Утрата Лемберга, четвертого по величине города империи Габсбургов, для австрийцев было большим унижением, однако на нем их неудачи не кончились: в последующие дни было потеряно много орудий, в том числе попросту брошенных расчетами при бегстве. Вечером 8 сентября офицеры Конрада, посмотрев на своих вымазанных в грязи, изможденных и подавленных солдат, признали, что армия разбита. На следующий день русские ударили по ним с севера, востока и запада. Единственный путь к отступлению лежал на юг, которым и пришлось воспользоваться. «Сокрушенная, с горечью осознавая поражение, наша колонна снова пересекла границу. Мечты о победе были разбиты», – писал Константин Шнайдер{783}.
Потянулись безнадежные дни. Барон Рудигер Штилльфрид фон Ратениц, 18-летний командир взвода в фельдъегерском батальоне, на рассвете 10 сентября отдал приказ о контратаке под Магеровом. Его взводу уже не хватало терпения лежать на лесной опушке под шквальным огнем российской артиллерии в ожидании приказа наступать. Кто-то крикнул «Vorwärts!» («Вперед!»). Австрийцы вскочили и побежали через открытое пространство под огнем, а Ратениц вслед за ними, безуспешно пытаясь их задержать: «Я хотел остановить этот безумный рывок, но моих криков не слышали – командовать было бесполезно»{784}. Как ни парадоксально, некоторые из бегущих прикрывали лица саперными лопатками и, когда снова залегли в укрытии, принялись окапываться. Сам Ратениц начал копать, когда что-то шлепнуло его по правой ступне и ногу пронзила резкая боль. Он понял, что ранен.
Ему пришлось пролежать на открытом участке 15 часов, до темноты, потому что ни один санитар с носилками не отваживался сунуться под обстрел. Ожидание скрашивало общество солдата, помогавшего ему окопаться: «К полудню стало невыносимо жарко, нас отчаянно мучила жажда». Товарищ разделил с ним кусок найденного черствого хлеба, а затем скатал самокрутку из туалетной бумаги и трубочного табака. В половине десятого вечера их наконец доставили в тыл. Выдержав кошмарную поездку в обозе, пассажирам которого приходилось «слушать непрерывные стенания», он прибыл в Перемышль. Оттуда его увезли на поезде в Вену, где он несколько недель пролежал в госпитале.
11 сентября Конрад отдал приказ об общем отступлении. Константину Шнайдеру пришлось скакать глухой ночью в соседнюю дивизию просить о помощи – заткнуть угрожающую брешь в линии фронта. По дороге он встретил разбитый, потерявший 90 % личного состава батальон, командир которого горячо благодарил, когда Шнайдер сориентировал его на местности. На просьбу о подмоге командир дивизии сразу же ответил отказом, объяснив, что ему самому не хватает людей и подкрепление он выделить не может{785}. Штабной офицер проделал свой путь впустую и вернулся в штаб, угнетенный грозящей армии опасностью. Царские генералы продолжали подтягивать подкрепления, тогда как силы Конрада таяли, а люди не выдерживали бесконечных маршей. К 9 сентября русские наступали неудержимо, грозя австрийцам полным разгромом. Конрад обратился за подмогой к немцам. Просьба пришлась как раз на отступление от Марны, и кайзер ответил, что в данный момент ничего сделать не в силах.
Своими успехами российская армия была в большей степени обязана промахам австрийцев, чем собственному командованию или мастерству, однако позор Конрада был бесспорным, а триумфы немцев на других участках делали его еще более невыносимым. Александр Паллавичини рассказывал о том, с какой досадой восприняли его коллеги по штабу армии вести о Танненберге. «Вечно эти пруссы, а не мы», – ворчали они. Паллавичини возразил, что «это не важно, главное – победа»{786}. Другие по-прежнему досадовали, но он не отступался, отважившись даже на крамолу: «Лучше бы нас всех передали под немецкое командование». Ему это с рук не сошло. «Я не добавляю себе популярности такими высказываниями». Два дня спустя он дописал: «Успехи немцев растут. Похоже, у них есть секретная формула. Нам, в нашем положении, это сложно принять, однако не стоит забывать, что мы имеем дело с цветом и мощью российской армии». Царские подданные в приграничных районах Галиции обрадовались, когда вражеские войска были отброшены назад. Помещик Станислав Куницкий отправил детей в Люблин, когда в поместье пришли австрийцы, а сам 36 часов скрывался в погребе с женой, пока наверху кипел бой. Освобожденный (на какое-то время) казаками, он закатил офицерам пир с «непревзойденными щами» и гигантским карпом из пруда. Несмотря на то что сад поместья испещряли воронки от снарядов, на столе красовались осенние астры{787}.
