Ответ, в составлении которого в послеполуденные часы 25 июля принял участие весь кабинет министров, стал, по словам начальника канцелярии австрийского МИД Александра Музулина, «самым блестящим образцом дипломатического искусства, какой я только знал» — а уж он-то разбирался в подобных вещах. Его шеф Берхтольд в докладе Францу-Иосифу охарактеризовал документ как «очень ловко составленный, совершенно ничтожный по содержанию, но уступчивый по форме». «Такого искусного, такого мастерского в смысле объяснения позиции Сербии ответа австрийские дипломаты не ожидали, — писал Полетика. — И высокопоставленные чиновники министерства иностранных дел протирали себе глаза, читая сербский ответ, и удивлялись тому, откуда сербы набрались такого дипломатического мастерства». Возможным «источником вдохновения» французский историк Пьер Ренувен назвал внешнеполитическое ведомство своей страны: директор его канцелярии, искусный дипломат Филипп Вертело давал советы посланнику Весничу и чуть ли даже не набросал для него черновик ответа.
Что было в этом пространном тексте? В почтительных фразах сербское правительство заявляло о своей «миролюбивой и умеренной политике», снимало с себя ответственность за «манифестации частного характера», называло «тягостной неожиданностью» утверждения о причастности своих граждан к трагедии в Сараево, изъявляло «готовность предать суду всякого сербского подданного, невзирая на его положение и ранг, в соучастии которого в сараевском преступлении ему были бы предъявлены доказательства». Белград согласился на публикацию декларации, которой желала Вена, и принял почти все пункты ультиматума. Отвергнуто было только требование об участии австро-венгерских чиновников в расследовании на сербской территории, «так как это было бы нарушением конституции и закона об уголовном судопроизводстве». Относительно требования «допустить сотрудничество в Сербии органов австро-венгерского правительства в деле подавления революционного движения, направленного против территориальной неприкосновенности монархии»
Австрийский посол в Петербурге Ф. фон Сапари разъяснил Сазонову, что речь идёт лишь о создании заграничного представительства службы безопасности. были запрошены дополнительные разъяснения с оговоркой, что Белград «допустит сотрудничество, соответствующее нормам международного права и уголовного судопроизводства, равно как добрососедским отношениям между обоими государствами». По справедливости, это нельзя было считать отказом.
В последнем абзаце сербское правительство, «признавая отвечающим общим интересам не спешить с разрешением настоящего вопроса», изъявило готовность передать его на рассмотрение международного трибунала в Гааге (что в условиях того времени было демагогией) или держав, признавших аннексию Боснии и Герцеговины и изменения Берлинского трактата (что делало двустороннюю проблему общеевропейской). С точки зрения дипломатии и пропаганды ответ был победой Белграда. Объявить его неудовлетворительным значило для Австро-Венгрии признать агрессивность своих намерений или, как минимум, неконструктивность позиции. Но в Вене решили не отступать.
В опустевшем здании МИД Груич «с листа» диктовал машинистке французский текст ответа. В последнюю минуту кто-то из министров потребовал новых исправлений, но дипломат умерил его пыл словами, что иначе они не успеют к указанному сроку. В довершение всего сломалась единственная в министерстве пишущая машинка, и окончание ноты было написано от руки. За десять минут до истечения срока Груич отвёз ноту Пашичу, который сунул конверт под мышку, сел в приготовленный экипаж и отправился в австрийскую миссию, благо всё было рядом. Свидание премьера с посланником Гизлем, в прямом смысле сидевшим на чемоданах, продолжалось не более двух минут. После обмена приветствиями Пашич вручил ноту и с характерным смешком пошёл к выходу. Гизль быстро пробежал текст глазами, облегчённо вздохнул (оговорки приравнивались к отказу), подписал заготовленные заранее ноты о разрыве дипломатических отношений и об отъезде миссии и велел грузить вещи. Уже через десять минут дипломаты на четырёх экипажах выехали на вокзал, в половине седьмого сели в поезд и ещё через десять минут были на австрийской территории, откуда посланник, как было заранее условлено, позвонил Тиссе в Будапешт (телефонная связь с ним из приграничной зоны была лучше, чем с Веной).
В тот же день, 25 июля, в Сербии была объявлена всеобщая мобилизация. Члены королевского дома, правительство и дипломатический корпус выехали в Крагуевац, где находились основные армейские арсеналы, а затем в Ниш. 27 июля Австрия объявила частичную мобилизацию против Сербии и Черногории, днём позже — когда мобилизация началась — войну Сербии. «Сараево сделало своё дело — повод для войны был создан и машина войны пущена в ход», — подвёл итог Полетика.
