Ливенцев скользнул глазами по этим кучкам, надеясь увидеть Коншина, но не увидел и крикнул туда:
— Эй! Четырнадцатая рота! А ротный командир ваш где?
Там остановился какой-то ефрейтор, поглядел на Ливенцева и вывел топко и жалобно:
— Ротный командир наш? У-би-тай! — махнул рукой, покрутил головой и побежал дальше догонять других.
Ливенцев непроизвольно сделал рукой тот же жест, что и этот ефрейтор, добавив:
— Вот жалость какая!
Как раз в это время поравнялся с ним спешивший тоже вперёд прапорщик-артиллерист, наблюдатель.
— Послушайте, прапорщик! — обратился к нему Ливенцев. — Вот рядом в четырнадцатой роте убит ротный командир, — не возьмёте ли её под своё покровительство?
Прапорщик этот, светловолосый, потнолицый, с расстёгнутым воротом рубахи, но бравого вида, был понятлив. Он ничего не расспрашивал у Ливенцева, он спешил. У него оказался звонкий голос. На быстром ходу прокричал он:
— Четырнадцатая рота, слушать мою ко-ман-ду! — и, только оглянувшись на двух связных, спешивших за ним и тянувших провод, тут же побежал впереди десятка солдат четырнадцатой роты, потерявшей своего командира.
А не больше как через пять кинут Ливенцев услышал новые залпы своей артиллерии: это был заградительный огонь, который приказал открыть Гильчевский, чтобы задержать бегство мадьяр на участках, атакованных Ольхиным и Татаровым.
Теперь уж штабу 101-й дивизии можно было перейти не только на облюбованную раньше Гильчевским для наблюдательного пункта высоту 102, но и гораздо ближе к Икве, на высоту 200, находившуюся против деревни Маболоки, однако в этом больше не было нужды: руководство боем закончилось, так как закончился бой.
Это было в начале двенадцатого часа. Заградительный огонь подействовал на значительные толпы отступивших, которые сначала остановились, потом повернули назад, чтобы сдаться. Однако основные силы мадьяр всё-таки уходили на юго-запад, и уходили быстро.
— Эх, конницу бы нам теперь, кон-ни-цу! — почти стонал от бессилия Гильчевский. — И вот же всегда так бывает с нами: когда полжизни готов отдать за один полк кавалерии, видишь только хвосты своей ополченской сотни.
При дивизии была и оставалась без переименования ополченская конная сотня с поручиком Присекой во главе. Её пускали в дело для конных разведок, из неё брали ординарцев, при ней содержались верховые лошади штаб-офицеров, но больше из неё ничего нельзя было выжать.
— Поздравляю, ваше превосходительство! — с искренним восхищением, преобразившим его простоватое лицо, говорил Гильчевскому Игнатов. — Я видел прекрасное руководство боем!
— Ну, что вы там видели, — ничего вы не видели, оставьте, пожалуйста! — отмахивался Гильчевский. — Сначала вам нужно увидеть настоящих героев этого боя, а их мы с вами увидим, если сейчас поедем в Торговицу, оттуда в Красное, а потом вдоль фронта... И непременно, непременно передайте в штабе армии, что... Я не знаю, конечно, может быть, кавалерийские дивизии выполняют сейчас гораздо более важные задачи, — этого я не знаю, но то, что одной из них нет сейчас здесь, это — большое упущение, это — непростительная ошибка чья-то, чья-то! — вам лучше, чем мне, знать, чья именно!
С высокого берега, в Торговице, около церкви, где чуть было не был убит он дня два назад, Гильчевский наблюдал движение уже последних арьергардных частей противника, скрывавшихся за дальними рощами. Считая беспорядочное преследование отступающих пехотными частями, потерявшими притом многих своих офицеров, совершенно излишним для дела и даже небезопасным, Гильчевский запретил его. В то же время к Торговице приказано было им собирать пленных, взятых в деревне Красной 6-м Финляндским полком и на фронте всей 101-й дивизии.
Пленных ещё вели и вели с той и с другой стороны, но и теперь уже они заполнили всю базарную площадь местечка и ближайшие к ней улицы, и теперь уже, до полного подсчёта, видно было, что их гораздо больше, чем оказалось после штурма 24 мая. При этом получалось так, что один 6-й полк набрал пленных не меньше, чем вся 101-я дивизия, что несколько даже смутило Гильчевского.
По тому самому мосту, который чуть было не сгорел, но потом очень успешно был восстановлен сапёрами, Гильчевский и все, кто был с ним в кавалькаде, двинулись в Красное. Однако чем ближе подъезжали, тем меньше радовались.
— Эге-ге, — сказал Протазанов, — тут жаркое было дело!
Деревня дымилась в нескольких местах; хотя пожары, видимо, тушились. Много домов было разрушено артиллерией австрийцев. Разбитая черепица, слетевшая с крыш, краснела всюду на улицах. Тела убитых русских солдат попадались часто. Их сложили санитары возле домов; тут же над тяжело раненными они хлопотливо натягивали полотнища палаток, чтобы защитить их от полуденного зноя, пока явится возможность перевезти их, куда прикажет начальство.
На выезде из этой, до сражения очень благоустроенной, большой деревни с каменными домами стали попадаться рядом с телами солдат Финляндского полка тела австрийских солдат, и чем дальше, тем было их больше и больше... и тяжело раненные стонали тяжко для слуха.
— Тут была рукопашная! — сказал Гильчевский. — Мадьяры тут отчаянно защищались!
Дорога от Красного на запад была очень оживлена: двигались группы солдат туда и оттуда, шедшие оттуда сопровождали пленных мадьяр и своих раненых. Издалека заметил Гильчевского полковник Ольхин, бывший верхом, и подскакал к нему.
— Вот видите, кто настоящий герой этого дня! — Вот кто! — обратился несколько торжественно Гильчевский к Игнатову, когда Ольхин был уже близко.
— Ольхин? Я его хорошо знаю: вместе состояли в штабе армии, — улыбаясь, сказал Игнатов.
Большая вороная, сильная на вид лошадь Ольхина бежала, однако, с трудом: она была ранена пулей в мякоть правой задней ноги. Но не только у лошади, — у самого Ольхина был тоже перетруженный, усталый вид: он, такой обычно бодрый и деятельный, едва шевелил теперь пересохшими губами. Он даже не улыбнулся, здороваясь с Игнатовым, хотя силился улыбнуться.
Окон рапорт Гильчевскому он начал с того, что его полое всего удручало:
— Доношу вашему превосходительству: вверенный мне полк понёс, большие потери... Они ещё не вполне подсчитаны, не приведены в полную известность, но не меньше... не меньше, как тысяча человек!
— Тысячи человек? На полк — да, много, — сказал Гильчевский.
— Треть полка, ваше превосходительство, но... трудно было и ожидать таких контратак, какие пришлось отпивать полку, — продолжал, с трудом подбирая слова, Ольхин. — Было пять контратак!.. Деревня Красное была занята полком с налёту ещё в шесть часов, но потом пошли настойчивые контратаки, одна за другой... Это оказалось очень укреплённая позиция; противник придавал ей очень большое значение... Правда, потом было взято много пленных...
— Сколько именно пленных? — спросил Гильчевский.
— Не вполне подсчитаны и пленные, ваше превосходительство, они ещё продолжают прибывать... Последняя круглая цифра — две тысячи шестьсот человек.
— Ну, вот видите, как! — обратился Гильчевский к Протазанову. — Где наибольший успех, там не могут быть ничтожными и потери, — что делать, это — закон. Во всяком случае тут был левый фланг австро-германских позиций, и он был опрокинут и обойдён шестым Финляндским стрелковым полком, выдержавшим (Гильчевский говорил это так, как будто диктовал своему начальнику штаба донесение в штаб корпуса) несколько ожесточённых контратак противника за время с шести до одиннадцати часов, когда противник был окончательно сломлен и потерял, кроме убитых и раненых, пленными до трёх тысяч... Ну, честь вам и слава! — обратился он к Ольхину и протянул ему руки для объятия.
Когда потом кавалькада двинулась дальше вдоль взятых позиций, в сторону участка 101-й дивизии, Игнатов говорил возбуждённо:
— Прошу извинения, ваше превосходительство, но я напросился к вам по своей доброй воле, исключительно, чтобы поучиться, как действовать в бою... Я совсем не намерен оставаться на работе в штабе!
— А-а! — протянул Гильчевский и посмотрел на него гораздо более приветливо, чем за всё время, которое провёл с ним рядом.
— Теперь же тем более, когда полковник Ольхин оказался таким героем...
— Подождите, я вам покажу скоро другого полковника-героя, — бесцеремонно перебил его Гильчевский, не любивший высокопарности.
Другой полковник-герой был Татаров, перебросивший один из своих батальонов на другой берег Иквы, к деревне Рудлево, и прорвавший своим 404-м полком австрийские позиции. Однако до места прорыва от Красного было вёрст пять, — весь участок 6-й дивизии, — и эти пять вёрст нельзя было проскакать галопом. Это были версты подвигов и потерь, торжества и учёта, а главным образом, общих сожалений, что разбитый враг ушёл и преследовать его так же, как преследовали 24 мая, с большим рвением, но без всякой надежды догнать его раньше, чем он дойдёт до заранее заготовленных, ещё год назад, позиций, нет никакого смысла.
— Эх, если бы у нас была кавалерия! Вот бы пустить погоню! — говорили Гильчевскому офицеры финляндских стрелков.
— А вот у нас тут есть полковник из штаба армии, — оживлённо отозвался на это Гильчевский. — Достаточно ли у нас в восьмой армии кавалерии?
Игнатов ответил на этот вопрос без колебаний.
— Мы в штабе считаем, что вполне достаточно. Прежде всего, у нас две кавалерийских дивизии — седьмая и двенадцатая.
— Кто начальники дивизии той и другой?
— Седьмой дивизией командует генерал Гилленшмидт, двенадцатой — генерал Маннергейм.
— Та-ак-с! — многозначительно протянул Гильчевский. — Но всё-таки где же они сейчас и чем заняты?
— Обе на Луцком направлении... Да ведь генерал Каледин сам кавалерист. Можно думать, что он даст им возможность проявить себя в лучшем виде, — политично ответил Игнатов.
— Да, да, да, да, всё конечно! — с явным раздражением отозвался на это Гильчевский. — Будем думать, будем думать, — больше нам ничего и не остаётся!