всего лишь выразил панические настроения, преобладающие в британском штабе в целом и у главнокомандующего в частности.
Столпотворение отставших и явная растерянность некоторых высших офицеров породили панику, которая, в конце концов, дошла и до Лондона. Юге предполагал, что сэр Джон Френч может настоять на отводе экспедиционных войск в Гавр. Главнокомандующий действительно лелеял фантастическую идею вывести свою армию из кампании на несколько недель для реорганизации и переукомплектования, а верхушка штаба не предпринимала никаких попыток восстановить веру в свои силы. Генри Вильсон отправил распоряжение командиру 4-й дивизии: «Сбрасывайте все боеприпасы и весь лишний груз, сажайте своих раненых на любой имеющийся транспорт, хоть гужевой, хоть моторный, и двигайтесь, двигайтесь». Тот же приказ получил 2-й корпус. Смит-Дорриен тут же его отменил, за что получил выговор от сэра Джона Френча.
Пораженческие настроения в верхах не имели под собой почти никаких оснований. 1-й корпус Хейга практически не участвовал в боях. Большая часть 2-го корпуса страдала прежде всего от усталости – боевой дух по-прежнему был на высоте. Солдаты недоумевали, почему бегство от врага продолжается. Не видя огромных серых масс клюковских и бюловских армий, они самоуверенно полагали, что разобьют немцев в два счета, судя по опыту предыдущих боев. Однако главнокомандующий видел только один выход: ввиду чрезмерного превосходства сил противника и неуверенности в союзниках экспедиционные войска должны продолжать отступление, если получится, до самого моря. Лишь благодаря предусмотрительности генерал-квартирмейстера сэра Уильяма Робертсона, организовавшего временные склады боеприпасов и продовольствия по всему маршруту отступления армии, войска не голодали и сохранили способность сражаться.
Британские экспедиционные войска промаршировали 160 км от Монса до Марны, урывая для сна не больше четырех часов в сутки. Трое изможденных ирландских гвардейца, засыпающих буквально на ходу, ковыляли, держась за ремень адъютанта, лорда Десмонда Фицджеральда. 28 августа Гай Харкорт-Вернон писал: «Движемся теперь куда медленнее, но какое-то расстояние все же покрываем»{525}. На привалах делали проволочное заграждение, срезая проволоку с фермерских оград, и копали картошку на полях, злорадствуя втайне по поводу этого узаконенного воровства. Как ни удивительно, 29 августа гренадеры пожертвовали целых два часа на традиционное построение, связанное с выплатой денежного содержания.
Периодически случались стычки с немцами. Коннахтские рейнджеры внесли заметный вклад в традиции Первой мировой, исполнив «It’s a Long Way to Tipperary» во время высадки во Франции. Звезда Daily Mail Джордж Кернок, услышав песню, упомянул ее в материале для репортажа. О дальнейшей судьбе песни читаем в дневнике редактора новостей: «Шеф [лорд Нортклифф] распорядился прославить ее, напечатать ноты, чтобы все знали. Утверждает, что вскоре благодаря гению Кернока ее будут распевать повсюду»{526}. Так и вышло. Однако 26 августа слава и удача обошли Коннахтских рейнджеров стороной. Выступая в арьергарде, они не получили приказа отходить и в результате потеряли 280 солдат и шестерых офицеров, включая и полковника, – почти все пропавшие угодили в плен{527}.
Еще больше досталось 2-му батальону Королевских мюнстерских стрелков 27 августа. Командовал им офицер с французскими корнями по имени Поль Шарье, который три недели назад бурно радовался возможности повоевать с Германией, историческим врагом его народа. К северу от Этре мюнстерцы пали жертвой очередного провала в системе связи: упустили приказ об отходе и были отрезаны. Ирландцы попытались ускользнуть по придорожным канавам, пока максим не давал врагу приблизиться. В конце концов их загнали во фруктовый сад, где они отстреливались до вечера, пока немцы под прикрытием стада не предприняли финальную атаку. Четверо раненых мюнстерских офицеров и 240 солдат были взяты в плен, 10 офицеров и 118 представителей других званий – убиты, включая известного своими эксцентричными выходками Шарье, который в этот раз сражался в пробковом шлеме. Он получил два ранения в возглавленных им контратаках, прежде чем батальон сдался. Среди погибших был и павший с саблей в руке лейтенант Одри, брат которого позже прославился как автор детских книг о паровозике Томасе.
В другом месте напарник ездового Горация Гоутема, везущего 83-мм пушку, получил пулю прямо в руку, занесенную на спину лошади, на которую он собирался вскочить. Гоутем умудрился перевалить его на другую лошадь. Однако через какое-то время напарник обмяк в седле от потери крови и соскользнул на землю. На счастье артиллеристов, им встретилась полевая скорая, которая подобрала раненого, и тот, в отличие от остальных, отправился в безопасное место. Хуже всего Гоутему пришлось, когда его батарея доехала до реки со взорванным мостом. Дальнейший путь на юг лежал через наведенный Королевскими саперами шаткий понтон, вокруг которого рвалась немецкая шрапнель. «Нужно было дождаться, пока отгрохочут снаряды, потом пулей мчаться на другую сторону – по одной упряжке за раз. Один расчет мы потеряли, его разнесло в клочья. Задело мою подручную лошадь, но мы прорвались. Если кто и заслужил награды, то все до единого рядовые саперных войск, потому что, стоило кому-то из них свалиться в воду, на его место в [понтонную] лодку тут же кидался другой»{528}.
