За дорогу новый в дивизии командир полка со старым командиром бригады успели поговорить о многом, между прочим и о генерале Гильчевском.
Взятый из отставки в ополчение, а на фронте просидевший втихомолку почти год в обставленных с возможной уютностью блиндажах, Алфёров, как это заметил уже Добрынин, не сумел ещё втянуться в настоящую жизнь, хотя сам по себе был он старик ширококостный и не слабый здоровьем; покряхтывал и ворчал, соблюдая, впрочем, при этом осторожность.
Годами он был старше Гильчевского, волосом седее, и как можно было ему не осудить своего непосредственного начальника за его пылкий нрав?
— Горяч, — говорил он, — людей не жалеет, а люди, разве они не замечают? За каждым из нас замечают все, будьте покойны!
— В каком смысле «людей не жалеет»? — спросил Добрынин.
Крякнув потихоньку и скосив через погон назад глаза, не слышно ли будет, кому не нужно слышать, Алфёров объяснил:
— Перед тем, как к вам прибыть, дивизия что делала? Пополнялась людьми. А куда люди в ней девались, когда их ещё двадцать второго мая полный был комплект, даже и с надбавкой в две тысячи? Вот то-то и есть, куда! А другие начальники дивизий всё-таки так не транжирили людей, поэтому в тыл их не уводили, чтобы там пополняться... Кхе, да... А то, не угодно ли, был с ним и такой случай, — это раньше гораздо, — мы тогда против Черновиц стояли, и люди, конечно, совсем ещё серые, — ополченцы, дружинники, а он их — в атаку... А там, у австрийцев, пулемётов, как у нас винтовок-трёхлинеек, потому что больше были берданки. Куда же им против такого огня в атаку? Сунулись было и опять легли... Так что же, вы думаете, он, наш Константин Лукич? Наган выхватил и давай в своих же палить! Кричит и стреляет, кричит и стреляет!
— Поднял всё-таки? — с живейшим интересом спросил Добрынин.
— Что же из того, что поднял? Пошли, конечно, а какой же толк вышел, вы это спросите. Только первую линию окопов взяли, а на другой день австрийцы их выбили. Да убитых, раненых сколько было, э-эх!..
— Однако рисковал ведь и сам, — сказал Добрынин. — Ведь под огнём противника это было или нет?
— Ещё бы не под огнём! Да ведь и свою пулю получить бы мог между лопаток, — разве случаев таких не бывает? Там после разбирай, кто стрелял, когда вкруговую пули летят.
— Мне он показался человеком весёлого склада, а таких солдаты наши любят, — сказал Добрынин.
— Э-э, «любят»! Басни всё это насчёт того, чтобы солдат наш начальство своё любил! — решительно возразил Алфёров. — Боится, это конечно, а уж любить, — кхе-кхе, — за что же именно, посудите сами!
— А там, куда идём, мы ведь будем под командой начальника седьмой кавалерийской? — встревоженно уже спросил Добрынин.
— Разумеется. Генерала Рерберга.
— Что же он, как полагаете, будет жалеть наших солдат или на них выслуживаться?
Алфёрову но пришлось ответить на этот вопрос Добрынина: галопом подскакал разъезд с офицером, и офицер, корнет, передал словесный приказ Рерберга поторопить полк, так как с часу на час ожидается контратака австро-германцев.
— Хорошо «поторопить», — полк и так идёт почти форсированным маршем... А скажите мне, корнет, мои полки как? — спросил Алфёров.
— Сегодня же с вечера должны будут занять наши позиции, ваше превосходительство, — ответил весьма отчётливо корнет, имевший стремительный вид, горячие двадцатилетние щёки и лихой залом выгоревшей от солнца фуражки, укреплённой ремешком под круглым подбородком.
— Вот видите, как: сегодня же, без всякого отдыха, и эта позиции! — обратился к Добрынину Алфёров. — Даже и осмотреться как следует не дают!.. Куда именно мы должны прибыть? — повернулся он к корнету.
— Штаб нашей дивизии в деревне Копань, ваше превосходительство, отсюда будет вёрст семь, — беззаботным уже теперь тоном ответил корнет.
— Ваша фамилия?
— Корнет Кугушев, ваше превосходительство.
— Вы видите, — идут? — показал Алфёров на запылённых, потных солдат, отягощённых походной выкладкой.
— Так точно, вижу, — идут.
— Ну вот... А скакать они не могут, как вы... У нас обоз — полковой и бригадный, — сколько полагается из дивизионного... У нас артиллерия... Обывательские подполы тоже есть... Мы ведь не налегке... Кхе, вот. Так и доложите.
— Слушаю, ваше превосходите...
Козырнул, повернул копи и поскакал со своими людьми обратно, теперь уже рысью, корнет Кугушев, оставив Алфёрова в настроении весьма пониженном, хотя и суетливом.
Подтянулся и Добрынин, но ему всё-таки хотелось успокоить Алфёрова, и он сказал ему не спеша:
— Раз кавалерия стоит тут уже порядочное время, то ей и книги в руки. Не уходят ведь их полки никуда, — остаются на месте, а мы им только в помощь... Ну что ж, и должны помочь, если в помощь. Наконец, у противника есть разведка: узнают, что прибыла целая бригада, — по-стес-ня-ются, пожалуй, переходить в контратаку! Зря, кажется, наш новый начальник горячку порет.
