На приграничных территориях российской Польши воцарилась анархия, которую несли прокатывающиеся туда-обратно армии. Российские чиновники благоразумно удалились в Варшаву. Жандармы переоделись в гражданское, чтобы не привлекать ненужного внимания ни своих, ни чужих. На вокзале в Отвоцке жандарм остался только один – он поддерживал силы водочными возлияниями и взимал с каждого проходящего пассажира «налог» в один рубль{819}. В городе Влоцлавек три недели, в продолжение которых там стояли немцы, порядок среди населения наводили местные пожарные с саблями. Когда немцы ушли, пожарные продолжили исполнять обязанности полиции, так же как в Любене и Ковале. Российская же армия не учила своих офицеров заботиться о дисциплине среди гражданских, поэтому там, где отказывали органы местного управления, наступало хроническое безвластие.
Царский офицер Михаил Лемке писал из ставки верховного командования о равнодушии командиров к бедственному положению своих сограждан: «Они ничего не видят, у них нет ни малейшего представления о том, как живет страна»{820}. На черном рынке активно торговали не только продуктами и спиртным, но и формой, сапогами, шинелями и даже оружием – большей частью собранными по полям сражений. Для солдат было в порядке вещей продавать личное снаряжение – даже драгоценное зимнее обмундирование, – чтобы купить еды.
Если сведения о текущих событиях у всех солдат во всех войнах ограничиваются происходящим непосредственно вокруг них, то в Галиции и Польше в силу их удаленности военные отличались особой неосведомленностью. На военного корреспондента Степана Кондурушкина, зашедшего в большой помещичий дом на Висле, где обосновался штаб кавалерийского полка, обрушился град вопросов от офицеров, жаждущих узнать новости с иностранных фронтов: «Ну, как во Франции? Как Румыния? Турция? Где же теперь немцы на Восточном фронте?»{821} Кондурушкин писал: «Я и не предполагал, что так много знаю интересного. Старался припомнить все подробности мировых событий, какие совершаются теперь каждый день, все предположения, мнения, разговоры».
Следующий ход теперь был за немцами. Они продвигались в глубь Польши в страшную непогоду, увязая в грязи на раскисших дорогах. У Людендорфа сдали нервы, еще когда 9-я армия находилась на марше. Он пришел к выводу, что его силы слишком малы, чтобы всерьез рассчитывать взять Варшаву, и 20 октября дал приказ отступать. И снова обе стороны переоценили свои возможности. Еще несколько тысяч человек погибло впустую, ничего не принеся своим странам.
Польский город Лодзь так и не определился, воюет он или нет. Кафе наводняли гражданские и военные вперемешку, не обращая внимания на периодически рвущиеся в городе снаряды. Один из снарядов попал в лучший отель Лодзи, Victoria, пробив крышу и верхний этаж, а потом вылетев из боковой стены, к счастью, никого не задев. Алексей Ксюнин обменивался слухами с коллегой, военным корреспондентом Владимиром Немировичем-Данченко, основателем Московского художественного театра, когда осколок снаряда разбил стеклянную столешницу соседнего с ними столика{822}. Остальная публика на такие пустяки даже внимания не обратила, вскоре все взоры устремились к бесстрашному авиатору, который рассказывал, как приземлился на ничейной полосе и провел несколько часов на болоте под артиллерийским огнем, дожидаясь темноты, чтобы пробраться назад к русской линии фронта.
Город наводняли нищие, многие – бывшие фабричные рабочие, лишившиеся средств к существованию после закрытия производства. Ксюнин писал: «Полусумасшедшие женщины с блуждающими глазами бегут за вами, хватают за рукав, а дети в тряпье, голодные, преследуют прохожих, постукивая деревянными туфлями». При этом в дорогих отелях по-прежнему селили с претензией на роскошь, хотя номера стояли ледяные, потому что на отопление не хватало дров. В некоторых ресторанах подавали деликатесы – но без хлеба. Трамваи продолжали ходить. Люди толпились у закрытых ставнями продуктовых лавок: когда закончился хлеб, какое-то время отпускали вермишель. Когда пропала и она, большинство перешло на картошку. Грохот разрывов и треск ружейных выстрелов вдалеке звучали несмолкаемым аккомпанементом. С наступлением темноты небо подсвечивалось красным заревом, а земля продолжала время от времени содрогаться. По улицам круглые сутки тянулся неиссякающий поток раненых. Всех, кроме самых тяжелых, отправляли на вокзал, с которого иногда еще отходили эвакуационные поезда{823}.
