<…> Зимнее солнце между тем светит так ярко, словно ничего не случилось, и в мире по-прежнему покой и счастье»{1054}.
В Галиции, как и на других фронтах, год завершился неопределенностью. Победа немцев при Танненберге ненадолго затмила то, что историк Герхард Гросс назвал «стратегическим поражением кайзеровской империи»{1055} на Восточном фронте в 1914 году. Не важно то, насколько существенно переброска двух корпусов с Запада в конце августа ослабила силы Мольтке во Франции, главное, что немецкой армии не удалось добиться решающего перевеса ни на том, ни на другом фронте. Каким бы способным и энергичным офицером ни был Людендорф, свой гений он определенно переоценивал. Однако преодолеть фундаментальные недостатки, связанные с ресурсами, обеспечением, вражескими массами и расстоянием, не было дано ни ему, ни какому бы то ни было полководцу с какой бы то ни было стороны. На западе на каждый метр фронта приходилось по шесть стрелков, на востоке – только один на каждые два метра.
Российским войскам не хватало сил и компетентного руководства, чтобы одолеть немцев. Их успехи обнажили прогнившее нутро австрийской военной системы, однако неудачи грозили империи Романовых суровыми последствиями. Если враги России восхищались стойкостью царских солдат и их умением переносить невзгоды и лишения, то проницательные соотечественники уже понимали, каким невыносимым грузом ляжет война на плечи миллионов ни в чем не повинных царских подданных, угодивших в это адское пекло и еще меньше чем европейцы понимавших, за что вообще сражается их страна. По российской экономике сильно ударило закрытие Дарданелл, затрудняющее экспорт зерна на Запад и ввоз жизненно необходимых товаров оттуда. Подданным Николая II (в их собственном понимании) предлагалось страдать и умирать не за какие-то великие идеалы, а просто по воле царя. Правительственный чиновник передавал слова крестьян: «Не все ли равно, при каком царе жить?»{1056} Предлагали правительству заплатить врагам Германии, чтобы те закончили войну.
Алексей Толстой описывал, как унтеры рявкают на резервистов из крестьян (каплю в людском море из 9 миллионов, призванных на войну в первый год), согнанных во вшивые казармы, пропитанные туберкулезной сыростью: «Направо равняйсь! Смирно! Пятки вместе, носки на ширину приклада, колени не разводить! Голову прямо. <…> Вот тогда все увидят, что вы солдаты, готовые отдать жизнь за веру, царя и Отечество! Ты что там рожи корчишь? Голову прямо!» Солдат посмотрел на унтера с болью: «Не могу, не могу, не могу!» – «Почему?» – «Мышца сорвана. Били в детстве».
Унтер сдался, высказав все, что думает о вынужденной необходимости делать солдат из калек. Тут другой закашлялся, потом остальные, по словам Толстого, «затряслись в бесконечном мокром, грудном кашле». Сержант закричал: «Что вы мне тут туберкулез разводите? Тихо! Смирно! А теперь отдаем честь: рука вскидывается, как на пружине, а ладонь должна быть твердая, как доска. Отдавать честь – это серьезное дело!» Однако Толстой понимал, что солдаты уже устали. Они «не видели никакой красоты в военной службе, просто подчинялись дисциплине. <…> Их уже охватывали первые приступы тревоги, внутреннего сомнения: “Господи, помоги, к чему это все?”»{1057}.
Писатель замечал, как мучает людей «чудовищная неправильность» их новой жизни, исковерканной войной, которая оторвала миллионы от привычного уклада. Однако всему Восточному фронту предстояли долгие годы кровопролития и горя, прежде чем власти наконец придут к решающему завершению – причем вдали от фронта.
2. Последний триумф сербов
Сербский фронт, игравший в общей картине войны самую незначительную роль, заметно подтолкнул империю Габсбургов к окончательному развалу. Точно так же, как в Галиции и в Западной Европе, зима только добавила воюющим страданий. Австрийский лейтенант Роланд Вюстер содрогался, глядя, как дикие звери пожирают внутренности у сербских трупов. Алекс Паллавичини описывал трудности с автомобилями, постоянно вязнущими в грязи, из которой их можно было вытянуть только лошадьми, – позор для техники XX века. Ремонт затрудняли перебои с запчастями, и топлива тоже часто не хватало. Что до сербов, какими бы успехами ни радовала армия, гражданским приходилось очень и очень несладко. Заместитель главного врача белградской психиатрической лечебницы доктор Шайнович писал в отчаянии 2 ноября: «Если вскоре не наступит мир, я и сам попрошусь в палату к своим пациентам. Курю как сумасшедший и хлещу tinktura energika [смесь ракии с коньяком], но энергии она мне больше не прибавляет!»{1058} Когда сигареты стало не достать, некоторые приучились курить сушеные листья.