Деревня Копань, до которой только к вечеру, когда уже село солнце, дошёл первый батальон 402-го полка, оказалась вёрстах в пяти от второй липни окопов. Ранее пришедший 403-й полк пока ещё отдыхал, расположившись биваком в роще за деревней. Перестрелка с обеих сторон реки велась вялая, так что даже лягушки где-то поблизости на воде принимались урчать безбоязненно.
Сразу после захода солнца пала сильная роса, и стало прохладно.
В Копани, как и в других деревнях вдоль реки, жителей не было: австрийцы перед отступлением погнали их вперёд себя с подводами, скотом, какой у них остался, и скарбом. Половина хат была растаскана на блиндажи; попадались и пепелища.
Штаб дивизии помещался в лучшем на вид доме — каменном, с резьбою на крыльце, с розовыми высокими мальвами в палисадничке. Спешившись возле штаба, Алфёров и Добрынин увидели двух генералов, спускавшихся к ним с крылечка. Оба были на вид одного возраста — между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами, — рослые и добротные. Один из них, с усами светло-рыжими и с лицом продолговатым и важным, с академическим значком на тужурке, был Рерберг, другой — с усами красновато-рыжими, будто только что подкрашенными, и с лицом одутловатым, круглым — оказался его бригадный командир Ревашов, генерал-майор. Никакого беспокойства ни в одном из них не мог бы заметить самый наблюдательный глаз. Оба они казались людьми только что плотно пообедавшими и кое-что пропустившими перед обедом по случаю подкрепления их бригадой пехоты.
Алфёров не забыл суетливо отрапортовать Рербергу о прибытии двух полков в его распоряжение, и тот выслушал его с подобающе значительной миной, но, только поздоровавшись с ним, тут же с заметным интересом спросил Добрынина, за что и давно ли получен им Георгий: командир полка с Георгием явно казался ему надёжнее, чем командир бригады без этого белого крестика.
Потом, пригласив ещё и Тернавцева в штаб на чашку чая, Рерберг сказал, когда все уселись за пару составленных ломберных столов, неизвестно откуда тут взявшихся и заставленных чайной посудой.
— Итак, господа, мы здесь несколько дней провели под знаком возможного на нас наступления противника, который стал очень активен с прибытием немцев, но теперь, теперь уж, мне кажется так, обстоятельства весьма переменились, так что если завтра утром он предпримет что-нибудь такое, то, пожалуй, пожалуй, получит очень приличную сдачу, а?
Это последнее «а?», ни к кому лично не обращённое, прозвучало неожиданно, короткое и звонкое, как выстрел из игрушечного детского пистолета.
Для Добрынина, следившего за выражением его лица, не только за смыслом его слов, это «а?» как будто отворило в нём дверцу: он стал ему вдруг ясен, этот генерал-лейтенант с академическим значком. Он понял, что никогда раньше этому начальнику кавалерийской дивизии не приходилось иметь в своём подчинении пехотных частей и он своим «а?» как будто самого себя желает убедить в безусловной прочности позиции, ему вверенной.
Однако вопрос был задан затем, чтобы на него ответили, — Алфёров же молчал, — выходило неудобно, и, поймав на себе пытливый взгляд Рерберга, Добрынин ответил:
— Наперёд сказать трудно... Эту ночь, во всяком случае, спать не придётся, если положение стало таким острым.
— Ещё бы не острым! Ещё бы не острым, когда уж вот где у нас сидят! — и Рерберг похлопал себя по шее сзади. — Острее и быть не может... Итак, первый полк — ваш, полковник, — обратился он к Тернавцеву, — займёт линию окопов от деревни Гумнища, — вот, смотрите, пожалуйста, на карту, — от Гумнища до Перемели, — как только стемнеет, а моих людей сменит. Инструкцию ротные командиры ваши получат там, на месте.
Тернавцев поглядел на Алфёрова, но тот, придвинув к себе карту и доставая очки, шептал, точно боясь забыть: «Гумнище и Перемель... кхе... Перемель... Гумнище...» — и не поднял на него глаз.
— Ваше превосходительство, — сказал Тернавцев Рербергу, — инструкцию должен получить прежде всего я, так как в случае чего я отвечаю за неудачу своего полка.
— Неудачи ни-ка-кой не будет, я в этом уверен, и отвечать вам за неё не придётся, — несколько капризным юном и с заметной гримасой отозвался на это Рерберг, а молчавший до того Ревашов добавил:
— Ведь вы будете сменять командира полка, он вас и посвятит.
Денщики, у которых было подготовлено заранее, что надо, внесли: один — кипящий самовар, другой — поднос с ломтями белого хлеба и консервами, и это отвлекло Алфёрова от карты. Он решился сказать даже:
— Смена как смена, — порядок для этого один, хотя бы и кавалерия сменялась пехотой.
— В зависимости ещё и от того, какая будет ночь, — тёмная или светлая, — вставил Добрынин. — Может и дождь хлынуть, тут за этим дело не станет, — тогда смена выйдет не как смена, а похуже.
Но тут Рерберг, поморщившись, нетерпеливо постучал пальцем о стол, чтобы показать, что он не сказал самого важного, оглядел всех, даже и Ревашова, и проговорил тише, чем прежде: