В конце июля, когда армии Юго-Западного фронта были ещё в периоде развёртывания, австрийцы перешли в наступление, вторглись в Завислянский район и в южные районы Люблинской и Холмской губерний, а кавалерия их — во Владимир-Волынский. Планом австрийцев предусматривались сильный заслон к востоку or Львова и на границе Юго-Восточной Галиции и Буковины и им несение главного удара на фронт Люблин — Холм, то есть в тыл всего передового театра и Северо-Западного фронта.
Противодействовать этому плану в первую голову пришлось 3-й армии (генерал Рузский, начальник штаба В. Драгомиров, генерал квартирмейстер М. Бонч-Бруевич) на фронте Люблин — Холм и 8-й армии (генерал Брусилов), наступавшей на сообщении главных сил австрийцев. 7 августа обе армии вступили в австрийские пределы, а 10 августа перешли в наступление и наши соседние армии: 4-я (генерал Эверт) и 5-я (генерал Плеве).
Так начались кровопролитные бои первой Галицийской битвы. В конце августа мы перешли через Сан и Днестр, овладев Стрыем и Черновицами.
Такими успехами русская армия была обязана высоким качеством русских солдат, их военной доблести, сильным офицерским кадрам, благоприятной, мало укреплённой местности, хорошему ещё снабжению армии, а также и опытности Иванова и Алексеева — участников русско-японской войны.
Наши успехи могли быть ещё большими, а может быть, и решающими для войны, если бы достижению их не помешало поведение генерала Рузского. Вместо того чтобы нанести сокрушительный удар 600-тысячной австрийской армии, он погнался за дешёвой победой у Львова. Оставив город, австрийская армия ушла от смертельной опасности и сохранила свои силы для последующей борьбы в Галиции. Ставка же в лице Николая Николаевича, Янушкевича и Данилова в собственных интересах, а также в личных интересах Иванова и Алексеева раздула эту «победу». Было объявлено, что город был якобы захвачен в результате «семидневных упорных боев», что он был «сильно укреплён» противником и т. п.
Между тем командир корпуса Щербачёв указывал в своём донесении, что он вошёл в город, уже оставленный австрийцами.
В декабре 1915 года согласно вторично поданной просьбе об отставке Рузский был уволен с милостивым рескриптом царя.
История с Львовом отчётливо характеризует «нравы» верхов дореволюционной армии.
В переменных по успехам боях Юго-Западного фронта прошла вся осень. В первой половине декабря велись успешные для нас бои на карпатских перевалах, причём мы владели уже всей Буковиной.
Менее удачные, как известно, бои происходили на Северо-Западном фронте, но и они показали высокую боевую доблесть самой армии. Неудачи обусловливались ошибками высшего управления армией и недочётами в подготовке театра военных действий.
К моим штабным обязанностям по Австро-Венгрии Данилов прибавил и все вопросы по Румынии. На меня возлагалось составление военно-политических докладов по сношению с Румынией и военная оценка местности, главным образом Северной Буковины, бывшей предметом торга между министерствами иностранных дел. Нашей целью было вовлечение Румынии в войну на стороне Антанты. Позже, весной 1916 года, Румыния требовала уже Буковину до Прута вместе с Черновицами.
В связи с моими новыми обязанностями Верховный главнокомандующий приказал командировать меня в Бухарест — отвезти от него золотой портсигар министру иностранных дел Румынии Братиану. Я должен был ехать до Черновиц по железной дороге, а дальше в автомобиле на Яссы, причём по пути взглянуть заодно на австрийские позиции в лесистых Карпатах у Дорны Ватры.
Во время этой командировки я не преминул заехать к моей знакомой Зельме в Кимполунг, куда, как я уже знал, она перед самой войной вернулась из Киева.
В Кимполунге дверь отворила мне сама Зельма, порывисто бросилась ко мне и обняла. Она познакомила меня со своей очень пожилой и очень похожей на неё матерью, которая, как я понял, ничего не знала обо мне. За чаем, наспех выпитым ввиду того, что я сильно торопился, Зельма, волнуясь, объяснила, что она, уехав из Киева к матери, вышла здесь по её настоянию замуж. Муж её любит, но она своё сердце оставила в Киеве...
Прощаясь, она предложила сыграть мой любимый «Дунайский вальс», но после первых аккордов не выдержала и со слезами выбежала. «Не могу, — проговорила она, — без нот...»
Через несколько минут она вышла к автомобилю, глотая слёзы. Я горячо поцеловал её руку и пожалел, уезжая, что нарушил её и свой покой. «When sorrow is asleep, wake it not!»[50] — поздно вспомнил я мудрый совет.
Много лет спустя жена как-то вытащила меня в кино посмотреть фильм «Большой вальс». Я был поражён, с какой живостью я, глядя на экран, вспомнил всё своё знакомство с Зельмой. Я много раз ходил смотреть этот фильм и каждый раз думал: «Хорошо, что киносеансы даются в темноте...»
