Немцы потеряли три легких крейсера и эсминец, еще три крейсера получили повреждения. У британцев помимо Arethusa сильно пострадали три эсминца, однако все остались на плаву и вернулись в строй. Погибших оказалось всего 35 – поразительно скромный список по сравнению с 712 у немцев. Черчилль, не помня себя от радости, взошел на борт флагманского корабля Тиритта в Ширнессе, чтобы раздать награды. Позже он называл сражение в Гельголандской бухте «блестящим эпизодом»{728}. Публика торжествовала, Битти стал героем дня. Адмирал, хоть и уязвленный тем, что не получил признания своих заслуг от Адмиралтейства, в письме своей супруге Этель отзывался о немцах с характерной для того времени снисходительностью: «Бедняги, они мужественно защищали свои корабли и, как подобает морякам, шли на смерть под развевающимися флагами против превосходящих сил врага. <…> Можно ругать их сколько угодно, но держались они достойно».
Сражение оказало огромную услугу британскому правительству на фоне отступления из Монса, встревожившего всю страну. Норман Маклеод из Адмиралтейства писал: «Этот бой отлично продемонстрировал мужество флота и убедил, что можно не бояться вторжения»{729}. Асквит восторгался тем, что «задумка Уинстона… отлично сработала… хоть как-то сгладив наши горькие неудачи на суше»{730}. В этой атмосфере самовосхваления почти никто не удосужился задаться вполне логичными вопросами – о сумбурной подготовке операции и отсутствии четкой вертикали командования, о проблемах связи и подкачавшей артиллерии. Мало того, что снаряды ложились мимо цели, многие из достигших ее отказывались взрываться или наносили незначительный урон: взрыватели были ненадежными и часто срабатывали слишком рано. Британские подлодки, отправленные в бухту, не сделали ничего. Если бы Джеллико по собственной инициативе не отправил Битти на подмогу, кораблям Тиритта и Киза здорово досталось бы от немецких легких крейсеров. Миг неудачи мог бы обернуться потерей линейного крейсера. Главнокомандующий считал, что риск в этой опасной игре перевешивал награду.
Однако критики операции в Гельголандской бухте упускают из вида немаловажные психологические факторы. Урон, нанесенный немецкому флоту, не ограничивался незначительными материальными потерями. Немецкие моряки испытали унижение. Британские корабли безнаказанно дефилировали и палили из орудий в нескольких милях от побережья фатерланда. Сотни тысяч мирных жителей дрожали на берегу от орудийных залпов. Адмирал Тирпиц был в ярости – не в последнюю очередь потому, что на затонувшем Mainz служил лейтенантом его сын Вольфганг. В разговоре с Альбертом Хопманом он не стеснялся в выражениях: «Мы опозорены. Я знал, что придется пожертвовать сыном. Но это ужасно. Мы попали под огонь, и нашему флоту настал конец»{731}. Тирпица не утешило напоминание Хопмана, что британцы подобрали уцелевших, среди которых может быть и его сын, – мысленно он уже похоронил молодого офицера. Однако на следующий день от британцев пришла весть, что Тирпиц-младший действительно находится в плену{732}.
Гельголандская операция подчеркнула моральное превосходство Королевского флота над противником, которое сохранится до 1918 года. Кайзер проникся еще большим уважением к британской морской мощи и приказал немецкому флоту действовать с предельной осторожностью – большие корабли должны принимать бой лишь с его личного согласия. Это важное для британцев стратегическое завоевание в значительной мере оправдывало операцию. 9 сентября Гранд-Флит предпринял еще одну попытку провокационных действий на Гельголандском рейде – но немцы не откликнулись. Как ни обескураживала рвущихся в бой моряков такая реакция, она подтверждала незыблемость британского морского владычества.
Тем не менее Гельголандское сражение продемонстрировало и неготовность Адмиралтейства руководить современными военными действиями на море. Альманах Quarterly еще в 1860 году писал, что этому ведомству «затуманил мозги дым Трафальгара», и характеристика эта не утратила справедливости полвека спустя. В Адмиралтействе заправляли пожилые служаки, не отличавшиеся гибкостью мышления. И хотя Первый морской лорд, принц Луис Баттенбергский, пользовался уважением (несмотря на незаслуженные нападки в прессе из-за своих немецких корней), своей должности он не соответствовал. Язвительные критики наградили его прозвищем «Всецело одобряю», поскольку именно эта виза чаще всего появлялась в его переписке. Военно-морской штаб был, скорее, исследовательским отделом, чем механизмом разработки и управления операциями. Его структура предполагала, что адмиралы будут принимать решения в море, когда флот снимется с якоря. Однако вскоре стало очевидно, что в эпоху радио у Адмиралтейства возникает непреодолимый соблазн вмешаться, притом что и само ведомство, и его штат плохо для этого годились. «И на флоте, и в Адмиралтействе мозги были дефицитом»{733}, – писал подчиненный Битти Филсон Янг, разделявший недовольство своего начальника Морскими лордами и их штатом: «Ими владело косное и безжизненное убеждение, повсеместно проявлявшееся в политике [Адмиралтейства], что средства куда важнее цели»{734}.