Сержант Оксфордширско-Букингемширского полка в эти дни то и дело подбадривал своих солдат криками «Держитесь, ребята! Мы войдем в историю!». Может, для истории оно и годилось, но усталых солдат эти возгласы только раздражали. Капрал Бернард Денор из Беркширского полка гораздо больше воспрянул духом, когда его товарищ Джинджер Гилмор нашел губную гармошку и, ковыляя, пошел во главе роты, наигрывая разные мелодии, «хотя ноги у него были стерты так, что все портянки промокли от крови. <…> В основном он играл “The Irish Emigrant”. Хороший марш. <…> Один офицер предложил мне проехать немного на его лошади, но я посмотрел на него и отказался»{529}. Другие таким альтруизмом не отличались. Военный врач из Королевского валлийского полка, спешиваясь, чтобы осмотреть раненого, попросил проходящего камерунца подержать поводья. Тот мгновенно вскочил в седло и был таков, вынудив незадачливого врача дальше добираться пешком.
Вскоре лошади начали хромать одна за другой – многих требовалось подковать, но кузниц по пути не было. Хромающие и павшие лошади попадались по всему маршруту войск вместе с брошенными телегами и снаряжением. Возчик Чарльз Харрисон со своими товарищами кормился в основном сырыми овощами с придорожных полей. Несколько человек позже получили взыскания за то, что потеряли фуражки, соскользнувшие с головы, когда они клевали носом во время езды. И все это время отступающая армия теснилась на дороге рядом с плотными колоннами беженцев, некстати облачившихся в самую нарядную одежду (потому что именно так они всегда одевались, выезжая за пределы деревни), покидая дом на долгих четыре года.
Война разливалась по Франции, затопляя значительный кусок большой державы, еще не приспособившейся к новому состоянию, и местами порождая довольно курьезные ситуации. Когда штабу Королевского летного корпуса понадобились автомобильные шины и фары, один из офицеров 29 августа просто съездил в парижский салон «Даймлер» и нагрузил полную машину, расплатившись золотыми соверенами из пузатого саквояжа, выданного ему на этот случай. «Любят англичане эпатировать», – качал головой в восхищении перед этими «удивительными» людьми продавец-француз{530}. Неожиданное столкновение современности и старины наблюдали уставшие пилоты летного корпуса, которым однажды во время отступления пришлось ночевать, не снимая форму, в стогу внутри амбара, тогда как их аэропланы на ближайшем поле охранял эскадрон Североирландской кавалерии.
Сотрудник штаба, отправленный в качестве связного из 1-го корпуса, после встречи 29 августа со Смитом-Дорриеном и его штабными записал в дневнике, что настроение во 2-м корпусе совершенно не похоже на царящее в ставке верховного командования и никакого уныния нет в помине: «Все довольно спокойны и благожелательны; найдут минутку для пары добрых слов и совсем не суетятся»{531}. Однако некоторым офицерам казалось, что боевой дух британских экспедиционных войск падает. Полковник Джордж Моррис из Ирландской гвардии – он погибнет два дня спустя – «с мрачным видом» доказывал коллеге-офицеру, что «это обычная история: союзники не могут договориться и все идет наперекосяк… через две недели нужно плыть обратно в Англию»{532}. Гай Харкорт-Вернон писал домой 29 августа: «Марши – это кошмар. Если нам не дадут день передышки, скоро у нас ни одного живого человека не останется». Однако через несколько часов бесценного отдыха он дописал: «Пожалуй, мы еще довольно долго продержимся. Удивительно, как меняется мировоззрение после еды и сна». Тем не менее день за днем британцы продолжали отступать, как и идущие справа от них французы.
25 августа подполковник Герхард Таппен, начальник Operationsabteilung (оперативного командования) немецкого генштаба, заявил с удовлетворением: «Через полтора месяца дело будет сделано»{533}. Союзники могли сколь угодно большое значение придавать Монсу, Ле-Като и прочим сопоставимым по размаху сражениям, однако основная масса немцев главным считала то, что они продолжают наступать, отражая каждую контратаку французов. К 27 августа верховное командование отказалось (пусть явно это и не признавало) от плана окружить Париж с запада, решив, что раненого врага теперь остается лишь затравить и уничтожить. Успехи вскружили голову немецкой армии и привели к недооценке противника. Нанеся серьезный урон французам, Мольтке с подчиненными не учел, что в этом столкновении величайших сил за всю предыдущую историю даже такие крупные потери не обескровят противника настолько, чтобы лишить его способности к сопротивлению. На рубеже августа – сентября кайзеровским командованием овладела фатальная самонадеянность: оно внушило себе, что одержать окончательную победу можно и без продуманной стратегии.