Ко времени составления ультиматума австрийское руководство хотело войны с далеко идущими последствиями, поэтому его последующие заявления о «незаинтересованности» в приобретении какой-либо части сербской территории были не более чем дипломатической уловкой. Премьер Штюргк выступал за смену династии в Белграде, заключение военной конвенции с новым, подконтрольным Вене правительством и за исправление границ в пользу Австрии. Берхтольд предложил вообще ликвидировать сербское государство, разделив его территорию между Болгарией, Грецией, Албанией и Румынией, привязав их таким образом к Центральным державам в качестве сателлитов. Наиболее откровенно изложил свою позицию начальник генштаба Гётцендорф, позднее едва ли не единственный, кто признавался, что желал войны:
«Две возможности резко противостояли друг другу: либо сохранение Австро-Венгрии в виде конгломерата различных национальностей, которые сплотятся в одно целое по отношению к внешнему миру и будут сообща строить своё благополучие под управлением общего монарха, либо образование отдельных и независимых государств, которые захватят австро-венгерские территории, заселённые представителями их наций, и таким образом разрушат монархию. Конфликт этих двух взаимно исключающих возможностей давно уже предвиделся и теперь обострился благодаря действиям Сербии. Нельзя было дальше откладывать решение. Вследствие этого, а не из мести за убийство, Австро-Венгрия должна была обнажить меч против Сербии. Тут прежде всего стоял практически чрезвычайно важный вопрос о престиже великой державы, и притом великой державы, которая своим постоянным терпением и уступчивостью (в этом была её ошибка) создавала впечатление бессилия и делала своих внутренних и внешних врагов всё более агрессивными. Новая уступка, особенно теперь, после террористического акта, совершённого Сербией, дала бы волю всем стремлениям, которые уже подтачивали здание империи. Сараевское убийство разрушило карточный домик, сооружённый дипломатией, в котором Австро-Венгрия считала себя в безопасности. Монархию схватили за горло, и ей приходилось выбирать между возможностью быть задушенной или попыткой сделать последние усилия для того, чтобы предотвратить свою гибель».
Гётцендорфу принадлежит и такое откровенное признание насчёт соотношения сил и упущенных возможностей: «В 1908—1909 гг. это была бы война с картами на столе, в 1912—1913 гг. — игра случая. Теперь это игра ва-банк». Но ни его, ни Берхтольда это не остановило.
Австрийцы стремились представить происходящее как локальный конфликт, не требующий вмешательства других держав, однако в условиях блокового противостояния это было как минимум легкомысленно. На что они рассчитывали? На повторение ситуации прежних балканских войн? Но в них не участвовала ни одна великая держава, включая Австрию. На то, что поддержка Германии удержит Россию от выступления на стороне Сербии, как это было во время боснийского кризиса 1908—1909 гг.? Это более вероятно, но не менее наивно. Российский посол в Константинополе Михаил Гире писал 27 июля Сазонову:
«События балканской войны, поражение Турции славянскими государствами и усиление последних за её счёт привели к торжеству идеи славянства в ущерб интересам Австро-Венгрии, а следовательно, к усилению престижа Тройственного согласия в ущерб Тройственному союзу и к нарушению таким образом существовавшего ранее политического равновесия. Не будучи в состоянии примириться с создавшимся за последнее время и столь невыгодным для неё положением, Австрия, а за нею, быть может, главным образом Германия естественно старались найти выход из него и неминуемо должны были воспользоваться первым представившимся удобным случаем, чтобы вернуть себе прежнее положение и престиж на Ближнем Востоке и восстановить равновесие в пользу Тройственного союза. Таким удобным случаем и явилось убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда… Не может быть сомнения в том, что, будучи предоставлена сама себе, Сербия в конце концов будет раздавлена своей могущественной соседкой. Такое блестящее достижение Австро-Венгрией поставленной ею себе цели, торжество её, а следовательно, и торжество поддерживающего её Тройственного союза будет иметь своим неизбежным конечным результатом полное нарушение политического равновесия на Балканском полуострове в пользу последнего. Я считаю своим долгом обратить внимание на то, что успешное завершение предпринятого Австро-Венгрией шага будет иметь также результатом полное разрушение нашего престижа и добытого путём стольких жертв и усилий положения на Ближнем Востоке, самым пагубным образом отразится на всех наших экономических интересах и сведёт на нет все достигнутые за последние годы результаты. Создастся такое невыносимое для нас положение, что недалеко, быть может, то время, когда мы сами, чтобы найти из него выход, будем вынуждены принять на себя инициативу войны».
В Петербурге это понимали. Должны были понимать и в других столицах.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.Россия: драма Константинополя и проливов
Действующие лица в Санкт-Петербурге (Петрограде[5]):
→ Император Николай II