— Полк, вперёд! Бегом, ма-арш!
И первая рота, когда повторил команду ротный, с места ринулась бегом, как на ученье. Здесь, возле деревни Гумнище, откуда ни своих, ни вражеских позиций не было видно, это можно было сделать, хотя по лицам солдат никто бы не мог сказать, что попятно им, зачем они бегут в полной походной амуниции в жаркое летнее утро и долго ли придётся бежать.
Сам Добрынин ехал верхом на небольшой молодой ещё гнеденькой ординарческой лошадке, а командиры батальонов шли рядом с ротными своих первых рот, так что Ливенцеву пришлось и теперь быть во главе своей прежней тринадцатой роты, а заботиться о направлении было не нужно: батальон двигался, как ему и полагалось, в хвосте полка.
— Бежать на бой — это всё-таки гораздо почётнее, чем бежать с боя, — говорил на бегу Ливенцев Некипелову, — однако... должно быть, труднее.
— Ну ещё бы, — отзывался Некипелов, — ведь тогда люди бегут — ног под собой не слышат, а мы теперь что же, — мы спрохвала бежим.
— Спрохвала-то спрохвала... а всё-таки пяти вёрст так не пробежим.
— Да уж нам немного ещё, — вот батареи обогнём, и лес будет... А в лесу разве бегать можно? Что мы, волки?.. И лесу, дай бог, обыкновенно итить — не растеряться, а то бежать!.. Приказал кто-то с большого ума чёрт-те что... А спроси его, где был он раньше, этот генерал?..
— Раньше? — не понял Ливенцев.
— Ну да, — почему раньше наш полк не приказал в лес завесть? И были бы мы тогда всё-таки версты на две ближе к своим... А теперь, видали, вон вьётся?
Некипелов показал рукой вверх, и Ливенцев увидел немецкий аэроплан.
— Разведчик!.. Не начнёт ли бомбы в нас швырять?
— А может, и корректировщик с тем вместе, — предположил Некипелов. — Зачем тогда ему трудиться, — нас и артиллерия немецкая взять под обстрел может.
От залпов русских и вражеских батарей гремел, как огромнейшие железные листы, и рвался, как прочнейшая парусина, воздух кругом. От этого ни на одну минуту не выпадало из сознания Ливенцева, что там, куда их послали и куда они могут не поспеть вовремя, под залпы с обоих берегов Стыри, совершается, быть может, последний уже акт трагедии, — боя одного русского полка с двумя австро-германскими, к которым через реку по четырём мостам гораздо скорее могут быть переброшены на помощь ещё полтора-два полка...
Залпы орудий как будто и не где-то здесь и за рекой гремели, а в голове, в горячем мозгу, и сердце шаг за шагом колотило в грудную клетку, как в барабан.
Передние роты полка, скрывавшиеся уже в лесу, открыли из винтовок стрельбу по самолёту, и он потянул обратно за Стырь, но никто не сомневался в том, что дело своё он успел сделать.
Обежав наконец батареи, четвёртый батальон вслед за третьим вошёл в лес. И с первых же шагов всем стало ясно, что бежать взводами в таком непрорежённом молодом и сильном дубняке, среди которого часты были невыкорчеванные пни, было невозможно. В нём стояла тень, прохлада. В нём можно было вытереть потные лица и шеи рукавами и подолами рубах. Но, главное, в нём нужно было строго соблюдать те самые правила движения рот в лесах, которым незадолго до того учил на отдыхе свою дивизию Гильчевский, тем более что лес этот раскинулся на холмах, перерезанных крутыми балками.
Добрынин возмущался Ревашовым.
— Что же это, издевательство надо мной? — говорил он своему помощнику подполковнику Печерскому. — Что же этот парадмейстер никогда сам и не заглядывал в этот лес, что мне приказывал такую нелепицу? Ведь их дивизия тут стояла неделю, если не больше, а они, два их превосходительства, даже и местности не разглядели! Вот так чистоплюи! И таким дали очень важный участок!.. Можно представить, что у них за окопы! А когда же нам их переделывать, когда с прихода — в бой?
Долго возмущаться не пришлось Добрынину, шагах в пятидесяти или меньше, — трудно было определить в лесу, — шипуче свистя, ломая деревья, упал и взорвался тяжёлый снаряд.
Что снаряды тяжёлых орудий залетали сюда и раньше, видно было по глубоким воронкам, какие уже попались на дороге полку, по вырванным с корнями, по изувеченным деревьям, но те снаряды были прежде, этот — теперь и по ним.
Пытавшийся ехать и в лесу верхом, Добрынин слез со своего конька и передал его ординарцу. Это был первый момент почувствованной им строгой ответственности за полк, в который был назначен он командиром: до этого момента он только знал, что он — командир полка, теперь он мгновенно с ним сросся.
— Полк, правое плечо вперёд! — обернувшись лицом к передним рядам, прокричал он, увидев просветы, то есть опушку от себя влево.
Он понял, что вслед за первым снарядом будут искать в лесу его полк и второй, и третий, и десятый, и двадцатый снаряды, что эта канонада разбрызжет роты по лесу, как стадо; что не только довести до позиций, — их и собрать даже будет нельзя, — вот почему он решил вдруг вывести людей на опушку.
