцатой успехи скромнее, у пятнадцатой большие, — сказал Ольхин, — а почему в вашей дивизии неудача, этого, простите меня, и в штабе корпуса мне не объяснили.
— А чего же там хотели от ополченцев? — обиженно вскинулся Гильчевский.
— Да ведь ополченцы-то были — ваша дивизия, — улыбаясь, возразил Ольхин.
— Так что же из того, что моя?
— От вас привыкли уже ожидать чуть что не чудес, ваше превосходительство. Я ведь помню, был как раз тогда в ставке, — как вы там всех изумили, что без моста через Вислу дивизию свою, кажется, восемьдесят третью, перекинули.
— Да, восемьдесят третью, только та была второочередная, а не ополченская.
— Хотя бы даже и кадровая, хотя бы даже и наша — финляндских стрелков дивизия, — но чтобы её под огнём противника перебросить через реку в полверсты шириною, да ещё и австро-германцев с того берега выбить, это, знаете ли, до такой степени поразило тогда нас всех, что мы вам аплодировали заочно, как могли бы только Варламову в Александрийском театре аплодировать.
Ольхин говорил вполне искренне, — он был увлечён даже воспоминанием о том, что успело полузабыться в самом Гильчевском, а это, с одной стороны, польстило старому генералу, с другой — несколько смутило его.
— Во-первых, там запасные были, — пробормотал он, — а во-вторых, офицерский состав лучше... А то, представьте вот, один полк у меня взял тот же Федотов, полк с хорошим командиром полка Татаровым, а у меня остался полк с таким командиром, что вот он там заболел какой-то сибиркой или чумой, чёртом или дьяволом и всю мне обедню испортил.
— Как же именно испортил? — полюбопытствовал Ольхин.
— Как? Не распорядился как следует, — тем и сорвал штурм, — вот как именно.
— А какой же штурм? Первый, второй, третий? — добивался ясности Ольхин.
— Ну-ну, — «второй, третий». Разумеется, первый, он же был и единственный.
— Так вы с одного штурма хотели позиции на высотах взять? — изумился Ольхин. — Да этого не то что от ополченцев, а и от любого кадрового полка едва ли возможно было добиться. Я слышал о трёх-четырёх штурмах подряд, даже о пяти и шести штурмах, а об одном, — простите меня, ваше превосходительство, — только от вас слышу.
— Гм... Вы как к этому относитесь? — обратился к своему начальнику штаба Гильчевский.
— Конечно, мы тоже могли бы попробовать, да испугались больших потерь, — сказал Протазанов.
— Потери у всех были серьёзные, но ведь вопрос ставился о прорыве позиций, а не о том, чтобы как можно меньше было потерь. Какие бы ни были потери у нас, у противника они будут несравненно больше, — возразил Ольхин.
— Гм... Вот видите, как? — несколько укоризненно кивнул головой Протазанову Гильчевский и добавил, обращаясь уже к Ольхину: — Так что вы полагаете, если мы завтра рискнём вовсю, то... что нас может ожидать, а?
— Успех! — не задумываясь, но очень твёрдо ответил Ольхин.
И все выпили ещё коньяку за завтрашний успех штурма, а потом уже перешли к чаю.
Прапорщик Ливенцев ловил себя на том, что несколько раздвоился после чтения письма Наталии Сергеевны: с одной стороны, жизнь приобретала для него почему-то большую ценность, чуть только оживала в представлении ярче эта скромная и тихая женщина, высокая, с чёткой походкой, с верой в лучшее будущее России, библиотекарша из Херсона, — самый близкий, хотя и мало всё-таки известный ему человек; с другой, — жизнь его уже растворялась, даже почти растворилась, в тысячах (миллионом ом не представлял) других жизней около него, пусть далее иные, далёкие от войны люди и называют пренебрежительно пушечным мясом все эти жизни. Никому из них не хочется умирать, но все в его роте, в его батальоне, в его полку и в другом полку рядом, — несколько тысяч людей, — очень твёрдо знают, что в каждый новый момент могут быть убиты или искалечены, однако же они не бегут в ужасе куда попало от одной этой мысли: инстинкту самосохранения противостоит в них другой инстинкт — сохранения своего жилища; миллионы же их жилищ с семьями в них — это их Родина: они — граждане Родины, пославшей их на свою защиту; в этом их ценность для них же самих, хотя бы они этого и не представляли ясно; в этом их гордость самими собой; это повышает вес каждого в собственных глазах.
В часовом пробуждается гордость, когда он охраняет полковую святыню — знамя, мимо которого никто в полку не смеет пройти, не отдав ему чести. Но что же такое знамя, как не символ Родины? На часах у Родины, на страже Родины стоит каждый солдат, как и офицер тоже. Во всякого, кто подходит к знамени с целью сорвать его с древка, часовой обязан стрелять, а когда выпустит все патроны, выставить против него штык и не смеет уходить от знамени, если даже чувствует, что он слабее врага, а стоять и биться за него должен насмерть.
Это сурово, но это красиво. Тут если и теряется жизнь, зато на высшей своей точке, в экстазе борьбы за самое дорогое в жизни, за то, что её освещает, за то, что её подымает, за то, чем она широка...
Очень много подобных мыслей приходило в голову Ливенцеву, когда он смотрел на своих солдат в окопах, ощущая письмо Натальи Сергеевны в кармане своей гимнастёрки. Была какая-то неукротимая потребность поделиться своей радостью, упавшей к нему, может быть, в последний день его жизни, и в то же время желание примирить своих солдат со смертью, какая их тоже, может быть, ждёт, но неизвестно было ему, где взять для этого понятные им слова и даже с чего именно начать.
И, остановив глаза на рядовом Кузьме Дьяконове, очень хозяйственного вида пожилом ополченце, всегда аккуратно выбритом, с чистой и хорошо смазанной винтовкой, Ливенцев спросил его для начала:
— Ну-ка, Дьяконов, как ты думаешь, для чего человек живёт на свете?
— Для чего живёт? — повторил степенный Кузьма Дьяконов, человек широкий, неслабый. — Да как сказать, ваше благородие, для чего человек живёт...
— Ну да, — для чего, как полагаешь?
— Полагаю так, что как бы ему хорошо поесть, да вот ещё как бы, конечно, получше ему одеться, — вот для этого он, человек, и живёт.
Очень серьёзное лицо было у Дьяконова Кузьмы, когда он говорил это, — заподозрить его в малейшей тени насмешки над ним Ливенцев не мог, но, поражённый таким ответом, спросил:
— А что же, по-твоему, значит «хорошо поесть»?
— Ну, известно, ваше благородие, значит, чтоб настоящая пищия была, — убеждённо-спокойно сказал Дьяконов (голос у него оказался теноровый).
— Не понимаю, что это за «настоящая пищия», какой смысл ты вкладываешь в эти слова, — уже начиная улыбаться, сказал Ливенцев.
— Да вот, к примеру, хоть об себе мне вам доложить, ваше благородие, — безулыбочно начал объяснять Дьяконов. — Жил я до мобилизации под Керчью, — город такой есть...
— Знаю я Керчь, — ну? Селёдка там ловится.
— И селёдка, и пузанок, и разная там всячина: бычки, судаки, лещи, прочие...
— Чем же это не пища? — спросил Ливенцев с любопытством, но Кузьма только головой повёл.
— Какая же это пищия, ваше благородие, — искренне недоумевал он, так как для него-то дело было вполне ясно.
— Что же ты там делал, под Керчью? Хозяйство у тебя там было?