Генерал Оскар Потиорек терпел катастрофические поражения в августовских и сентябрьских операциях. Однако в начале ноября благодаря значительному перевесу в численности над противником ему удалось наконец оттеснить сербов. Он удостоился похвалы от кайзера, и в его честь переименовали улицу в Сараево. Однако заносчивость, некомпетентность и черствость Потиорека от этого не исчезли. Он намеревался продолжить наступление зимой, хотя армия уже выдохлась и снаряжения не хватало. Один дивизионный командир напрасно возражал, что «суровая погода скажется на здоровье воинов, одетых в летнюю форму». Все просьбы о сапогах, зимнем обмундировании, боеприпасах и снаряжении Потиорек называл «блеяньем». На донесение, что некоторые солдаты голодают, он ответил: «На войне и поголодать приходится»{1059}. Австрийский капрал делился слухами, ходившими в армии о генерале: «Говорят, он никак не интересуется ходом сражений, забывает, что происходило вчера, и отдает самые бессмысленные приказы»{1060}.
6 ноября Потиорек начал новое наступление, вклиниваясь в глубь Сербии. Полмиллиона австрийских солдат, наступая по трем фронтам, навалились на четверть миллиона обороняющихся сербов. «Весть о том, что храбрая сербская армия разбита, вызвала неописуемую панику в столице, – писала доктор Славка Михайлович. – Не многие оставшиеся здесь готовятся бежать»{1061}. Несколько дней спустя она добавила: «Холода стоят небывалые, работать в больнице невозможно. Еда ужасна, припасов почти нет. Из-за постоянных обстрелов все дороги за город отрезаны»{1062}. Продвигающихся в глубь страны австрийцев поражала царящая кругом бедность. Крестьянские дома, хоть и опрятные, были обставлены до слез скудно – а из украшений только вышитые покрывала да скатерти. Единственная примета прогресса – вездесущие швейные машинки. На стенах несколько икон и дешевые цветные репродукции героических картин Балканской войны с турками{1063}. Австрийцы презирали сербов как варваров, а теперь и как побежденных.
Белград пал. Австрийские войска 3 декабря прошли победным парадом через город, а вскоре приблизились на 70 км к штабу сербской армии в Крагуеваце. Сербские склады боеприпасов опустели. Сотни тысяч мирных жителей, напуганных прежним опытом австрийской оккупации, спасались бегством вместе с отступающей армией. Судьба Сербии казалась предрешенной, и главнокомандующий, генерал Путник, посоветовал властям начать с Веной мирные переговоры. К его удивлению, правительство Пашича не собиралось прекращать боевые действия. Страдания усугубились и для тех сербов, кто еще цеплялся за свою землю, и для тех, кто спасался бегством. Жена российского дипломата Николая Чарыкова ужаснулась, увидев, в каких условиях содержатся сотни раненых сербов в госпитале болгарского Ниша – не хватало ни хлороформа, ни антисептиков, ни перевязочных материалов; даже теплой воды, чтобы промыть раны, и той не было.
Однако победителям приходилось не лучше. К середине ноября австрийские колонны, марширующие к следующей своей цели – Драгине-Босняку, претерпели немало лишений. Провиант до частей нередко не доходил, поскольку интендантские повозки застревали в грязи. В грязи спали и солдаты. Один из них писал: «Тем, кто страдал лишь от кашля и простуды, везло больше, чем мучающимся от зубной боли или тем, кто едва мог шевельнуть ногами от ревматизма. Отсыревшие и потяжелевшие ранцы и скатки натирали на плечах кровавые полосы, и приходилось идти нагнувшись, чтобы не завалиться назад под тяжестью. Орудия увязали в грязи настолько, что даже с шестью волами и тремя парами лошадей иногда приходилось возиться больше часа, чтобы вытянуть хотя бы одно»{1064}.
Попадалось много беженцев – стариков, женщин и детей, пытавшихся вернуться в деревни, покинутые несколько недель или месяцев назад. В грязи они вязли точно так же, как и австрийцы. При виде этих горестных верениц, по словам капрала Эгона Киша, «наши собственные беды меркли. Часто крестьянская телега безнадежно увязала или тягловая скотина дохла – на дороге валялся мертвый скот, а где-то перевернутые повозки с рассыпанным скарбом. Хозяева в растерянности стояли рядом, а у нас сжималось сердце. Но мы ничем не могли помочь»{1065}. Роланд Вюстер писал в отчаянии: «У нас не осталось приличных сапог и обмундирования, пайки пропали, люди измотаны – все это следствие поспешного наступления и яростных боев. У половины вьючных лошадей натерта спина, и смердят они так ужасно, что идти рядом с ними невозможно»{1066}.
Но тут чудесным образом фортуна вновь повернулась лицом к сербам. Франция выслала Сербии достаточное количество боеприпасов, чтобы заполнить пустые артиллерийские повозки. Путник перегруппировал войска. Каким-то образом ему удалось убедить своих измученных, грязных, оборванных, полуголодных солдат пойти в контратаку. 3 декабря в сражении при Аранджеловаце сербам удалось одержать неожиданную победу. Развивая успех, они двинулись дальше в наступление и поразились, обнаружив, что австрийская армия рассыпается на глазах: сперва дрогнул центр фронта, затем фланги. Роланд Вюстер писал 4 декабря, что отход армии Потиорека напоминал бегство Наполеона из-под Москвы – беспорядочные вереницы обозов с имуществом, артиллерии, осадных подразделений, дозорных, «а между ними россыпью пехота, отставшие и раненые – все стараются побыстрее сбежать с этой проклятой земли»