Компас был в руках у Печерского, — сбиться с направления на Гумнище было нельзя, но двигаться вдоль опушки было можно гораздо быстрее, и, чтобы видеть дальше вперёд и назад, Добрынин снова вскочил на гнедого, когда первый батальон выбрался весь из чащобы. Пусть это был батальон далеко не полного состава, — всё-таки в нём было до семисот штыков, как и в других батальонах.
Вперёд были посланы патрульные с компасами. Деревню Гумнище отсюда можно было видеть, только взобравшись на высокое дерево.
Едва свернул батальон на опушку, как в том направлении, какого он держался вначале, ударили в лес один за другим ещё два тяжёлых.
— Полк, бего-ом! — скомандовал Добрынин.
Нужно было проворнее протащить через открытое место две с половиной тысячи человек, чтобы потерь от орудийного огня было как можно меньше. И люди бежали, гремя котелками, прикрученными к скаткам шинелей и бившимися о сапёрные лопатки. Теперь всем было ясно, что нужно было бежать вперёд, навстречу огню, а между тем впереди снова был тот же лес, — поляна кончалась.
Длинной змеёй раскинулся полк, идущий во взводных колоннах, в затылок одна другой, и, как чешуя, поблескивали штыки и стволы винтовок, нагретые солнцем. Патрульные впереди, держась направления на Гумнище, снова нырнули в лес, и Добрынин поскакал вслед за ними, чтобы посмотреть, пройдёт ли там полк и нет ли там где-нибудь вправо или влево ещё широкой поляны.
А в это время правее полка шестидюймовый снаряд взорвался и доплеснул до рядов пятой роты осколками, мелкими камнями, землёй, обломками веток. Несколько человек там свалилось раненых и контуженых, — это были первые жертвы полка. Их подобрали санитары.
Но воздушный разведчик — прежний ли, новый ли — появился в небе, теперь значительно выше и медленней в полёте. Видно было, как возле него начали рваться снаряды зенитного орудия, оставляя клубки белого плотного дыма. Однако не заметно было попаданий, — он ушёл назад, а с другой стороны тут же появилось ещё два самолёта...
Озабоченный судьбой своего батальона, Ливенцев шёл теперь рядом с Тригуляевым и Дивеевым, на фланге четырнадцатой роты, и смотрел то назад — на пятнадцатую и шестнадцатую, то вверх на эти наглые воздушные машины, которые явно указывали своей артиллерии цель, действительно достойную её внимания и усилий.
— Заградительный огонь могут открыть, — сказал Тригуляев.
— Заградительный? — повторил Дивеев, только отчасти поняв это слово.
— Разумеется, — теперь по нам уж и лёгкая артиллерия может бить, — объяснил ему Тригуляев.
И Ливенцев, скользнув глазами по лицу своего нового прапорщика, заметил, как оно побледнело.
— Крепитесь, Дивеев! — крикнул он ему начальственным топом, вспомнив, что прапорщик ведь в первый раз идёт под огонь.
— Слушаю! — браво ответил Алексей Иваныч и добавил скороговоркой, вскинув к козырьку руку: — Нет, я не поддамся, нет, — будьте покойны!
Это «не поддамся» Ливенцев понял, как «не поддамся страху, волнению», а страшное уже надвигалось, готовое обрушиться на первый батальон, передовые взводы которого были в то время в полутора вёрстах от позиций.
Оно началось сразу: залп за залпом несколько лёгких гаубичных батарей обрушили груду снарядов на пути полка, только что успевшего перестроить свои первые роты так, чтобы через сплошной лес, в котором не видно было полян, пробираться рядами, гуськом, как этого требовал Гильчевский.
Осколком снаряда угодило в голову гнедому коньку, и бедная лошадь рухнула на передние ноги, потом повалились на бок, — с неё едва успел соскочить Добрынин. Печерский был тоже верхом, и его молодой, горячий жеребчик вдруг взвизгнул и кинулся в сторону, в гущину дубинка, так что обеими руками, пригнувшись, закрыл лицо Печерский, чтобы не выхлестнуло глаза ветками и сломанными сухими сучьями. Потом, высвободив правую ногу из стремени и вытянув левую назад, он свалился с седла направо, ударился в пенёк спиною, перевернулся и медленно встал в то время, как Добрынин кричал командно:
— Не ложи-ись!.. Не смей ложиться!.. Полк, вперё-ёд!
Он кричал так потому, что, инстинктивно ища у земли защиты от того, что обрушивалось на них с неба, солдаты валились один за другим, припадая к корням деревьев, давя розовые сыроежки, пробившиеся сквозь жёлтый прошлогодний лист и траву. Это не могло им служить защитой от огня гаубиц, но помогло врагу задержать полк.
Старые солдаты вскочили тут же, но солдаты из пополнения не сразу исполнили команду, — может быть, даже не поняли её: им казалось, что рушится на них небо, что взлетает перед ними лес навстречу небу, что дальше невозможно сделать ни шагу.
И вспомнил ли Добрынин, что говорил ему про Гильчевского Алфёров, или это вышло у него совершенно непроизвольно, только, выхватив револьвер из кобуры, он с искажённым лицом прокричал звонко:
— Вста-а-ать! — и выстрелил над первым из рядом лежавших солдат в воздух, а когда — кто вскочил сам, кого подняли соседи — все уже стояли, снова прокричал: Полк, вперёд! — и сам пошёл впереди полка, раздвигая густые ветки молодых дубков, листья которых были или казались как то особенно крупны, густо-зелёны и глянцевиты.