. Всезнайки на террасах Ниццы предрекали голод, который вынудит Германию закончить войну в считаные недели. Местный житель писал 5 августа: «Подлинных военных сводок не поступает ни сушей, ни морем – в газетах печатают сплошные выдумки». На той же неделе немецкая Hannoverscher Courier опубликовала оскорбительную заметку: «Звери! <…> Вчера французский хирург и двое переодетых французских офицеров попытались запустить в фонтаны холерную бактерию. Их предали военному трибуналу и расстреляли»{265}. Говорили о бельгийских злодеях, убивающих мирных немецких граждан: якобы солдаты Мольтке задержали бельгийца с карманами, полными немецких пальцев, отрезанных вместе с перстнями.
В России люди стекались к железнодорожным станциям, куда новости доходили быстрее: московские газеты до глубинки добирались по несколько дней и мало что сообщали. Сельские жители выходили на тракты и расспрашивали путников. «Рады были простому казаку, жадно слушали его наивные слова, терпеливо ждали, пока он ворочал тяжелыми жерновами мысли», – писал Степан Кондурушкин на Кавказе. Заполучив по случаю газеты двухдневной давности, вся семья Кондурушкина и друзья – 20 человек в возрасте от 8 до 60, дети, студенты, чиновники, профессора, врачи – собрались на дачной веранде. Перебрав нескольких кандидатов, одного, который читал выразительнее и яснее всех, назначили читать вслух остальным – почти по Чехову. Он оглашал новости одна другой мрачнее: Англия объявила войну Германии, немцы вторглись в Польшу, русские входят в Восточную Пруссию, первые пленные доставлены в Варшаву{266}.
Повсюду строились в большинстве своем безосновательные догадки о том, какой будет эта война. Самые оптимистичные прогнозы предлагали немецкие аналитики – например, один автор в Braunschweigische Anzeigen утверждал, что современное оружие и тактика позволят уменьшить число жертв: «Конечно, без жестоких схваток не обойдется, однако общие потери снизятся. Нынешним мобилизованным не придется пережить те ужасы, которые рисует многим из нас воображение. Битва не будет бойней – Die Schlacht wird kein Schlachten»{267}. Одолевающий британцев страх перед возможным вторжением немцев побудил многих записаться в местные стрелковые клубы. Под изумленными взглядами лондонцев на арке Адмиралтейства и городских мостах устанавливались зенитные орудия, руководство флота уговаривало Военное министерство разместить несколько самолетов в Гайд-парке.
Точно такие же страхи царили и на противоположном берегу Северного моря. Анна Треплин, живущая в немецком порту Куксхафен, в ужасе представляла, как британские военные корабли обстреливают гавань и снаряды летят прямо в ее дом, в нее и троих детей. Если британскому читателю перед войной щекотал нервы шпионский роман Эрскина Чайлдерса о немецкой угрозе под названием «Загадка песков»[11], то многие немцы зачитывались романом «1906». Эта книга, которую журналист Фердинанд Граутхофф опубликовал под псевдонимом Зеештерн (Морская звезда), описывала нападение англо-французского флота на Куксхафен и артиллерийскую дуэль между кораблями союзников и береговыми укреплениями{268}. Фрау Треплин предпочла сберечь детей и нервы, перебравшись в Гамбург.
Миф о том, что Европа обрадовалась войне, сегодня ставится под сомнение или даже опровергается. Сельскую глубинку во всех странах известие о войне ошеломило и повергло в ужас, бурную радость на улицах выражала только безответственная городская молодежь. Мыслящие люди испытывали смятение. Француз Мишель Корде, старший гражданский служащий, писал: «Каждая мысль, каждое событие, порожденные разразившейся войной, наносили сокрушительный удар по царившему до тех пор в моем сердце убеждению, будто мир движется к счастью и процветанию. Я и думать не думал, что на нас обрушится подобное».
Однако некоторые романтики и националисты действительно радовались, по примеру австрийки Иты Й., восторженно писавшей о «великих временах» и «величественном зрелище мира, охваченного пожаром». Даже в слезах проводив 2 августа на фронт своего мужа-лейтенанта, она продолжала разливаться соловьем о «замечательной молодежи, которая, смеясь и ликуя, отправляется смотреть в лицо опасности и смерти. Никто не дрожит, никто не рыдает – неужели эта армия не завоюет победу?»{269} Германия переживала самый высокий эмоциональный подъем, подпитываемый воспоминаниями о победе над Францией в 1870 году. В какой-то момент Красному Кресту пришлось просить население поменьше передавать шоколада солдатам, потому что им от него уже плохо. 2 августа корреспондент Tägliche Rundschau писал: «В последние дни Германия переживает чудесное возрождение, сбрасывая все мелочное и наносное, с невероятной силой познавая самое себя».
На заседании рейхстага 4 августа Бетман-Гольвег заверил, что эта дата останется в веках как одна из величайших в истории страны. Фалькенхайн заявил канцлеру: «Даже если в конечном итоге нас ждет поражение, все равно это было прекрасно», – и многие соотечественники его поддерживали. 14 августа секретарь Бетмана Рицлер ликовал: «Война, война, весь Volk (народ, нация) поднялся – словно на пустом месте вдруг возникла могущественная сила… с виду полное смятение, а на самом деле – строжайший порядок. К этому моменту на том берегу Рейна уже миллионы»{270}. Молодая девушка Гертруда Боймер писала с типичной для тех дней слащавой сентиментальностью, что благодаря войне в мире станет больше любви, «поскольку она учит любить ближнего больше, чем себя»{271}.
В Британии преобладали иные настроения. Норман Маклеод из Адмиралтейства, отмечая «решимость в армии и на флоте справиться со стоящей перед нами грандиозной задачей как можно лучше», добавлял: «Никакого воинственного духа при этом нет и в помине. Конечно, добровольцы набираются достаточно быстро, и все вокруг разом стали специалистами по сухопутным и морским сражениям, однако героического настроя, предвкушения битвы, витавших в воздухе перед Бурской войной, уже не заметно. Киплинговские времена прошли. Об ужасах войны не забывают ни на секунду»{272}. The Economist подробно разъяснял, в чем опасность разворачивающихся событий для цивилизации: «С прошлой недели миллионы мужчин, оторвавшись от полей и станков, отправились убивать друг друга по приказу европейских полководцев. Грядет, возможно, величайшая катастрофа за всю историю человечества. <…> По мнению многих прозорливых экспертов, вероятнее всего, нас ждет социальный переворот, масштабная революция. Не исключено, что рабочий класс Европы больше не позволит гнать себя, как стадо, на убой по велению дипломатов и приказу военачальников»{273}. Журнал сомневался, что недовольные британские рабочие и отчужденные от метрополии ирландцы с готовностью поспешат сражаться за Британию. «Никто не скрывает, – заявлял один из корреспондентов, – что на севере Англии по-прежнему преобладает апатия».
Так и было. В армию сразу же завербовались десятки тысяч добровольцев, однако гораздо больше потенциальных новобранцев предпочло остаться дома. Мистер Дойл из Мэнор-Хауса, Бертли, графство Дарем, писал в Yorkshire Post: «Пора уже всерьез взяться за дело и разъяснить народу истинный смысл войны. Несколько дней назад, проезжая через достаточно большое селение, я увидел около десятка новобранцев на полевых учениях. Примерно в шесть раз больше глазели, развалившись у ограды. Я спросил одного из них, крепко сбитого, мускулистого парня, почему он смотрит, а не участвует. Он уставился на меня в упор: “А что толку? Полгода уйдет на подготовку, к тому времени с врагом уже будет покончено. Германия исчезнет с карты”. Второй парень подхватил: “Какое нам дело до чужой войны? Пусть бы Австрия с Сербией разбирались между собой. Германия не хотела вступать, пока ее не вынудила Россия, вот и нам нужно было остаться в стороне. Но нам-то в любом случае ничего не грозит, флот защитит нас”».
Однако многие считали своим долгом надеть военную форму. Писатель Алан Герберт, бунтарь и резонер по внутреннему складу, тем не менее годы спустя выступил с резкой критикой сатирического мюзикла «Oh, What a Lovely War!» («О, что за чудесная война!»), согласно которому его и его сверстников «заманили в армию сладкоголосые дамочки, распевающие патриотические песни, и грозные агитационные плакаты»{274}. Он свято верил, что Британия сражалась за правое дело, и не жалел о своем участии в этом сражении. Большинство британских интеллектуалов его мнение разделяли. Томас Харди считал, что «в кои-то веки Англия ни в чем не виновата… войну разожгли жаждущие драки немцы»{275}. Сэр Уолтер Рэли, оксфордский профессор истории, признавался другу: «Я всегда знал, что это случится, когда слышал рассуждения немцев о своем историческом предназначении и о том, как его исполнить. Я рад, что дожил до этого времени, и мне больно, что я не могу принять участие»{276}. Многие идеализировали военную службу – как, например, Чарльз Монтегю в своем автобиографическом романе «Суровая справедливость»: «Всегда иметь перед собой четкую несложную задачу; получить возможность послужить чему-то… заполнять целые дни физическим трудом, добровольно подчиниться чеканному маршевому шагу, отработке строевых приемов… под бодрые или суровые звуки сигнального горна, ведущего сквозь череду насыщенных дней». Один друг назвал Монтегю «единственным в мире человеком, которого храбрость за одну ночь избавила от седины». 47-летний Монтегю, который поначалу был против войны, перекраси