Тем не менее в Польше кайзеровские армии не одержали новых побед, сравнимых с триумфами в Восточной Пруссии: всю осень и начало зимы 1914 года они не оставляли попыток прорвать российский фронт и взять Лодзь, однако попытки успехом не увенчались. Обе стороны понесли существенные потери. Среди раненых немцев, попавших в руки русских, оказался и бывший бухгалтер, одинаково горевавший из-за ранения и из-за того, что пришлось покинуть дом, жену и детей. Какое-то время о нем заботилась довольно необычная медсестра – 36-летняя оперная певица Лаура де Турчинович, канадка, вышедшая замуж за польского графа и живущая теперь в большом поместье в Сувалках. Этот раненый немец сказал ей с горечью: «Правители ссорятся, а мы платим за это собственной кровью, женами и детьми». Как позже стало известно графине де Турчинович, он умер, так и не попав на санитарный поезд, однако большинство солдат во всех воюющих армиях, скорее всего, согласились бы с его словами.
13. «Ты с ним, наверное, танцевала?»
1. Тыл
Еще 16 сентября, когда война шла только шесть недель, Андре Жид размышлял о «невозможности поддерживать себя в напряжении (особенно искусственном), если ничего вокруг его не подпитывает. Ты возвращаешься к чтению, игре на фортепиано – и даже из фуг Баха выбираешь те, что повеселее»{824}. Он приводит возмущенный возглас женщины, ругавшейся на вокзале с сотрудниками, которые объясняли задержки поездов военными распоряжениями: «Я уже по горло сыта вашей войной!»
Граждане всех воюющих стран приспосабливались к новой, суровой действительности, с которой им придется жить ближайшие четыре с лишним года. The Economist порицал драконовские меры, на которые пришлось пойти британскому правительству в сложившейся чрезвычайной ситуации и которыми министры отчасти злоупотребляли еще не одно десятилетие после заключения мира. Германия приняла указ, запрещающий разговаривать по-английски в общественных местах, на который Санкт-Петербург ответил запретом немецкой речи и вывесок на немецком языке. Телефонные разговоры на немецком карались штрафом в 3000 рублей, а те, кому хватало дерзости общаться по-немецки в личной беседе, подлежали ссылке в Сибирь. Однако жестокость закона в России традиционно искупалась попустительством в контроле за его соблюдением: богатым немцам в царской столице по-прежнему жилось настолько вольготно, что 14 ноября они устроили банкет, на котором пили за здоровье кайзера.
В каждой стране находилось немало готовых «послужить отчизне»; другие же оставались дома, в тылу, и некоторые по довольно веским причинам. Марсель Пруст был физически негоден для военной службы, да и сам считал, что в военной форме будет только путаться под ногами. «Страшно представить, какую сумятицу я внес бы в ряды армии», – признавался он другу. Те, кого миновала необходимость вставать под ружье, занимались обычными делами. В конце сентября владельцы виноградников в Бордо докладывали об отличном начале сбора и предрекали кларету 1914 года отменный вкус, способный потягаться с урожаем 1870-го, что порадовало не очень многих французов. В Австрии появилась зимняя мода на Kriegsblusen и Kriegshüte – «военные блузы» и «военные шляпы»{825}. Эта одежда мало кого красила, но считалась патриотичной и олицетворяла солидарность с войсками. Когда богатые дома начали урезать меню – из-за нехватки не столько продуктов, сколько поваров, в журнале Lady стали появляться советы такого рода: «Второе блюдо – десерт – особенно ждут младшие члены семьи. Если приходится ограничивать обед двумя переменами блюд, лучше предпочесть мясо и сладкое или рыбу и сладкое, чем подать и рыбу, и мясо, но отказаться от десерта».
Для многих дельцов война оказалась досадной помехой. Почтовые ящики по всей Европе ломились от письменной перебранки между коммерсантами и промышленниками, клявшими задержку отгрузки и отмену продаж. Управляющий небольшой фирмой под Ульмом жаловался в начале августа в письме на «некстати разразившуюся войну». 20 августа немецкий производитель двигателей Вильгельм Майбах ругал сына Карла за небрежность: «Пусть наши мысли заняты войной, это не оправдание и не повод портить чертеж такой серьезной детали, как трансмиссия». В страхе перед шпионами, которые могут переправлять государственные тайны в Германию голубиной почтой, в Британии начались аресты и казни подозрительных граждан враждебного государства. В частности, Антон Ламберт, живший на востоке Лондона в районе Пластоу, получил полгода каторжных работ за содержание 24 голубей без соответствующего разрешения. К птицам применили высшую меру.
Взлетевшие цены, особенно на еду и особенно в Германии, сильно ударили по населению – в первую очередь по беднякам. Во многих городах открылись благотворительные столовые, где кормили тех, кто внезапно остался без средств к существованию. Во Франции ввели мораторий на ренту. Каждой семье, где кормилец ушел на фронт, выплачивали пособие в 1,25 франка в день и дополнительно по 50 сантимов на каждого ребенка до 16 лет. Учитывая, что средний дневной заработок в 1911 году варьировался от 3,72 франка в Вандее до 7,24 франка в Париже, некоторые французские семьи с уходом мужчины в армию зажили даже лучше. Правительство это сознавало, но считало необходимым раскошелиться, чтобы поддержать боевой дух