К счастью для союзников, Адмиралтейство состояло не только из тугодумов. Один из важнейших отделов – разведка – попал в самые что ни на есть надежные руки. С ноября 1914 года хозяином Сорокового кабинета стал капитан Реджинальд Холл, прозванный Моргуном за привычку постоянно моргать. Холл был восходящей звездой флота – в недавнем прошлом командир линейного крейсера, которого слабое здоровье вынудило перебраться на берег. Первый опыт разведывательной работы он получил в 1908 году, когда, одолжив яхту у герцога Вестминстерского, отправился на якорную стоянку немецкого флота в Киле и, притворяясь обычным отдыхающим, пересчитал и сфотографировал корабли. Теперь же, занявшись разведкой уже профессионально, этот тщедушный человек стал внушительной фигурой и одним из гениев в своей области, которые иногда рождаются в Британии.
Знавшие его лично отмечали «язвительную манеру речи», добавляя, что «внимание в нем привлекало лицо и глаза. Величественный нос над плотно сжатыми губами и твердый раздвоенный подбородок подсказывали, что с этим человеком шутки плохи. Он напоминал сокола сапсана, и это впечатление усиливал острый взгляд, которым он обводил собравшихся». Другой знакомый отзывался о Холле так: «наполовину Макиавелли, наполовину мальчишка». Вторую половину подтверждала история, которую он любил рассказывать и сам, – о чересчур легком приговоре, вынесенном судьей немецкому шпиону на том основании, что обвиняемый передавал в Германию всего лишь места расположения фабрик. Разгневанный Холл, если верить этой истории, донес до немецкой разведки место расположения дома судьи, обозначив его как «стратегически важное предприятие».
Задачам Сорокового кабинета сильно помогли перехваченные в море три шифровальные книги немецкого военно-морского флота. 11 августа австралийский морской офицер, угрожая пистолетом, конфисковал шифровальную книгу с немецкого парохода Hobart на Мельбурнском рейде, однако до Лондона она добралась лишь к концу октября. Россия передала еще одну книгу – с крейсера Magdeburg, севшего на мель у эстонского побережья на Балтике 25 августа. Она попала в Адмиралтейство 13 октября. И наконец, 30 ноября британский траулер добыл шифровальную книгу с немецкого миноносца, затонувшего у острова Тексель 17 октября. К декабрю 1914 года с помощью группы владеющих немецким языком блестящих ученых, нанятых для этой цели, кабинет Холла получил в распоряжение все три главных вражеских морских шифра – VB, HVB и SKM. Впоследствии будут взломаны и остальные.
В то время радио по-прежнему казалось чудом тем, кто родился до его изобретения. Как-то ночью в радиорубке флагманского корабля Битти Lion в Скапа-Флоу один из офицеров, надев наушники, завороженно разбирал несущуюся в эфире морзянку: «Мы слушали российского главнокомандующего на Балтике, слушали Мадрид, немецкого главнокомандующего из его твердыни на другом берегу Северного моря. Как забавно было переключаться между немецким и британским командующими – двумя голосами, которые значили бесконечно много для всех нас, – противопоставлять их тональность и воображать, что они говорят»{735}.
Благодаря Сороковому кабинету немецкие переговоры вскоре перестали быть загадкой для британского верховного командования. Растущий поток сообщений, перехватываемых цепью приемных радиостанций Адмиралтейства по восточному побережью, расшифровывался, переводился и прочитывался в пределах нескольких часов. Флот снисходительно прощал гражданским переводчикам незнание морского лексикона, в результате которого в Отдел оперативного командования попадали, например, расшифровки следующего содержания: «2-я [немецкая] боевая эскадра выплывет в 2 часа пополудни и вернется в гавань перпендикулярным курсом в 4 пополудни». Поскольку базой для немецкого флота служил Вильгельмсхафен и многие приказы отдавались на бумаге или по телефону, Моргун Холл не мог рассчитывать на то, что предугадает каждый шаг противника. Однако благодаря техническому совершенству немецких передатчиков корабли Ингеноля переговаривались по радио куда больше, чем Королевский флот. Кроме того, первым же делом после вступления в войну Британия перерезала подводные телеграфные кабели, обеспечивающие Германии связь с остальным миром. Тем самым она вынудила Берлин передавать большое количество уязвимых для перехвата международных сообщений по радио, и морские радиограммы часто предупреждали Гранд-Флит о выходе противника в море за несколько часов.