Миллионы солдат, набранные из крестьян, ничего не смыслили в новой технике, и это приводило подчас к комическим случаям. Один из русских солдат объяснял корреспонденту, как он получил медаль: «Шел я, ваше благородие, по дороге, вижу – автомобиль катит, по виду на наш не похож, и управляет им человек в немецкой шапке. Я отступил от шоссе, рассыпался в цепь, открыл огонь и начал его обстреливать. Автомобиль подшиб, и машина стала, я подбежал и того, который в машине сидел, тоже подшиб… Думаю, надо машину в штаб доставить. Сел вместо шофера, пробовал управлять, ничего не выходит. Пыхтит и ни с места… А тут навстречу крестьянин едет, распряг повозку и заставил везти»{788}. Солдаты, разинув рты, глазели на первые примитивные российские бронемашины, введенные в бой под Лодзью. Один из наблюдавших за обшитым стальными листами чудовищем заметил сурово: «Серьезная вещь». Корреспондент писал о бронемашинах: «Им везде рады, повсюду зовут остаться подольше».
Британский военный атташе Альфред Нокс, следивший за наступлением русских, однажды вечером присутствовал при допросе австрийских пленных и был восхищен бесконечным благородством допрашивающих: «Это была незабываемая сцена. Полная комната офицеров, одна-единственная мигающая свеча и пленные. Допрашивали только унтеров и нескольких солдат… русские считают, что офицера, как человека чести, нельзя оскорблять, вынуждая свидетельствовать против собственной отчизны»{789}. Та же картина повторилась, когда русским пришлось отступить за Дунаец, и штаб австрийской дивизии занял замок в Радлове, где прежде располагалось командование российского корпуса. Новых хозяев не побеспокоил ни один орудийный выстрел, поскольку русский генерал пообещал владельцу замка, графу Хенрику Доланскому, что в благодарность за месяц постоя артиллерия замок не тронет{790}.
Путь отступления австрийцев был усеян брошенным оружием, транспортом и снаряжением, а также тушами павших и умирающих лошадей. Отставшие части скопились в крепости Перемышль, гарнизон которой укреплял фортификационные сооружения в преддверии осады. 12 сентября хаотическое движение по дорогам Перемышля окончательно застопорилось. К 17 сентября русские подошли на расстояние орудийного выстрела и принялись палить по городу. В Вене рос страх, что враг может прорваться за Дунай; 30 000 рабочих отрядили строить укрепления, хотя на некоторых участках в наличии имелась артиллерия лишь 1875-го, а то и 1861 года выпуска.
Положение офицеров и рядовых в австрийской армии разительно отличалось. Доктор Рихард Штеницер в Перемышле писал в дневнике 24 сентября: «Мы убиваем время игрой в карты, едой и сном! Вечером пировали в окопе лейтенанта Карары, распив несколько бутылок вина и шампанского»{791}. О себе он без иронии писал, что работы мало, если не считать нескольких случаев холеры, которая впоследствии перебралась вместе с ранеными в Вену. В то же время журнал боевых действий одного из пехотных полков описывал кошмары трехнедельного отступления, изможденных до предела солдат и приказ «Не делать остановок и не дожидаться отставших»{792}. Этому полку пришлось пройти еще несколько мучительных километров в обход Перемышля, чтобы не усугублять царящее там столпотворение разрозненных воинских частей и разбитых машин.
Город слишком поздно начал запасать продовольствие для осады{793}. Почти половина из 714 орудий представляла собой устаревшие образцы XIX века на дымном порохе, а когда их все же пустили в ход, многие заготовленные снаряды отказывались разрываться. Оборонительные укрепления тем временем возводились на скорую руку – строились новые оборонные сооружения, тянулись миллионы метров колючей проволоки и расчищались зоны обстрела. Однако деревья на подступах валить не стали, оставив подошедшим к городу русским прекрасную возможность использовать лесополосы как укрытие. Очень по-габсбургски: австрийцы изначально не собирались сдавать Перемышль, однако по обыкновению промешкали и взялись укреплять оборону, лишь когда враг почти подошел к воротам. Первая осада Перемышля длилась с 26 сентября по 10 октября, затем город на несколько недель оказался в руках русских, пока тех не вынудили еще раз отступить.
Горечь поражений еще больше разобщала разрозненную многонациональную армию Конрада. Особенно ненадежными оказались части, набранные на востоке. В частности, 19-й пехотный полк ландштурма[27] состоял из так называемых русинов, в большинстве своем украинцев. Полк пал в одном из первых августовских боев – солдаты побросали оружие со снаряжением и ударились в бегство. В сентябре остатки полка исключили из гарнизона Перемышля, сочтя слишком ненадежным для обороны города{794}.
Людвиг Витгенштейн, служивший на австрийском сторожевом катере Goplana на Висле, вместе с остальной командой покинул судно, по которому прямой наводкой собирался ударить враг. «Русские наседают на пятки, – писал он в дневнике. – Не спал уже 30 часов»