По приезде в Бухарест я отправился к нашему военному врачу — полковнику Семёнову. Он нашёл нужным, минуя нашего посланника Поклевского-Козелл (большого германофила), сообщить о цели моего приезда к Братиану, и тот изъявил желание принять меня у себя в министерстве на следующий день. Вечером Семёнов нанял экипаж и повёз меня на Киселёвское шоссе — излюбленное место катаний бухарестской аристократии. Я был удивлён, с каким бесстыдством фешенебельное общество столицы и в особенности генералитет вместе со своими метрессами открыто предаются пустым развлечениям, считая это особого рода шиком во время войны. «Зря, — подумал я, — великий князь жертвует своим золотым портсигаром: никакого проку от армии, возглавляемой такими полководцами, ждать нельзя».
Однако на другой день я пошёл выполнять своё поручение. Братиану принял меня очень ласково, представил приехавшему в министерство наследному принцу, а последний пригласил меня, на третий день моего пребывания в Бухаресте, к завтраку в свой вагон, в котором он должен был приехать. После этого завтрака он передал мне румынский орден величиной почти в три вершка. И это несмотря на совершенный мною перед завтраком огромный, небывалый, вероятно, в анналах дипломатических сношений faux pas[51]. Дело в том, что после визита Братиану у меня в глазу лопнул какой-то сосудик, и глаз страшно покраснел. Придворный врач впустил в глаз капли и закрыл его чёрной повязкой. Прибыв после этого к наследному принцу и проходя за ним из его салона в вагон-столовую, я не заметил из-за повязки, как принц, всё время перед этим державший любимую собачонку на руках, спустил её на пол. Затворяя за собой дверь, я прищемил бедному псу хвост, и это заставило его громко завизжать. Благовоспитанный принц не показал и вида какого-либо неудовольствия. Он, однако, вспомнил об этом много позже, когда приезжал на Западный фронт, где я был назначен его сопровождать.
На обратном пути в Сарнах я застал царский поезд. Зайдя к синему товарищу по Киевскому штабу, полковнику Стеллоцкому, заведующему передвижением войск Львовского района, я рассказал ому про свою миссию в Бухаресте. «Интересно, — сказал оп, поглядев на полученный мной орден, — какой величины награду они дали бы тебе, если бы ты не придавил собаку!» Он объявил, что должен доложить о моём приезде своему начальнику военных сообщений генералу Боткину. Последний, выслушав мой рассказ о выполнении поручении Верховного главнокомандующего объявил, что о моём приезде доложит Сухомлинову, сопровождавшему царский поезд. Сухомлинов, с обычной приветливостью выслушав мой доклад, объявил, что доложит обо мне царю, приказал через час явиться к царскому поезду. Встретив меня, он объявил: «Царь повелел пригласить вас к своему завтраку. Побудьте здесь — я зайду за вами через четверть часа». Я поспешно стал соображать, что и как буду докладывать царю о приёме меня в Бухаресте.
Войдя в вагон-столовую, полный каких-то свитских генералов, и убедился, что сильно переоценил любознательность царя. Разговаривая с одним из генерал-адъютантов, царь как-то боком протянул мне свои пальцы, которых я коснулся со всей доступном мне почтительностью, и больше уже своим вниманием меня не удостаивал. Сначала я почувствовал было обиду на такое игнорирование царём попытки главнокомандующего прельстить Румынию своим подарком, но затем успокоился: не много ли было бы для Румынии чести рассчитывать на большее внимание. Впрочем, взирая с почтительностью на голову монарха, я тут же усомнился, чтобы в ней могли появиться эти сложные соображения.
Какой-то придворный чин подвёл меня к назначенному мне за столом месту, и затем, по данному царём общему приглашению, я сел между двумя генералами, не то членами царской фамилии, не то простыми, но важными смертными.
Боясь нарушить придворный этикет, я не сказал им ни слова за всё время завтрака во внимание к их высокому положению. Так же поступили и они, вероятно, вследствие моего низкого положения. Особенно меня смущало разноцветное вино, которым лакеи периодически наполняли многочисленные стаканы моего прибора. Я не знал, был ли я обязан пить, притом просто или предварительно пожелав здоровья кому-либо из присутствующих, начиная с «августейшего» хозяина. К тому же я боялся, что, выпив, могу сделаться излишне разговорчивым. Желая скрыть смущение, я разглядывал свои тарелки, стараясь понять, золотые они или только позолоченные. Наконец, часа через полтора завтрак кончился, и царь вышел. Сухомлинов последовал за ним, подав мне знак, что я свободен. Я приветливо ему поклонился, но про себя подумал: «И на какого чёрта ты мне устроил эту пытку!»
Вернувшись в Барановичи, я долго ещё находился под впечатлением своей поездки в Румынию. О результатах её Янушкевич для доклада великому князю расспрашивал меня на французском языке. Вследствие такого изящного стиля нашей беседы я не счёл себя вправе осквернять этот стиль рассказом о собачьем хвосте.
Янушкевич со своей стороны поделился со мной имевшимися у него сведениями о том, что к румынскому королю и Братиану ездили также посланцы и от Вильгельма, но, кажется, с миссией угрожающего характера. Братиану более расположен к нам в надежде получить Трансильванию. Не скрыл от меня Янушкевич поело моего рассказа о царском завтраке, что положение Сухомлинова непрочно, особенно в думских кругах, и что вместо него, вероятно, будет Поливанов.